Теперь я должен был это признать и найти причины, толкнувшие его на такое. Что то должно было случиться. Немыслимое событие, которое выбросило Люка из его собственной судьбы. Я должен пролить свет на его решение. Только при этом условии к нему вернется сознание.
9
Рабочий кабинет. Груда бумажного хлама. Срочные сообщения. Я закрыл дверь и вскрыл новую пачку сигарет. «Курение может нанести вред сперматозоидам и уменьшить детородную способность». Такие предупреждения действовали мне на нервы. В памяти возникли слова, сказанные Антоненом Арто по поводу наркотиков: «Способы саморазрушения не имеют значения: общества это не касается».
Мой взгляд упал на желтые листочки, приклеенные к пачкам деловых бумаг: «11.00 – позвонить Дюмайе», «12.00 – Дюмайе» и еще «14.00 – Дюмайе. СРОЧНО!». Натали Дюмайе, комиссар и начальник Отдела уголовной полиции, руководила оперативными группами на Орфевр, 36. Я посмотрел на часы: почти 15.00. Для чаепития с цербером рановато. Я снял плащ и пролистал документы. Того, что я надеялся там найти, не было. На автоответчиках моего мобильного и городского телефонов также не нашлось ни одного заслуживающего внимания сообщения. Тогда я позвонил Маласпе.
– Ты чего не звонишь? – набросился я на него. – Как продвигается дело с цыганами?
– Я только что был на факультете в Нантере и говорил с профессором, специалистом по цыганскому языку и культуре. Ты был прав. Этот трюк с обувью – их обычай. Он считает, что наш клиент снял обувь со своей жертвы, чтобы его не преследовал ее призрак. Типично цыганский ход мыслей.
– Хорошо. Поищешь в базах данных Судебной полиции. Выберешь всех цыган, которые проходили по делам за последние годы, особенно в девяносто четвертом.
– Уже сделано. Еще мы работали в Центральном комиссариате Кретея. Проверяли местные общины.
– Ты где сейчас?
– На набережной. Возвращаюсь в Контору.
Я положил на папку с делом медальон с изображением архангела Михаила.
– Перед тем как пойдешь к себе, зайди ко мне. У меня для тебя кое что есть.
Я положил трубку и вызвал Фуко. Пока я обдумывал подробности ночных происшествий, в дверь моего кабинета постучали. Старший оперативник моей группы выглядел жизнерадостным шалопаем: курчавые волосы, узкие плечи, обтянутые «Бомбером», сияющая улыбка. Фуко был как две капли воды похож на Роджера Далтри, солиста группы «Who» времен Вудстока.
Мой заместитель принял мрачный вид, собираясь заговорить о несчастье, случившемся с Люком, но я жестом остановил его.
– Ты должен мне помочь. Задание необычное.
– В каком смысле?
– Я хочу, чтобы ты прощупал парней Люка. Какое дело они раскручивали?
Он кивнул, но довольно скептически:
– Это будет нелегко.
– Пригласи их выпить. Прикинься своим в доску.
– Можно попробовать…
Вчера Дуду показал мне, что его ребята не расположены к сотрудничеству.
– Послушай, никто не знает Люка так хорошо, как я. У того, что он сделал, должна быть внешняя причина. Нечто необъяснимое, обрушившееся на него внезапно. Депрессия или приступ хандры тут ни при чем.
– Что это может быть?
– Понятия не имею. Но я хочу знать, не работал ли он над каким нибудь особым делом.
– О'кей. Это все?
– Нет. Перетряхни его личную жизнь. Банковские счета, кредиты, налоговые выплаты – все. Раздобудь счета за телефонные разговоры – с мобильного, служебного, домашнего. Все входящие звонки за три месяца.
– Ты думаешь, что то всплывет?
– Я хочу удостовериться в том, что у Люка не было секретов – двойной жизни или не знаю чего еще.
– Двойная жизнь? У Люка?
Фуко держал руки в карманах, и вид у него был смущенный.
– Поинтересуйся также в центре психологической экспертизы Судебной полиции. Там на Люка должно быть досье. Разумеется, действовать надо как можно осторожнее.
– А «быки»?
– Разберись с ними по быстрому и держи меня в курсе.
Фуко ушел, скептически качая головой. Я и сам не верил, что из этого что то выйдет. Если Люку было что скрывать, он бы прежде всего уничтожил следы. Нет ничего хуже, чем охотиться за охотником.
Дверь снова открылась: на пороге стоял Маласпе. Крепкий, бесстрастный, закутанный в парку, на ремне через плечо всегда маленький патронташ, сплетенный на индейский манер. Длинные седые пряди, стянутые в конский хвост, и трубка в зубах довершали картину. Он напоминал скорее учителя технического лицея, чем полицейского, прослужившего в Уголовной полиции пятнадцать лет.
– Хотели меня видеть?
Из за трубки он проглатывал половину слов. Я открыл ящик стола, вынул прозрачный пакетик и положил в него образок с изображением архангела Михаила.
– Разузнай об этом все, что можешь, – сказал я, перебрасывая ему пакет. – Проконсультируйся у специалистов по нумизматике. Я хочу точно знать происхождение этой штуки.
Маласпе повертел пакет, рассматривая содержимое со всех сторон.
– Что это?
– Именно это я и хочу узнать. Сходи к профессорам, перетряхни факультеты.
– Кажется, мне впору опять за парту.
Он сунул образок в карман и исчез. Я провел битый час, изучая материалы, скопившиеся у меня на столе, – ничего стоящего. В 17.00 я поднялся и пошел к начальнице.
Постучал в дверь и услышал предложение войти. Атмосфера чистоты, где витал легкий запах ладана, – это мне напомнило мое собственное жилище.
Натали Дюмайе отличалась сильным и решительным характером, но этого никак нельзя было предположить по ее внешности. Лет сорока, бледная кожа, фигура манекенщицы, стрижка «каре» – черные волосы уложены с нарочитой небрежностью. Угловатая резкая красота, которую смягчали огромные глаза – зеленые, спокойные, мягко проникающие вам в душу. Всегда шикарно одетая, можно сказать, по последней моде, она носила итальянские фирменные вещи, которые редко можно увидеть у нас на набережной Орфевр.
Это что касается внешности. По характеру Дюмайе полностью соответствовала духу Уголовной полиции: жесткая, циничная, упорная. Раньше она работала в группе «Антитеррор», потом в Наркотделе и везде показала себя с лучшей стороны.
У нее имелись две отличительные особенности. Во первых, очки в гибкой оправе, которую невозможно сломать: ее можно смять в руке, но она тут же восстанавливает свою форму. Дюмайе была такой же: несмотря на мягкие манеры, она ничего не забывала и никогда не теряла из виду свою цель. Другой ее особенностью были кончики пальцев. Заостренные, длинные, они напоминали сверхтонкие молоточки огранщика алмазов, такие твердые, что ими можно разбивать драгоценные камни.
– Хотите чашечку «Кимун»? – спросила она, поднимаясь из за стола.
– Спасибо, не беспокойтесь.
– Я все таки приготовлю.
Она поколдовала над чайником. В ее движениях было что то от студентки и верховной жрицы. И эта ее чайная церемония отдавала чем то древним, культовым. Мне вспомнились ходившие у нас слухи, будто Дюмайе посещает секс клубы, где участники обмениваются партнерами. Так это было или нет? Я вообще не верил слухам, а уж этим особенно.
– Если хотите, можете курить.
Я кивнул, но сигареты вынимать не стал. Нельзя было расслабляться – «срочный» вызов не предвещал ничего доброго.
– Вы знаете, зачем я вас вызвала?
– Нет.
– Присаживайтесь.
Она пододвинула ко мне чашку:
– Мы все потрясены, Дюрей.
Я уселся, ничего не ответив.
– Полицейский такого класса, как Люк, такой сильный, надежный… Это кошмар какой то!
– Вы меня в чем то упрекаете?
Резкость моего тона вызвала у нее улыбку.
– Как продвигается расследование в Ле Пере?
Я вспомнил о своем предчувствии: победу праздновать еще рано.
– Продвигается. По одной из версий, это могли быть цыгане.
– У вас есть доказательства?
– Только предположения.
– Будьте осторожны, Дюрей. Чтобы без всяких расовых предрассудков.
– Поэтому я и не распространяюсь об этом деле. Дайте мне немного времени.
Она рассеянно кивнула. Это было только вступление.
– Вы знаете Кондансо?
– Филиппа Кондансо?
– Служба собственной безопасности, дисциплинарный отдел. Похоже, на Субейра есть что то существенное.
– Что значит – существенное?
– Не знаю. Он позвонил мне сегодня утром и только что перезвонил снова.
Я молчал. Кондансо был одним из тех, кто любит копаться в дерьме и буквально кончает от радости, когда один из нас оказывается за воротами. Тыловая крыса, хлебом не корми – дай только унизить опера, заставить его подавиться своим геройством.
– Рапорт на Люка составлял он. И дело ведет он.
– Как всегда.
– Он считает, что его люди уже вышли на след. Сегодня после полудня кто то запросил данные на Люка в банке. Он без труда определил любителя совать нос в чужие дела.
Что ж, Фуко зря времени не терял. Она пристально смотрела на меня своим текучим взглядом. В одно мгновение он стал жестким, и ее глаза превратились в бриллианты:
– Что вы хотите раскопать, Дюрей?
– То же, что и Служба безопасности, что и все. Я хочу понять причины поступка Люка.
– Депрессия беспричинна.
– Ничто не указывает на то, что у Люка была депрессия. – Я повысил голос. – У него двое детей, жена. Черт, не мог же он просто взять и бросить их! Должно было произойти что то невероятное!
Не отвечая, Дюмайе взяла чашку и подула на краешек.
– Есть кое что еще, – продолжал я уже спокойнее. – Люк – католик.
– Мы все католики.
– Но не такие, как он. И не как я. Каждое воскресенье мы бываем на службе, каждое утро молимся. То, что он сделал, противоречит нашей вере, понимаете? Люк отказался не только от жизни, но и от спасения души. И я должен найти объяснение такому отказу. Это никак не отразится на разработке других дел.
Комиссар сделала маленький глоток, словно котенок.
– Где вы были сегодня утром? – спросила она, осторожно ставя чашку на стол.
– За городом, – неохотно ответил я. – Надо было кое что проверить.
– В Верне?
Я молчал. Она перевела взгляд на открытое окно, за которым виднелась Сена. День клонился к закату. Речная гладь напоминала застывший цемент.
– Мне сегодня позвонил Левен Паю, шеф Люка. Ему звонили жандармы из Шартра. Они по телефону получили сигнал. К врачу из местной больницы приезжал парижский полицейский. Высокий, с горящим взглядом… Вам это ни о чем не говорит?
Я резко наклонился и схватился за край стола:
– Люк – мой лучший друг. Повторяю вам: я хочу понять, что его толкнуло на такую крайность!
– Его уже не вернуть, Дюрей.
– Он не умер!
– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
– Вы предпочитаете, чтобы об этом прознали дерьмокопатели из Службы собственной безопасности?
– Это их работа.
– Да, работа, которая состоит в том, чтобы заводить дела на коррумпированных полицейских, игроков или содержателей борделей. У Люка другой мотив!
– Какой? – насмешливо спросила она.
– Не знаю, – признался я, отодвигая стул. – Пока еще. У этого самоубийства должна быть причина. Что то необычное, и я хочу это выяснить.
Она медленно повернулась в кресле, чувственным, грациозным движением вытянула ноги и оперлась каблуками о радиатор.
– Нет убийства – нет дела. Все остальное нашего отдела не касается. А значит, и вас.
– Люк для меня как брат.
– Именно об этом я и говорю. Вы – заинтересованное лицо.
– Мне что, взять отпуск или как?
Никогда она не казалась мне такой жесткой и безразличной.
– У вас есть два дня. В течение сорока восьми часов можете не заниматься ничем другим, пока у вас не сложится определенное представление. После этого вы вернетесь к повседневной работе.
– Спасибо.
Я встал и пошел к двери. Я уже поворачивал ручку, когда она сказала:
– И последнее, Дюрей. Не вы один скорбите о Люке. Я тоже хорошо его знала, когда мы работали вместе.
Ответа не требовалось, но я обернулся, пораженный внезапной догадкой. В который раз я удостоверился в том, что ничего не смыслю в женщинах. Натали Дюмайе, женщина, железной рукой управлявшая Уголовной полицией, полицейский от Бога, которая вырывала признания у террористов «Вооруженной исламской группы» и раскручивала цепь поставки героина из Афганистана, беззвучно плакала, закрыв лицо руками.
10
Чистилище.
Слово возникло в моем сознании, как только я вошел в двери реанимационного отделения. Чистилище, где заключены души праведников в ожидании Христа, который придет за ними. Таинственное пространство, где пребывают души детей, умерших до крещения. Бесконечное, темное, давящее пространство, где они ждут решения своей участи. Между жизнью и смертью, как сказал Свендсен.
Одетый в завязанный на спине халат, шапочку и бумажные бахилы, я шел по темному коридору. Слева – освещенная ночником комната медсестры, справа – перегородка из стеклоблоков. В полумраке слышались только щелчки аппаратов искусственной вентиляции легких и попискивание «Физиогарда».
Я размышлял над цитатой из IV песни «Божественной комедии» Данте, посвященной аду:
Мы были возле пропасти, у края,
И страшный срыв гудел у наших ног,
Бесчисленные крики извергая.
Он был так темен, смутен и глубок,
Что я над ним склонялся по пустому
И ничего в нем различить не мог.5
Палата номер 18. Комната Люка. Он лежал, привязанный ремнями к кровати, приподнятой под углом тридцать градусов. Все тело опутано прозрачными трубками. Один зонд вставлен в ноздри, другой проходит через рот и соединяется с черными мехами, которые поднимаются и опускаются, издавая звук, похожий на хлопок. К шее подсоединена капельница, трубка от другой капельницы тянулась к внутренней стороне локтевого сгиба. Датчик на одном из пальцев светился рубиновым светом. Справа по черному экрану бежали зеленые волнообразные линии. Над кроватью – прозрачные пакеты с растворами.
Я подошел ближе. Кажется, с людьми, находящимися в коме, надо разговаривать. Я даже открыл рот, но в голову ничего не приходило. Оставалось только молиться. Я преклонил колени, перекрестился, закрыл глаза и прошептал, склонив голову: «К Тебе взываю, к Отцу, Сыну и Святому Духу…»
Но так и не смог собраться. Мое место не здесь. Я должен быть на улицах в поисках истины. Тогда я поднялся с колен, уверенный в том, что смогу его разбудить. Я могу его спасти, но только если найду причину его поступка. Мой собственный свет вернет его из Чистилища!
В приемном отделении я обратился к секретарю и попросил позвать доктора Эрика Тюилье – невропатолога, с которым накануне мне посоветовал поговорить анестезиолог. Мне пришлось подождать, и через несколько минут появился врач. На вид лет сорока, но похож на прилежного студента, оксфордская рубашка, свитер под горло, вельветовые брюки, слишком короткие и мятые. Взъерошенные волосы придавали его облику небрежность, которую компенсировали очки в тонкой оправе.
– Доктор Тюилье?
– Да, это я.
– Майор Матье Дюрей. Уголовная полиция. Я близкий друг Люка Субейра.
– Вашему другу сильно повезло.
– У вас есть несколько минут, чтобы поговорить об этом?
– Мне нужно на другой этаж. Пойдемте со мной.
Я пошел за ним по длинному коридору. Тюилье начал свой рассказ, но не сообщил ничего нового.
– У него есть шанс выйти из комы? – прервал его я.
– Не знаю, что и сказать. Он в глубокой коме, но я видел и похуже. Каждый год более двухсот тысяч человек впадают в кому, и только тридцать пять процентов выходят из нее невредимыми.
– А что с остальными?
– Смерть. Инфекция. Некоторые превращаются в овощи.
– Мне сказали, что у него клиническая смерть длилась почти двадцать минут.
– У вашего друга кома была вызвана остановкой дыхания. Не вызывает сомнений тот факт, что его мозг некоторое время оставался без кислорода. Но сколько именно? Конечно, миллиарды нервных клеток были разрушены, особенно в церебральной зоне, они управляют когнитивными функциями.
– А в чем это проявляется?
– Если ваш друг выйдет из комы, скорее всего, у него будут осложнения. Может быть, легкие, а может, и тяжелые.
Я почувствовал, что бледнею, и сменил тему:
– А мы? Я хочу сказать, окружение. Мы можем что нибудь сделать?
– Вы можете взять на себя уход за ним. Например, делать ему массаж. Или втирать бальзам, чтобы предотвратить высыхание кожи. Это все, чем вы можете ему помочь на данном этапе.
– Надо ли с ним разговаривать? Говорят, что это может сыграть положительную роль.
– Если честно, я об этом ничего не знаю. И никто не знает. Судя по моим тестам, Люк реагирует на некоторые раздражители. Это называется «проявлением остаточного сознания». Вообще, почему бы и нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
9
Рабочий кабинет. Груда бумажного хлама. Срочные сообщения. Я закрыл дверь и вскрыл новую пачку сигарет. «Курение может нанести вред сперматозоидам и уменьшить детородную способность». Такие предупреждения действовали мне на нервы. В памяти возникли слова, сказанные Антоненом Арто по поводу наркотиков: «Способы саморазрушения не имеют значения: общества это не касается».
Мой взгляд упал на желтые листочки, приклеенные к пачкам деловых бумаг: «11.00 – позвонить Дюмайе», «12.00 – Дюмайе» и еще «14.00 – Дюмайе. СРОЧНО!». Натали Дюмайе, комиссар и начальник Отдела уголовной полиции, руководила оперативными группами на Орфевр, 36. Я посмотрел на часы: почти 15.00. Для чаепития с цербером рановато. Я снял плащ и пролистал документы. Того, что я надеялся там найти, не было. На автоответчиках моего мобильного и городского телефонов также не нашлось ни одного заслуживающего внимания сообщения. Тогда я позвонил Маласпе.
– Ты чего не звонишь? – набросился я на него. – Как продвигается дело с цыганами?
– Я только что был на факультете в Нантере и говорил с профессором, специалистом по цыганскому языку и культуре. Ты был прав. Этот трюк с обувью – их обычай. Он считает, что наш клиент снял обувь со своей жертвы, чтобы его не преследовал ее призрак. Типично цыганский ход мыслей.
– Хорошо. Поищешь в базах данных Судебной полиции. Выберешь всех цыган, которые проходили по делам за последние годы, особенно в девяносто четвертом.
– Уже сделано. Еще мы работали в Центральном комиссариате Кретея. Проверяли местные общины.
– Ты где сейчас?
– На набережной. Возвращаюсь в Контору.
Я положил на папку с делом медальон с изображением архангела Михаила.
– Перед тем как пойдешь к себе, зайди ко мне. У меня для тебя кое что есть.
Я положил трубку и вызвал Фуко. Пока я обдумывал подробности ночных происшествий, в дверь моего кабинета постучали. Старший оперативник моей группы выглядел жизнерадостным шалопаем: курчавые волосы, узкие плечи, обтянутые «Бомбером», сияющая улыбка. Фуко был как две капли воды похож на Роджера Далтри, солиста группы «Who» времен Вудстока.
Мой заместитель принял мрачный вид, собираясь заговорить о несчастье, случившемся с Люком, но я жестом остановил его.
– Ты должен мне помочь. Задание необычное.
– В каком смысле?
– Я хочу, чтобы ты прощупал парней Люка. Какое дело они раскручивали?
Он кивнул, но довольно скептически:
– Это будет нелегко.
– Пригласи их выпить. Прикинься своим в доску.
– Можно попробовать…
Вчера Дуду показал мне, что его ребята не расположены к сотрудничеству.
– Послушай, никто не знает Люка так хорошо, как я. У того, что он сделал, должна быть внешняя причина. Нечто необъяснимое, обрушившееся на него внезапно. Депрессия или приступ хандры тут ни при чем.
– Что это может быть?
– Понятия не имею. Но я хочу знать, не работал ли он над каким нибудь особым делом.
– О'кей. Это все?
– Нет. Перетряхни его личную жизнь. Банковские счета, кредиты, налоговые выплаты – все. Раздобудь счета за телефонные разговоры – с мобильного, служебного, домашнего. Все входящие звонки за три месяца.
– Ты думаешь, что то всплывет?
– Я хочу удостовериться в том, что у Люка не было секретов – двойной жизни или не знаю чего еще.
– Двойная жизнь? У Люка?
Фуко держал руки в карманах, и вид у него был смущенный.
– Поинтересуйся также в центре психологической экспертизы Судебной полиции. Там на Люка должно быть досье. Разумеется, действовать надо как можно осторожнее.
– А «быки»?
– Разберись с ними по быстрому и держи меня в курсе.
Фуко ушел, скептически качая головой. Я и сам не верил, что из этого что то выйдет. Если Люку было что скрывать, он бы прежде всего уничтожил следы. Нет ничего хуже, чем охотиться за охотником.
Дверь снова открылась: на пороге стоял Маласпе. Крепкий, бесстрастный, закутанный в парку, на ремне через плечо всегда маленький патронташ, сплетенный на индейский манер. Длинные седые пряди, стянутые в конский хвост, и трубка в зубах довершали картину. Он напоминал скорее учителя технического лицея, чем полицейского, прослужившего в Уголовной полиции пятнадцать лет.
– Хотели меня видеть?
Из за трубки он проглатывал половину слов. Я открыл ящик стола, вынул прозрачный пакетик и положил в него образок с изображением архангела Михаила.
– Разузнай об этом все, что можешь, – сказал я, перебрасывая ему пакет. – Проконсультируйся у специалистов по нумизматике. Я хочу точно знать происхождение этой штуки.
Маласпе повертел пакет, рассматривая содержимое со всех сторон.
– Что это?
– Именно это я и хочу узнать. Сходи к профессорам, перетряхни факультеты.
– Кажется, мне впору опять за парту.
Он сунул образок в карман и исчез. Я провел битый час, изучая материалы, скопившиеся у меня на столе, – ничего стоящего. В 17.00 я поднялся и пошел к начальнице.
Постучал в дверь и услышал предложение войти. Атмосфера чистоты, где витал легкий запах ладана, – это мне напомнило мое собственное жилище.
Натали Дюмайе отличалась сильным и решительным характером, но этого никак нельзя было предположить по ее внешности. Лет сорока, бледная кожа, фигура манекенщицы, стрижка «каре» – черные волосы уложены с нарочитой небрежностью. Угловатая резкая красота, которую смягчали огромные глаза – зеленые, спокойные, мягко проникающие вам в душу. Всегда шикарно одетая, можно сказать, по последней моде, она носила итальянские фирменные вещи, которые редко можно увидеть у нас на набережной Орфевр.
Это что касается внешности. По характеру Дюмайе полностью соответствовала духу Уголовной полиции: жесткая, циничная, упорная. Раньше она работала в группе «Антитеррор», потом в Наркотделе и везде показала себя с лучшей стороны.
У нее имелись две отличительные особенности. Во первых, очки в гибкой оправе, которую невозможно сломать: ее можно смять в руке, но она тут же восстанавливает свою форму. Дюмайе была такой же: несмотря на мягкие манеры, она ничего не забывала и никогда не теряла из виду свою цель. Другой ее особенностью были кончики пальцев. Заостренные, длинные, они напоминали сверхтонкие молоточки огранщика алмазов, такие твердые, что ими можно разбивать драгоценные камни.
– Хотите чашечку «Кимун»? – спросила она, поднимаясь из за стола.
– Спасибо, не беспокойтесь.
– Я все таки приготовлю.
Она поколдовала над чайником. В ее движениях было что то от студентки и верховной жрицы. И эта ее чайная церемония отдавала чем то древним, культовым. Мне вспомнились ходившие у нас слухи, будто Дюмайе посещает секс клубы, где участники обмениваются партнерами. Так это было или нет? Я вообще не верил слухам, а уж этим особенно.
– Если хотите, можете курить.
Я кивнул, но сигареты вынимать не стал. Нельзя было расслабляться – «срочный» вызов не предвещал ничего доброго.
– Вы знаете, зачем я вас вызвала?
– Нет.
– Присаживайтесь.
Она пододвинула ко мне чашку:
– Мы все потрясены, Дюрей.
Я уселся, ничего не ответив.
– Полицейский такого класса, как Люк, такой сильный, надежный… Это кошмар какой то!
– Вы меня в чем то упрекаете?
Резкость моего тона вызвала у нее улыбку.
– Как продвигается расследование в Ле Пере?
Я вспомнил о своем предчувствии: победу праздновать еще рано.
– Продвигается. По одной из версий, это могли быть цыгане.
– У вас есть доказательства?
– Только предположения.
– Будьте осторожны, Дюрей. Чтобы без всяких расовых предрассудков.
– Поэтому я и не распространяюсь об этом деле. Дайте мне немного времени.
Она рассеянно кивнула. Это было только вступление.
– Вы знаете Кондансо?
– Филиппа Кондансо?
– Служба собственной безопасности, дисциплинарный отдел. Похоже, на Субейра есть что то существенное.
– Что значит – существенное?
– Не знаю. Он позвонил мне сегодня утром и только что перезвонил снова.
Я молчал. Кондансо был одним из тех, кто любит копаться в дерьме и буквально кончает от радости, когда один из нас оказывается за воротами. Тыловая крыса, хлебом не корми – дай только унизить опера, заставить его подавиться своим геройством.
– Рапорт на Люка составлял он. И дело ведет он.
– Как всегда.
– Он считает, что его люди уже вышли на след. Сегодня после полудня кто то запросил данные на Люка в банке. Он без труда определил любителя совать нос в чужие дела.
Что ж, Фуко зря времени не терял. Она пристально смотрела на меня своим текучим взглядом. В одно мгновение он стал жестким, и ее глаза превратились в бриллианты:
– Что вы хотите раскопать, Дюрей?
– То же, что и Служба безопасности, что и все. Я хочу понять причины поступка Люка.
– Депрессия беспричинна.
– Ничто не указывает на то, что у Люка была депрессия. – Я повысил голос. – У него двое детей, жена. Черт, не мог же он просто взять и бросить их! Должно было произойти что то невероятное!
Не отвечая, Дюмайе взяла чашку и подула на краешек.
– Есть кое что еще, – продолжал я уже спокойнее. – Люк – католик.
– Мы все католики.
– Но не такие, как он. И не как я. Каждое воскресенье мы бываем на службе, каждое утро молимся. То, что он сделал, противоречит нашей вере, понимаете? Люк отказался не только от жизни, но и от спасения души. И я должен найти объяснение такому отказу. Это никак не отразится на разработке других дел.
Комиссар сделала маленький глоток, словно котенок.
– Где вы были сегодня утром? – спросила она, осторожно ставя чашку на стол.
– За городом, – неохотно ответил я. – Надо было кое что проверить.
– В Верне?
Я молчал. Она перевела взгляд на открытое окно, за которым виднелась Сена. День клонился к закату. Речная гладь напоминала застывший цемент.
– Мне сегодня позвонил Левен Паю, шеф Люка. Ему звонили жандармы из Шартра. Они по телефону получили сигнал. К врачу из местной больницы приезжал парижский полицейский. Высокий, с горящим взглядом… Вам это ни о чем не говорит?
Я резко наклонился и схватился за край стола:
– Люк – мой лучший друг. Повторяю вам: я хочу понять, что его толкнуло на такую крайность!
– Его уже не вернуть, Дюрей.
– Он не умер!
– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
– Вы предпочитаете, чтобы об этом прознали дерьмокопатели из Службы собственной безопасности?
– Это их работа.
– Да, работа, которая состоит в том, чтобы заводить дела на коррумпированных полицейских, игроков или содержателей борделей. У Люка другой мотив!
– Какой? – насмешливо спросила она.
– Не знаю, – признался я, отодвигая стул. – Пока еще. У этого самоубийства должна быть причина. Что то необычное, и я хочу это выяснить.
Она медленно повернулась в кресле, чувственным, грациозным движением вытянула ноги и оперлась каблуками о радиатор.
– Нет убийства – нет дела. Все остальное нашего отдела не касается. А значит, и вас.
– Люк для меня как брат.
– Именно об этом я и говорю. Вы – заинтересованное лицо.
– Мне что, взять отпуск или как?
Никогда она не казалась мне такой жесткой и безразличной.
– У вас есть два дня. В течение сорока восьми часов можете не заниматься ничем другим, пока у вас не сложится определенное представление. После этого вы вернетесь к повседневной работе.
– Спасибо.
Я встал и пошел к двери. Я уже поворачивал ручку, когда она сказала:
– И последнее, Дюрей. Не вы один скорбите о Люке. Я тоже хорошо его знала, когда мы работали вместе.
Ответа не требовалось, но я обернулся, пораженный внезапной догадкой. В который раз я удостоверился в том, что ничего не смыслю в женщинах. Натали Дюмайе, женщина, железной рукой управлявшая Уголовной полицией, полицейский от Бога, которая вырывала признания у террористов «Вооруженной исламской группы» и раскручивала цепь поставки героина из Афганистана, беззвучно плакала, закрыв лицо руками.
10
Чистилище.
Слово возникло в моем сознании, как только я вошел в двери реанимационного отделения. Чистилище, где заключены души праведников в ожидании Христа, который придет за ними. Таинственное пространство, где пребывают души детей, умерших до крещения. Бесконечное, темное, давящее пространство, где они ждут решения своей участи. Между жизнью и смертью, как сказал Свендсен.
Одетый в завязанный на спине халат, шапочку и бумажные бахилы, я шел по темному коридору. Слева – освещенная ночником комната медсестры, справа – перегородка из стеклоблоков. В полумраке слышались только щелчки аппаратов искусственной вентиляции легких и попискивание «Физиогарда».
Я размышлял над цитатой из IV песни «Божественной комедии» Данте, посвященной аду:
Мы были возле пропасти, у края,
И страшный срыв гудел у наших ног,
Бесчисленные крики извергая.
Он был так темен, смутен и глубок,
Что я над ним склонялся по пустому
И ничего в нем различить не мог.5
Палата номер 18. Комната Люка. Он лежал, привязанный ремнями к кровати, приподнятой под углом тридцать градусов. Все тело опутано прозрачными трубками. Один зонд вставлен в ноздри, другой проходит через рот и соединяется с черными мехами, которые поднимаются и опускаются, издавая звук, похожий на хлопок. К шее подсоединена капельница, трубка от другой капельницы тянулась к внутренней стороне локтевого сгиба. Датчик на одном из пальцев светился рубиновым светом. Справа по черному экрану бежали зеленые волнообразные линии. Над кроватью – прозрачные пакеты с растворами.
Я подошел ближе. Кажется, с людьми, находящимися в коме, надо разговаривать. Я даже открыл рот, но в голову ничего не приходило. Оставалось только молиться. Я преклонил колени, перекрестился, закрыл глаза и прошептал, склонив голову: «К Тебе взываю, к Отцу, Сыну и Святому Духу…»
Но так и не смог собраться. Мое место не здесь. Я должен быть на улицах в поисках истины. Тогда я поднялся с колен, уверенный в том, что смогу его разбудить. Я могу его спасти, но только если найду причину его поступка. Мой собственный свет вернет его из Чистилища!
В приемном отделении я обратился к секретарю и попросил позвать доктора Эрика Тюилье – невропатолога, с которым накануне мне посоветовал поговорить анестезиолог. Мне пришлось подождать, и через несколько минут появился врач. На вид лет сорока, но похож на прилежного студента, оксфордская рубашка, свитер под горло, вельветовые брюки, слишком короткие и мятые. Взъерошенные волосы придавали его облику небрежность, которую компенсировали очки в тонкой оправе.
– Доктор Тюилье?
– Да, это я.
– Майор Матье Дюрей. Уголовная полиция. Я близкий друг Люка Субейра.
– Вашему другу сильно повезло.
– У вас есть несколько минут, чтобы поговорить об этом?
– Мне нужно на другой этаж. Пойдемте со мной.
Я пошел за ним по длинному коридору. Тюилье начал свой рассказ, но не сообщил ничего нового.
– У него есть шанс выйти из комы? – прервал его я.
– Не знаю, что и сказать. Он в глубокой коме, но я видел и похуже. Каждый год более двухсот тысяч человек впадают в кому, и только тридцать пять процентов выходят из нее невредимыми.
– А что с остальными?
– Смерть. Инфекция. Некоторые превращаются в овощи.
– Мне сказали, что у него клиническая смерть длилась почти двадцать минут.
– У вашего друга кома была вызвана остановкой дыхания. Не вызывает сомнений тот факт, что его мозг некоторое время оставался без кислорода. Но сколько именно? Конечно, миллиарды нервных клеток были разрушены, особенно в церебральной зоне, они управляют когнитивными функциями.
– А в чем это проявляется?
– Если ваш друг выйдет из комы, скорее всего, у него будут осложнения. Может быть, легкие, а может, и тяжелые.
Я почувствовал, что бледнею, и сменил тему:
– А мы? Я хочу сказать, окружение. Мы можем что нибудь сделать?
– Вы можете взять на себя уход за ним. Например, делать ему массаж. Или втирать бальзам, чтобы предотвратить высыхание кожи. Это все, чем вы можете ему помочь на данном этапе.
– Надо ли с ним разговаривать? Говорят, что это может сыграть положительную роль.
– Если честно, я об этом ничего не знаю. И никто не знает. Судя по моим тестам, Люк реагирует на некоторые раздражители. Это называется «проявлением остаточного сознания». Вообще, почему бы и нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11