Скромный «Renault Twingo». На крайний случай английский «Aston Martin». Кстати, у мадам Лавертен именно «Aston» — классический зеленый «DB7». Крохотный, старомодного дизайна, с круглыми фарами. У него деревянный руль и панель из орешника. Еще она обожает маленькие закопченные бары. Там обитают сумасшедшие философы и модные буржуа, которые мечтают жить просто, как народ. Но это — что касается публичной жизни. Иными словами, шляпы. Если же говорить о том, что окружает ее дома… То есть — простите, мадам! — о панталонах. О! Роскошь бьет через край. Хотя теперь, я думаю, это несколько обветшалая роскошь. Однажды я был в квартире мадам Лавертен. Давно. Лет десять назад.
— Неужели в качестве клиента?
— Напрасно иронизируешь! К ее услугам прибегали премьер-министры…
— Судя по тому, что ты говоришь о нескольких премьерах, она не уберегла их от отставки.
— Ну, отставка не самое страшное, чего следует опасаться. Нам с тобой это известно лучше, чем кому-либо. Что же касается меня — нет, я не был ее клиентом. Может, и зря!
— Так пойди сейчас!
— Поздно. Габриэль Лавертен уже не та.
— Вот об этом, пожалуйста, подробнее.
— Что тут сказать? Ты знаешь, я далек от мистики, но, наблюдая судьбу Габриэль, можно прийти к мистическому выводу. Божественный дар не терпит презренного металла.
— «Не можете служить Богу и маммоне» .
— Лучше не скажешь.
— Роскошь надо питать.
— Именно, мадам. Но в один далеко не прекрасный день оказалось, что на прокорм роскоши, богатства — или маммоны — ушел весь талант. Габи долго не могла с этим смириться. Бунтовала. И натворила глупостей.
— Например?
— О! Это забавная история. Смеялся весь Париж. А дело было так. Известному актеру, стареющему светскому льву, плейбою, слегка побитому молью, Габриэль неожиданно предрекла скорую насильственную смерть. И даже уточнила — он будет отравлен. Актер был богат. Жена — молода. Любовница — еще моложе. Взрослые дети от первых браков всерьез рассчитывали на наследство. Словом, у него были все основания опасаться. Несчастный лишился покоя. Чуть не умер от обычной простуды, потому что отказывался пить лекарства. Боялся. И не верил никому. Как он питался все это время, остается загадкой. Никто ни разу не видел, чтобы болван проглотил хотя бы кусок пищи и сделал глоток вина. Прошел месяц. Другой. Третий. Возможно, окажись на месте актера иной человек, ошибка сошла бы Габи с рук, как сходила множество раз. Но не в этом случае. Он был человеком публичным, слишком публичным. Причуды старика забавляли весь Париж, но рядом с ним витала тень пророчицы. Сначала насмешки просто задевали ее, проходили, что называется, по касательной. Но чем больше чудил перепуганный актер, тем громче становился смех. Теперь смеялись уже над самой Габи. И мадам Лавертен решила действовать. Актер наведывался к ней довольно часто. Думаю, в ее доме он некоторым образом расслаблялся. И даже пил кофе. Однажды Габриэль Лавертен всыпала в этот кофе немного мышьяку.
— Действительно забавная история!
— Забавная, можешь не ухмыляться. Я ведь сказал — немного. Доза была не смертельной. Жертве грозило — максимум! — легкое недомогание. Тошнота. Слабые боли в желудке. Однако этого было достаточно, чтобы старик поднял на ноги всех врачей. Возможно, мышьяк обнаружили бы в его крови, возможно — нет. Но переполох был бы изрядный, можете не сомневаться! Она рассчитывала на его мнительность. И правильно делала. Но — в то же время! — это был неверный расчет. Мнительность обернулась настоящей манией. Он доверял Габриэль и… опасался ее одновременно. После того как кофе был выпит крохотную чашечку черного севрского фарфора наш герой незаметно сунул в карман. Зачем? Позже он и сам не смог вразумительно ответить на этот вопрос. Дело, конечно, замяли. Преступного умысла — совершенно очевидно — не было, да и личность мадам… Словом, ее не тронули. Но я так думаю, что сама Габи предпочла бы эшафот. Voila! Вот такая история.
— Ты находишь ее забавной?
— Как для кого.
— Для нас?
— А мы-то здесь при чем?
Ты, может, и ни при чем. А мы с Полли, если ты помнишь, отвечаем за безопасность пассажиров «Титаника». А им, как тебе известно, Габриэль Лавертен предсказала мучительную смерть. «Они не утонут, — заявила ваша милая дама, — но позавидуют утопленникам…» Ты по-прежнему находишь это забавным?
— Боже праведный! Стив, не думаешь же ты…
— Думаю. Однажды она уже попыталась доказать свою правоту с помощью яда, но отнеслась к этому не слишком серьезно, и…
— Ее высмеяли.
— Верно, Полли. Она дорого заплатила за ошибку. Но на ошибках, как известно, учатся.
— Вы можете организовать нашу встречу с этой дамой, мсье Клебер?
— В принципе — могу, мадам. Но — увы! — не теперь. Будь она в Париже…
— Черт тебя побери, Жан! И ты молчал?!
— Но, Стив! Разговор только сейчас принял такой оборот… Я как раз собирался… Ее племянница…
— Она же пресс-секретарь?
— И просто секретарь, и горничная, и мажордом по совместительству. Габи вынуждена экономить. Когда-то она выучила племянницу на свои деньги. Теперь девочка отрабатывает диплом.
— Понятно. Так что же племянница?
— Сказала, что Габи отдыхает.
— Не сказала — где?
— Я не спрашивал. Обычно она отдыхает на островах.
— Мы можем навестить молодую леди? Прямо сейчас? Обветшалая роскошь.
Очень точное определение.
Квартира Габриэль Лавертен в шестнадцатом округе Парижа дышала роскошью и тленом.
Гостиная, в которую их провела приветливая молода; женщина — племянница мадам Лавертен, — оказалась большой затемненной комнатой.
Тяжелые, лилового бархата портьеры на высоких окнах приспущены, хотя на улице пасмурный день и хотелось света.
В интерьере — смесь утонченного французского шика — в основном Людовик XVI: много мышино-серого, кремового, легкой лепнины — с тяжелой роскошью Востока, марокканские бархатные подушки, парчовые скатерти и накидки, резное дерево, зеркала в тяжелых серебряных оправах.
Все ощутимо тронуто временем. Поблекли краски. Осыпалась позолота. Почернело серебро. Слабо пахнет дорогими духами, пылью и… увядшими цветами.
Люси Лавертен около тридцати, она прекрасно образованна, без сомнения — умна и очень любезна.
Но хочет казаться серой мышкой и оттого — совершен но неприметна.
Высокая, она умудряется держаться таким образом, что даже маленькому Стивену Муру кажется, что они одного роста. Это, без сомнения, большое искусство.
Люси делает все, чтобы клиенты и вообще гости те тушки чувствовали себя комфортно.
Она от души пыталась им помочь, но никакой полезной информацией — увы! — не располагала.
Габи отлучалась из Парижа довольно часто.
Старинных ее друзей-клиентов жизнь разбросала по всему миру.
Многие подолгу и с удовольствием принимали мадам Лавертен у себя.
Точный маршрут почти никогда не был известен.
Верная давней традиции, Габриэль виртуозно окутывала жизнь пеленой тайны.
— Но может, звонки, письма из туристических агентств или авиакомпаний? Проспекты, счета?
— Нет, мадам. Ничего такого. Тетя сама заказывает себе билеты. Хотя погодите… Какой-то проспект я вроде бы видела недавно.
Женщина легко поднялась из кресла, бесшумно выскользнула из гостиной. Вернулась очень скоро. На губах — смущенная улыбка.
— Простите, господа, я, кажется, ввела вас в заблуждение. Проспект действительно лежит на ее столе, но к тетушке он явно попал по ошибке. Какое-то издательство, выпускающее книги по кулинарии. Даже смешно! Она терпеть не может готовить…
3 апреля 2002 года
0 часов 30 минут
— Боюсь, что у нас ЧП, сэр!
Сотрудник службы безопасности бесшумно возник на пороге, но заговорил неожиданно громко.
Стивен. Мур резко вскинул голову — легкие очки, чудом висевшие на кончике носа, отлетели далеко в сторону.
— Не знаю, о чем вы, Грэгори, но если мои очки разбились, у нас действительно ЧП.
— Прошу прощения, сэр. Информация важная.
— Излагайте.
Происшествие на самом деле заслуживало внимания.
Незаметные постороннему глазу камеры наблюдения были установлены почти во всех помещениях «Титаника». И не напрасно.
Примечательно, что это выяснилось именно сейчас, за восемь дней до начала круиза.
«Что же начнется после того, как мы выйдем в море? — рассеянно подумал Стив и сам же — не без доли здорового оптимизма — себе ответил: — А может, ничего как раз и не начнется. Все закончится теперь, на предварительном этапе».
В это верилось слабо.
— Камера 41-bis, второго периметра внутреннего наблюдения…
— Бога ради, Грэгори, говорите по-человечески. Где находится эта ваша 41-bis?
— На палубе «D», сэр. С ее помощью мы контролируем подходы к резервному пульту связи.
— Так-так. Значит, кого-то заинтересовал именно он?
— Именно так, сэр. Роберта Эллиота, из «Vanity Fair». В 23.34 — все журналисты были на палубе — лодочка как раз подходила к причалу Саутгемптона. Команда, само собой разумеется, занималась делом. Он неплохо все рассчитал.
— Не тяните, Грэгори! Что он сделал? Попытался открыть дверь? Установить «жучок»? Подложить взрывчатку?
— Нет, сэр. Он сделал слепок. Резервный пульт на то и резервный — в случае разных неожиданностей…
— Честное слово, старина, мне известно предназначение резервного пульта.
— Не сомневаюсь, сэр. Просто хотел напомнить, что в двери резервного — в отличие от основного — установлен не электронный, а механический замок…
— …с которого этот сукин сын сделал слепок.
— Так точно, сэр.
— Надеюсь, вы…
— Разумеется, нет, сэр. Мы аккуратно присматриваем за ним, вот и все.
— Где он сейчас?
— Сейчас — в пути. Сошел на берег вместе с другими. Контактов с посторонними лицами не зафиксировано. Звонков — тоже.
— Только не говорите мне, что вы умудрились зацепить на прослушку его мобильный.
— Нет, сэр, это ведь было бы не слишком законно, правда?
— Я бы сказал, слишком незаконно.
— Я так и думал.
— И? Откуда уверенность относительно звонков?
— Если я скажу, сэр, что мои люди не сводят с него глаз и клянутся, что все это время парень не притрагивался к телефону, вас это устроит, сэр?
— Вполне. Можете еще добавить, что ваши люди обратятся в слух, как только засранец возьмется за телефонную трубку, и убеждены, что сумеют расслышать каждое слово разговора.
— Вы читаете мои мысли, сэр.
— Вы не обидитесь, если я скажу, что предпочел бы мысли мистера Эллиота? Но здесь, Грэгори, даже ваши слухачи не помогут.
— Как знать, сэр.
— Не интригуйте меня, старина… Оставшись один, Стивен Мур взялся за телефон. Пальцы легко пробежались по кнопкам, а когда на корпусе аппарата поочередно замигали красные лампочки — несколько человек в разных кабинетах Downshire House откликнулись на вызов, — полковник Мур сокрушенно покачал головой и тяжело вздохнул:
— Мне очень жаль, ребята, но, похоже, придется поработать.
3 апреля 2002 года
8 часов 10 минут
Ральф Паркер, пятидесятилетний травматолог, профессор, доктор медицины, известный в профессиональных кругах как непревзойденный мастер сложных ортопедических операций, выглядел озабоченным.
Сначала взгляд его был внимательным, потом — наоборот — стал несколько отрешенным, словно, выяснив что-то важное, доктор Паркер задумался над проблемой и она поглотила его целиком.
Так происходило всегда, когда Ральф сталкивался со сложным вопросом, требующим профессионального решения.
Однако сейчас время и место для решения профессиональных вопросов были довольно неподходящими.
Доктор Паркер с женой завтракали на лужайке перед небольшим викторианским коттеджем, построенным соответственно в эпоху всеевропейской бабушки — королевы Виктории. Загородный дом был куплен давно, лет пятнадцать назад. С той поры Паркеры жили в нем постоянно.
Дом был уютным. Кофе — горячим и ароматным. Газон — свежим и сочным. В прозрачном небе ярко сияло ласковое, нежаркое солнце.
И тем не менее доктор Паркер хмурился.
Причиной его беспокойства являлась жена.
Лицо ее сейчас было бледным, густые тени обметали воспаленные глаза. Болезненную бледность кожи подчеркивал нездоровый румянец. Яркие пятна пламенели на скулах миссис Паркер, навевая нелепое предположение о паре звонких пощечин, полученных только что. Глаза, в траурном обрамлении теней, мерцали сумасшедшим, лихорадочным блеском.
С женщиной явно творилось что-то неладное, и в этом Ральф Паркер усматривал именно профессиональную проблему.
И тревога заползала в его душу.
Впервые доктор Паркер увидел будущую жену… на операционном столе.
Сделав одну из первых блестящих своих операций, он буквально вытащил ее с того света, а потом терпеливо выхаживал на протяжении целого года.
Расстаться после того, как здоровье пошло на поправку, обоим показалось нелепостью.
Теперь за плечами было двадцать пять лет счастливого супружества.
Впрочем, счастливым оно было все же относительно.
Спасена была жизнь женщины, но — увы! — не ее здоровье.
Двадцать пять лет миссис Паркер опасно балансировала если не на грани жизни и смерти, то уж точно — между полной неподвижностью и постоянным страхом оказаться прикованной к постели. Периодически болезнь брала верх — многие месяцы женщина провела в инвалидном кресле.
Потом наступало облегчение, она вставала, двигалась, но и тогда не ощущала себя полноценной — боязнь, что в любую минуту тело откажет снова, жила в ней постоянно. Страдания, разумеется, не проходили бесследно — душевное состояние миссис Паркер оставляло желать лучшего. Ситуация менялась с каждым годом, причем не в лучшую сторону.
Правда, менялась она довольно медленно — это было единственным утешением. Довольно слабым, впрочем.
Что оставалось Ральфу?
Надеяться на то, что душевная болезнь не перегонит физическую — женщина умрет раньше, чем лишится рассудка.
И он надеялся.
«Быть может, — размышляя, доктор Паркер шел еще дальше, — Господь будет милосерден и мы умрем вместе, прежде чем это случится. Автомобильная катастрофа, например?..»
Со стороны это выглядело странно — красивый, полный сил моложавый мужчина безумно любил свою искалеченную жену.
На протяжении всех двадцати пяти лет.
— Ты хорошо себя чувствуешь, детка?
— Почему ты спросил?
— Я задаю этот вопрос постоянно, каждый день, а иногда — по нескольку раз на день, разве ты не замечала? Потому что люблю тебя и беспокоюсь о тебе. Это естественно, по-моему.
— Ты говорил не так, как всегда.
— Тебе показалось.
— Нет, не показалось. Я знаю все твои интонации. Сейчас ты встревожен. Почему? Мне станет хуже?
— Тебе станет хуже, детка, если ты и дальше будешь себя накручивать. Мнительность — самый болезнетворный микроб из всех, которые мне известны.
— Это не мнительность, Ральф, это страх. Я ужасно боюсь, что это случится именно теперь и мы не сможем поехать. Ужасно боюсь.
— Уверяю, совершенно напрасно. Хотя, откровенно говоря, меня не слишком вдохновляет это путешествие.
— Но, Ральф! Умоляю тебя! Мы столько говорили об этом — ты согласился! Зачем же снова? Зачем ты мучаешь меня? Это жестоко.
Успокойся, дорогая, пожалуйста, успокойся. Я да слово и не намерен брать его обратно. Мы едем. Едем. Слышишь? Мы едем! Но отношение мое к этой затее не изменилось. С этим ничего не поделаешь.
— Дай слово! Поклянись, что ты не передумаешь и не станешь делать ничего такого…
— Какого?
— Такого… Чтобы помешать мне поехать.
— Клянусь. Но скажи, ради всего святого, зачем мы тащим за собой машину? Кого ты собираешься потрясти за океаном? Где кататься?
— Господи, Ральф! Ты все начинаешь сначала. Тысячу раз я объясняла тебе — это мечта. Давняя, детская, сокровенная мечта. Я хотела роскошный автомобиль. Я видела себя за рулем. Я мечтала прокатиться по улицам, чтобы все оборачивались мне вслед.
— Я знаю, детка. И я подарил тебе автомобиль. И ты катаешься на нем, когда пожелаешь. И все оборачиваются тебе вслед.
— Это совсем не то, Ральф, как ты не понимаешь! Совсем не то! Это другой город и другие люди. Они знают меня — миссис Паркер, знают, что я твоя жена и ты подарил мне эту машину. Это другое! Я хочу на те улицы, которые видела в детстве. По ним я мечтала ездить. И я прокачусь по ним, чего бы это ни стоило! Послушай, Ральф, ты не смеешь мне мешать. Это последняя — может быть — радость, которую мне дано испытать. Тебе ли не знать, Ральф, сколько мне еще осталось? Тебе ли не знать?
Это был запрещенный прием.
Впрочем, последнее время женщина пользовалась им довольно часто.
Ей было слишком хорошо известно, что на доктора Паркера это действует безотказно. Так случилось и теперь.
Ральф сдался.
И мысленно дал себе слово больше никогда не возвращаться к этой теме.
По крайней мере до той поры, пока странный каприз жены не будет исполнен.
До конца.
3 апреля 2002 года
9 часов 15 минут
— Я чувствую себя последним скотом, Полли, но не могу отправить вас спать. Для вашей светлой головы есть работа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Неужели в качестве клиента?
— Напрасно иронизируешь! К ее услугам прибегали премьер-министры…
— Судя по тому, что ты говоришь о нескольких премьерах, она не уберегла их от отставки.
— Ну, отставка не самое страшное, чего следует опасаться. Нам с тобой это известно лучше, чем кому-либо. Что же касается меня — нет, я не был ее клиентом. Может, и зря!
— Так пойди сейчас!
— Поздно. Габриэль Лавертен уже не та.
— Вот об этом, пожалуйста, подробнее.
— Что тут сказать? Ты знаешь, я далек от мистики, но, наблюдая судьбу Габриэль, можно прийти к мистическому выводу. Божественный дар не терпит презренного металла.
— «Не можете служить Богу и маммоне» .
— Лучше не скажешь.
— Роскошь надо питать.
— Именно, мадам. Но в один далеко не прекрасный день оказалось, что на прокорм роскоши, богатства — или маммоны — ушел весь талант. Габи долго не могла с этим смириться. Бунтовала. И натворила глупостей.
— Например?
— О! Это забавная история. Смеялся весь Париж. А дело было так. Известному актеру, стареющему светскому льву, плейбою, слегка побитому молью, Габриэль неожиданно предрекла скорую насильственную смерть. И даже уточнила — он будет отравлен. Актер был богат. Жена — молода. Любовница — еще моложе. Взрослые дети от первых браков всерьез рассчитывали на наследство. Словом, у него были все основания опасаться. Несчастный лишился покоя. Чуть не умер от обычной простуды, потому что отказывался пить лекарства. Боялся. И не верил никому. Как он питался все это время, остается загадкой. Никто ни разу не видел, чтобы болван проглотил хотя бы кусок пищи и сделал глоток вина. Прошел месяц. Другой. Третий. Возможно, окажись на месте актера иной человек, ошибка сошла бы Габи с рук, как сходила множество раз. Но не в этом случае. Он был человеком публичным, слишком публичным. Причуды старика забавляли весь Париж, но рядом с ним витала тень пророчицы. Сначала насмешки просто задевали ее, проходили, что называется, по касательной. Но чем больше чудил перепуганный актер, тем громче становился смех. Теперь смеялись уже над самой Габи. И мадам Лавертен решила действовать. Актер наведывался к ней довольно часто. Думаю, в ее доме он некоторым образом расслаблялся. И даже пил кофе. Однажды Габриэль Лавертен всыпала в этот кофе немного мышьяку.
— Действительно забавная история!
— Забавная, можешь не ухмыляться. Я ведь сказал — немного. Доза была не смертельной. Жертве грозило — максимум! — легкое недомогание. Тошнота. Слабые боли в желудке. Однако этого было достаточно, чтобы старик поднял на ноги всех врачей. Возможно, мышьяк обнаружили бы в его крови, возможно — нет. Но переполох был бы изрядный, можете не сомневаться! Она рассчитывала на его мнительность. И правильно делала. Но — в то же время! — это был неверный расчет. Мнительность обернулась настоящей манией. Он доверял Габриэль и… опасался ее одновременно. После того как кофе был выпит крохотную чашечку черного севрского фарфора наш герой незаметно сунул в карман. Зачем? Позже он и сам не смог вразумительно ответить на этот вопрос. Дело, конечно, замяли. Преступного умысла — совершенно очевидно — не было, да и личность мадам… Словом, ее не тронули. Но я так думаю, что сама Габи предпочла бы эшафот. Voila! Вот такая история.
— Ты находишь ее забавной?
— Как для кого.
— Для нас?
— А мы-то здесь при чем?
Ты, может, и ни при чем. А мы с Полли, если ты помнишь, отвечаем за безопасность пассажиров «Титаника». А им, как тебе известно, Габриэль Лавертен предсказала мучительную смерть. «Они не утонут, — заявила ваша милая дама, — но позавидуют утопленникам…» Ты по-прежнему находишь это забавным?
— Боже праведный! Стив, не думаешь же ты…
— Думаю. Однажды она уже попыталась доказать свою правоту с помощью яда, но отнеслась к этому не слишком серьезно, и…
— Ее высмеяли.
— Верно, Полли. Она дорого заплатила за ошибку. Но на ошибках, как известно, учатся.
— Вы можете организовать нашу встречу с этой дамой, мсье Клебер?
— В принципе — могу, мадам. Но — увы! — не теперь. Будь она в Париже…
— Черт тебя побери, Жан! И ты молчал?!
— Но, Стив! Разговор только сейчас принял такой оборот… Я как раз собирался… Ее племянница…
— Она же пресс-секретарь?
— И просто секретарь, и горничная, и мажордом по совместительству. Габи вынуждена экономить. Когда-то она выучила племянницу на свои деньги. Теперь девочка отрабатывает диплом.
— Понятно. Так что же племянница?
— Сказала, что Габи отдыхает.
— Не сказала — где?
— Я не спрашивал. Обычно она отдыхает на островах.
— Мы можем навестить молодую леди? Прямо сейчас? Обветшалая роскошь.
Очень точное определение.
Квартира Габриэль Лавертен в шестнадцатом округе Парижа дышала роскошью и тленом.
Гостиная, в которую их провела приветливая молода; женщина — племянница мадам Лавертен, — оказалась большой затемненной комнатой.
Тяжелые, лилового бархата портьеры на высоких окнах приспущены, хотя на улице пасмурный день и хотелось света.
В интерьере — смесь утонченного французского шика — в основном Людовик XVI: много мышино-серого, кремового, легкой лепнины — с тяжелой роскошью Востока, марокканские бархатные подушки, парчовые скатерти и накидки, резное дерево, зеркала в тяжелых серебряных оправах.
Все ощутимо тронуто временем. Поблекли краски. Осыпалась позолота. Почернело серебро. Слабо пахнет дорогими духами, пылью и… увядшими цветами.
Люси Лавертен около тридцати, она прекрасно образованна, без сомнения — умна и очень любезна.
Но хочет казаться серой мышкой и оттого — совершен но неприметна.
Высокая, она умудряется держаться таким образом, что даже маленькому Стивену Муру кажется, что они одного роста. Это, без сомнения, большое искусство.
Люси делает все, чтобы клиенты и вообще гости те тушки чувствовали себя комфортно.
Она от души пыталась им помочь, но никакой полезной информацией — увы! — не располагала.
Габи отлучалась из Парижа довольно часто.
Старинных ее друзей-клиентов жизнь разбросала по всему миру.
Многие подолгу и с удовольствием принимали мадам Лавертен у себя.
Точный маршрут почти никогда не был известен.
Верная давней традиции, Габриэль виртуозно окутывала жизнь пеленой тайны.
— Но может, звонки, письма из туристических агентств или авиакомпаний? Проспекты, счета?
— Нет, мадам. Ничего такого. Тетя сама заказывает себе билеты. Хотя погодите… Какой-то проспект я вроде бы видела недавно.
Женщина легко поднялась из кресла, бесшумно выскользнула из гостиной. Вернулась очень скоро. На губах — смущенная улыбка.
— Простите, господа, я, кажется, ввела вас в заблуждение. Проспект действительно лежит на ее столе, но к тетушке он явно попал по ошибке. Какое-то издательство, выпускающее книги по кулинарии. Даже смешно! Она терпеть не может готовить…
3 апреля 2002 года
0 часов 30 минут
— Боюсь, что у нас ЧП, сэр!
Сотрудник службы безопасности бесшумно возник на пороге, но заговорил неожиданно громко.
Стивен. Мур резко вскинул голову — легкие очки, чудом висевшие на кончике носа, отлетели далеко в сторону.
— Не знаю, о чем вы, Грэгори, но если мои очки разбились, у нас действительно ЧП.
— Прошу прощения, сэр. Информация важная.
— Излагайте.
Происшествие на самом деле заслуживало внимания.
Незаметные постороннему глазу камеры наблюдения были установлены почти во всех помещениях «Титаника». И не напрасно.
Примечательно, что это выяснилось именно сейчас, за восемь дней до начала круиза.
«Что же начнется после того, как мы выйдем в море? — рассеянно подумал Стив и сам же — не без доли здорового оптимизма — себе ответил: — А может, ничего как раз и не начнется. Все закончится теперь, на предварительном этапе».
В это верилось слабо.
— Камера 41-bis, второго периметра внутреннего наблюдения…
— Бога ради, Грэгори, говорите по-человечески. Где находится эта ваша 41-bis?
— На палубе «D», сэр. С ее помощью мы контролируем подходы к резервному пульту связи.
— Так-так. Значит, кого-то заинтересовал именно он?
— Именно так, сэр. Роберта Эллиота, из «Vanity Fair». В 23.34 — все журналисты были на палубе — лодочка как раз подходила к причалу Саутгемптона. Команда, само собой разумеется, занималась делом. Он неплохо все рассчитал.
— Не тяните, Грэгори! Что он сделал? Попытался открыть дверь? Установить «жучок»? Подложить взрывчатку?
— Нет, сэр. Он сделал слепок. Резервный пульт на то и резервный — в случае разных неожиданностей…
— Честное слово, старина, мне известно предназначение резервного пульта.
— Не сомневаюсь, сэр. Просто хотел напомнить, что в двери резервного — в отличие от основного — установлен не электронный, а механический замок…
— …с которого этот сукин сын сделал слепок.
— Так точно, сэр.
— Надеюсь, вы…
— Разумеется, нет, сэр. Мы аккуратно присматриваем за ним, вот и все.
— Где он сейчас?
— Сейчас — в пути. Сошел на берег вместе с другими. Контактов с посторонними лицами не зафиксировано. Звонков — тоже.
— Только не говорите мне, что вы умудрились зацепить на прослушку его мобильный.
— Нет, сэр, это ведь было бы не слишком законно, правда?
— Я бы сказал, слишком незаконно.
— Я так и думал.
— И? Откуда уверенность относительно звонков?
— Если я скажу, сэр, что мои люди не сводят с него глаз и клянутся, что все это время парень не притрагивался к телефону, вас это устроит, сэр?
— Вполне. Можете еще добавить, что ваши люди обратятся в слух, как только засранец возьмется за телефонную трубку, и убеждены, что сумеют расслышать каждое слово разговора.
— Вы читаете мои мысли, сэр.
— Вы не обидитесь, если я скажу, что предпочел бы мысли мистера Эллиота? Но здесь, Грэгори, даже ваши слухачи не помогут.
— Как знать, сэр.
— Не интригуйте меня, старина… Оставшись один, Стивен Мур взялся за телефон. Пальцы легко пробежались по кнопкам, а когда на корпусе аппарата поочередно замигали красные лампочки — несколько человек в разных кабинетах Downshire House откликнулись на вызов, — полковник Мур сокрушенно покачал головой и тяжело вздохнул:
— Мне очень жаль, ребята, но, похоже, придется поработать.
3 апреля 2002 года
8 часов 10 минут
Ральф Паркер, пятидесятилетний травматолог, профессор, доктор медицины, известный в профессиональных кругах как непревзойденный мастер сложных ортопедических операций, выглядел озабоченным.
Сначала взгляд его был внимательным, потом — наоборот — стал несколько отрешенным, словно, выяснив что-то важное, доктор Паркер задумался над проблемой и она поглотила его целиком.
Так происходило всегда, когда Ральф сталкивался со сложным вопросом, требующим профессионального решения.
Однако сейчас время и место для решения профессиональных вопросов были довольно неподходящими.
Доктор Паркер с женой завтракали на лужайке перед небольшим викторианским коттеджем, построенным соответственно в эпоху всеевропейской бабушки — королевы Виктории. Загородный дом был куплен давно, лет пятнадцать назад. С той поры Паркеры жили в нем постоянно.
Дом был уютным. Кофе — горячим и ароматным. Газон — свежим и сочным. В прозрачном небе ярко сияло ласковое, нежаркое солнце.
И тем не менее доктор Паркер хмурился.
Причиной его беспокойства являлась жена.
Лицо ее сейчас было бледным, густые тени обметали воспаленные глаза. Болезненную бледность кожи подчеркивал нездоровый румянец. Яркие пятна пламенели на скулах миссис Паркер, навевая нелепое предположение о паре звонких пощечин, полученных только что. Глаза, в траурном обрамлении теней, мерцали сумасшедшим, лихорадочным блеском.
С женщиной явно творилось что-то неладное, и в этом Ральф Паркер усматривал именно профессиональную проблему.
И тревога заползала в его душу.
Впервые доктор Паркер увидел будущую жену… на операционном столе.
Сделав одну из первых блестящих своих операций, он буквально вытащил ее с того света, а потом терпеливо выхаживал на протяжении целого года.
Расстаться после того, как здоровье пошло на поправку, обоим показалось нелепостью.
Теперь за плечами было двадцать пять лет счастливого супружества.
Впрочем, счастливым оно было все же относительно.
Спасена была жизнь женщины, но — увы! — не ее здоровье.
Двадцать пять лет миссис Паркер опасно балансировала если не на грани жизни и смерти, то уж точно — между полной неподвижностью и постоянным страхом оказаться прикованной к постели. Периодически болезнь брала верх — многие месяцы женщина провела в инвалидном кресле.
Потом наступало облегчение, она вставала, двигалась, но и тогда не ощущала себя полноценной — боязнь, что в любую минуту тело откажет снова, жила в ней постоянно. Страдания, разумеется, не проходили бесследно — душевное состояние миссис Паркер оставляло желать лучшего. Ситуация менялась с каждым годом, причем не в лучшую сторону.
Правда, менялась она довольно медленно — это было единственным утешением. Довольно слабым, впрочем.
Что оставалось Ральфу?
Надеяться на то, что душевная болезнь не перегонит физическую — женщина умрет раньше, чем лишится рассудка.
И он надеялся.
«Быть может, — размышляя, доктор Паркер шел еще дальше, — Господь будет милосерден и мы умрем вместе, прежде чем это случится. Автомобильная катастрофа, например?..»
Со стороны это выглядело странно — красивый, полный сил моложавый мужчина безумно любил свою искалеченную жену.
На протяжении всех двадцати пяти лет.
— Ты хорошо себя чувствуешь, детка?
— Почему ты спросил?
— Я задаю этот вопрос постоянно, каждый день, а иногда — по нескольку раз на день, разве ты не замечала? Потому что люблю тебя и беспокоюсь о тебе. Это естественно, по-моему.
— Ты говорил не так, как всегда.
— Тебе показалось.
— Нет, не показалось. Я знаю все твои интонации. Сейчас ты встревожен. Почему? Мне станет хуже?
— Тебе станет хуже, детка, если ты и дальше будешь себя накручивать. Мнительность — самый болезнетворный микроб из всех, которые мне известны.
— Это не мнительность, Ральф, это страх. Я ужасно боюсь, что это случится именно теперь и мы не сможем поехать. Ужасно боюсь.
— Уверяю, совершенно напрасно. Хотя, откровенно говоря, меня не слишком вдохновляет это путешествие.
— Но, Ральф! Умоляю тебя! Мы столько говорили об этом — ты согласился! Зачем же снова? Зачем ты мучаешь меня? Это жестоко.
Успокойся, дорогая, пожалуйста, успокойся. Я да слово и не намерен брать его обратно. Мы едем. Едем. Слышишь? Мы едем! Но отношение мое к этой затее не изменилось. С этим ничего не поделаешь.
— Дай слово! Поклянись, что ты не передумаешь и не станешь делать ничего такого…
— Какого?
— Такого… Чтобы помешать мне поехать.
— Клянусь. Но скажи, ради всего святого, зачем мы тащим за собой машину? Кого ты собираешься потрясти за океаном? Где кататься?
— Господи, Ральф! Ты все начинаешь сначала. Тысячу раз я объясняла тебе — это мечта. Давняя, детская, сокровенная мечта. Я хотела роскошный автомобиль. Я видела себя за рулем. Я мечтала прокатиться по улицам, чтобы все оборачивались мне вслед.
— Я знаю, детка. И я подарил тебе автомобиль. И ты катаешься на нем, когда пожелаешь. И все оборачиваются тебе вслед.
— Это совсем не то, Ральф, как ты не понимаешь! Совсем не то! Это другой город и другие люди. Они знают меня — миссис Паркер, знают, что я твоя жена и ты подарил мне эту машину. Это другое! Я хочу на те улицы, которые видела в детстве. По ним я мечтала ездить. И я прокачусь по ним, чего бы это ни стоило! Послушай, Ральф, ты не смеешь мне мешать. Это последняя — может быть — радость, которую мне дано испытать. Тебе ли не знать, Ральф, сколько мне еще осталось? Тебе ли не знать?
Это был запрещенный прием.
Впрочем, последнее время женщина пользовалась им довольно часто.
Ей было слишком хорошо известно, что на доктора Паркера это действует безотказно. Так случилось и теперь.
Ральф сдался.
И мысленно дал себе слово больше никогда не возвращаться к этой теме.
По крайней мере до той поры, пока странный каприз жены не будет исполнен.
До конца.
3 апреля 2002 года
9 часов 15 минут
— Я чувствую себя последним скотом, Полли, но не могу отправить вас спать. Для вашей светлой головы есть работа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26