На поверхность всплыло, что Витя сам кроит и шьет на машинке эффектные горнолыжные костюмы («Ничуть не хуже фирменных, Фил!»), рюкзаки для снаряжения и непромокающие рукавички с носочками. Сам же, эксплуатируя технические мощности института где раньше работал, гнет палки из какого-то «термофиброгласа». Кроме того, оправдывая свое звание инженера, он вносит различные усовершенствования в конструкцию креплений и ботинок, оперируя при этом такими неожиданными и неспортивными по своей сути предметами, как ножи от мясорубки. Магазинные лыжи также не угодили взыскательному Виктору Карловичу, он и с ними что-то там манипулировал! Я только округлял глаза и восхищенно разводил руками.
После экипировки Витя перешел непосредственно к катанию. Оказалось, у него есть свой собственный, годами отработанный стиль катания. И если овладеть им (стилем) в достаточной степени, то конфузы вроде постыдного кувыркания в снегу на глазах у красивых девушек просто исключены. Я, разумеется, чрезвычайно заинтересовался этим обстоятельством: «Ах, разъясните, дражайший Виктор Карлович, что же это за стиль такой и в чем он расходится с классическим?».
Витя тут же, не мешкая, продемонстрировал свое горнолыжное ноу-хау. Это надо было, конечно, видеть. Посреди зала Иванова, зависнув в глубоком присяде и оттопырив гузку, как солдат над парашей, Виктор Карлович принял боевую стойку горнолыжника. Усевшись как следует, он на секунду замер, а потом, звонко прикрикнув «Оп!» с прискока поехал вниз. Натурально поехал.
Проходя воображаемую трассу, Витя кособочился на виражах то вправо, то влево, махал руками, колотил себя локтями по бокам, и даже (вероятно для пущей наглядности) крайне комично подпрыгивал на невидимых трамплинах. Весь этот компот сопровождался поясняющими комментариями:
– Смотри, Фил внимательно! Тут главное не завалить колени вовнутрь! – вопил инженер, всклокоченный и возбужденный до совершенного неприличия.
Я принялся переспрашивать его, просить показать еще раз в рапиде технику прохождения правого поворота, пытался даже повторить, но всякий раз, нарочно терпя неудачу, только бормотал с восхищением:
– Ну Виктор Карлович… Едрёна макарона! Вы прямо эквилибрист! У меня нипочем так не выйдет.
Посетители шарахались от этой физкультуры как черт от ладана. Вид бородатого мужика с карточкой «Seсurity» на лацкане пиджака, который в самом сердце Третьяковки совершает какие-то энергичные и нелепые телодвижения разил их бедных наповал. Это было похоже на псевдоиндейскую пляску артистов-монголов в культовом гэдэровском вестерне «Вождь Соколиное перо – отличник боевой и политической» с Гойко Митичем и Дином Ридом.
Стремительно ворвавшийся в пределы «третьей» зоны во главе толпы экскурсантов, преданно глядящих ему в рот, искусствовед Галкин и тот застыл как вкопанный. А уж Галкин Альберт Ефимович был не таков, чтобы смущаться по пустякам. Однажды он, не моргнув глазом, отодвинул от «Аленушки» целую парламентскую делегацию из Японии вместе с охраной и Олегом Баранкиным впридачу. Незадачливые самураи вздумали изучать русскую живопись в одно время с группой школьников из Нарофоминска, в чем и состояла их несомненная промашка. Пес с ними с самураями, но Олега-то, так сказать, соплей не перешибешь! Олега двигать могли буквально единицы.
О, Альберт Ефимович Галкин!
Это, доложу я вам, фигура!
Даже нет, не так. ФИГУРА! Именно с большой буквы и никак иначе.
Пожалуй, к Вите и его лыжам мы еще вернемся, а пока уделим немного места этой третьяковской достопримечательности.
Альберт Ефимович служил, и, надеюсь, по сию пору благополучно продолжает служить экскурсоводом. Вернее, это всего лишь название его должности. Но язык не поворачивается называть Галкина таким затрапезным и даже пошлым словом.
Была в Третьяковке некая тетя, так вот она – действительно экскурсовод. Вызубрив однажды в далеких семидесятых свой текст, тетя долдонила его с удручающей монотонностью катушечного магнитофона «Весна». Посетителям, им-то что… Они один раз прослушивали этот потоковый бред и разбегались по домам. Я же в силу специфики своей охранной службы вынужден был наслаждаться им многократно. Иногда хотелось просто головой об стенку биться, честное слово! Особенного перцу добавляли какие-то цветасто-художественные, явно книжного происхождения обороты речи. Слышать их в устах вроде бы живого человека было жутко!
Галкин работал в абсолютно другом ключе. Ни разу я не слышал от него двух текстуально совпадающих экскурсий. Это был самый настоящий артист, виртуоз художественного свиста. К тому же и внешности Галкин был красочной, удивительным образом вобрав в себя черты Карла Маркса, цыганского барона и индийского факира одновременно.
Я не раз и не два, презрев служебный долг, таскался за ним по всей Галерее, слушал, раскрыв рот, и не уставал удивляться живости и нестандартности ума этого косматого карабаса-барабаса.
С первых минут экскурсии Альберт Ефимович крепко-накрепко сковывал внимание любой, даже самой отмороженной аудитории. Он чуть не бегом носился по залам, живо жестикулируя и патетически восклицая что-нибудь вроде:
– Даже здесь! (взмах рукой, все двадцать-тридцать экскурсантских морд послушно уставились на Александра Третьего в сверкающих ботфортах). Даже здесь, в откровенной халтуре и поденщине Репин подтвердил свой высокий класс!
И вся группа пэтэушников буквально рыдая от восторга, свидетельствовала: «Воистину! Репин жжот!».
А Галкин уже бежал в противоположный угол зала, где вдруг замирал на полушаге, будто бы налетев на невидимую стену. После чего оборачивался с глазами, полными слез, и делал неожиданно тихое, за душу берущее признание:
– Но это… Это моя самая любимая репинская вещь! Посмотрите только, сколько в ней воздуха!
И вот уже будущие слесари, разом позабыв про блестящие сапоги самодержца, с умилением рассматривают «На солнце» или «Стрекозу», так как Альберт Ефимович по настроению объявлял своим фаворитом разные картины. Однажды, водя по залам делегацию израильского Кнессета, он вообще заявил, мол, «Еврей на молитве» является по его, галкинскому мнению несомненной вершиной русского реализма. Парламентарии одобряюще цокали языками и перешептывались пронзительными фальцетами: «Ну, что я вам говорил! И здесь наши люди!».
Про экскурсии Альберта Ефимовича ходили легенды, весть о них передавалась из уст в уста, а чтобы попасть на его шоу (заметим, первоклассное шоу!), людям приходилось записываться за месяц. Особенно он бывал в ударе, если в группе вдруг обнаруживалась красивая взрослая дама. В этом случае Галкин был действительно неудержим. Например, останавливаясь в Брюлловском зале подле «Версавии», он рокотал густым, обволакивающим басом:
– «Карл!» – бывало говорили Брюллову друзья-физики. – «Твоя картина нарушает физические законы! Свет преломляется в воде, и ноги Версавии в нее погруженные должны выглядеть совсем не так!».
Тут Альберт Ефимович иронично разводил руками: мол, до чего же эти физики все-таки ослы! И продолжал дальше:
– «Ах!» – отвечал Брюллов. – «Оставьте вы меня с этой вашей физикой! Я художник и пишу прекрасное, а вовсе не кривые ноги!».
Вдохновению Альберта Ефимовича уже не было никакого предела. В конце экскурсии многократные овации сотрясали третьяковские своды.
Однажды Галкин явился в Третьяковку в джинсах, и все смотрители только и говорили о том, что «Галкин влюбился».
Собственно, Альберт Ефимович и поставил точку в разговоре про горные лыжи. Воспользовавшись моментом и всеобщей суматохой, я сослался на некие неотложные дела и поспешил прочь. Витя проводил меня до границ своей зоны, где мы расстались почти что уже друзьями. Наш чемпион, покоренный моим живейшим интересом к горнолыжному спорту, даже пообещал дать несколько уроков на местности. Я с энтузиазмом принял предложение.
Прошлые обиды были забыты, казалось, наступила новая прекрасная эра добра и взаимопонимания. Сорвалось все из-за пустяка, простого стечения неблагоприятных обстоятельств и лично из-за Е.Е. Барханова.
Е.Е. Барханов был утонченный в некотором смысле мужчина, имевшим свои устоявшиеся понятия об уюте и порядке. В его представлении убогие пальтишки и еще более убогие опорки сотрудников никак не красили интерьер дежурного помещения. Откровенно говоря, он был совершенно прав. Не всякий курантовский кржемелик одевался как Крыкс в куртки Барберри, или как бравый Горби в кашемировые польта, сконструированные по индивидуальному проекту. На некоторые одежки было больно смотреть, а рядом с некоторыми ботами даже просто стоять было тяжело.
Посему был издан указ: рядовому составу вешать свое тряпье в служебный гардероб, дабы не оскорблять непрезентабельным видом оного чистых взоров руководства.
А в гардеробе в этом чертовом был наш курантовский пост, так называемый «ноль-шестой», где постоянно околачивался Гена Горбунов – обладатель страшной тайны моего спортивно-горнолыжного прошлого. Он вообще крайне редко покидал пределы подвала, и даже, кажется, не совсем ясно представлял себе, как дойти, к примеру, до зала Врубеля. Как сел однажды на «ноль-номерах», так и торчал там всю дорогу.
И вот на «ноль-шестом» сталкиваются все персонажи драмы: я, компетентный Гендос, и трогательно доверчивый инженер Виктор Карлович Курочкин. Вернее, я пришел чуть раньше. Одеваюсь не торопясь, а Гена мне и говорит, плохо скрывая в голосе черную как антрацит зависть:
– Ну, давай, Фил, до свидания! Счастливо тебе в Австрию съездить!
– Чего-чего? – строго переспросил я. – Мы заболемши, милочка? У нас видения?
– Так это… – Гена сконфузился. – Ты же собирался в Австрию поехать. На лыжах кататься…
Блин, а ведь я, признаться, совсем позабыл про наш недавний разговор в туалете. Невинная шутка, каприз художника, набросок углем на салфетке, подобных историй я ежедневно рассказывал сотрудникам «Куранта» не менее пяти. Гене, однако, моя новогодняя рассказка крепко запала в душу.
Тронутый этой непосредственностью, я решил упрочить легкий успех и освежевать тушку Гендоса немедленно, не сходя с этого места. Это, знаете ли, признак класса и дело чести – доводить каждый такой пустяк до логического конца.
– А-а-а, – проворчал я, – в Австрию… Ну да, в Австрию. Самолет в одиннадцать. Из Шереметьева-2. Там это… чартер, ага.
Затем я дал Гене распоряжение получить за меня мою зарплату. Дескать, в связи с отъездом за рубеж сам я забрать свои кровные никак не смогу. Весть о грядущей зарплате будоражила слабые умы курантовцев уже несколько недель подряд, и являлась тогда самой популярной темой для салонных разговоров. Сотруднички дни напролет оживленнно дискутировали: дадут нам деньги до Нового года, или, как обычно, «через хер прокинут».
Гена выразил робкие сомнения по поводу законности этой операции. Я успокоил его, заверив, что положенная в таких случаях доверенность уже выписана и лежит в сейфе у Е.Е. И даже великодушно разрешил ему пропить всю мою зарплату до копейки на паритетных началах с сотрудником Горобцом, которого, повинуясь внезапной прихоти, также объявил своим законным наследником.
Гена от таких известий заметно повеселел и расцвел как майский гладиолус. Радостно хлопая меня по плечам, он пожелал счастья в наступающем году и, разумеется, удачи в предстоящей альпийской экспедиции. И вот как раз при этих его словах на «ноль-шестом» появился Виктор Карлович. Тщательно прилаживая мохнатый мохеровый шарф к костистой шее, Витя дружелюбно (мы же теперь с ним друзья!) спросил:
– Фил, ты что, в Австрию едешь? А зачем?
Я пробормотал что-то неразборчивое, и проворно завязав шнурки, поспешил было раскланяться. Но тут несчастный Гендос, не к месту решив щегольнуть своей осведомленностью, гордо заявил:
– Фил едет на сбор российской национальной команды!
Конечно, это было эффектно. Витя, казалось бы, уже должен был перестать удивляться всяким новостям, исходящими из такого ненадежного источника, но… Он опять так откровенно изумился, что мне даже неловко стало. Витя присел, хлопнул себя по коленям, так ладно намотанный шарф при этом опять размотался.
– Да-а-а!? Так что же ты молчал? – воскликнул он.
– Ну, – говорю, скромно потупившись, – не люблю лишней шумихи.
Смутно запахло керосином, какая-то невнятная угроза витала в воздухе, прямо над моей головой. В таких случаях надо смываться настолько быстро, насколько это вообще возможно. Но смываться было поздно. Витя, цепко схватив меня за локоть, восторженно завопил:
– Сборная? Ничего себе! А по какому виду спорта?
Вид спорта?
Ну конечно, вид спорта!
Мать твою…
Ужом вывернувшись из объятий инженера, я схватил куртку и стремглав выскочил за дверь. В коридоре, еле переведя дух, стал прислушиваться к происходящему на «ноль-шестом», от души надеясь, что, может быть, все еще обойдется. Ничего, конечно же, не обошлось…
Сначала было слышно лишь как бубнит Гендос, должно быть вводя Курочкина в курс дела про мои спортивные подвиги, потом все стихло. Когда тишина стала прямо-таки уже осязаемой, невыносимой ее разорвал вопль, в котором смешались гнев, обида и разочарование. Кричал, естественно, Витя.
Очаровательный Гендос что-то еще пытался вставлять про Варвару Зеленскую и моих мнимых товарищей по сборной, но его слова утонули в новой волне проклятий, извергаемых преподобным Виктором Карловичем. Помню, я даже немного удивился тому количеству и качеству матерных выражений, которые использовал в своем выступлении такой интеллигентный и смиренный с виду Витя.
Справедливо рассудив, что сейчас мне совсем необязательно с ним встречаться, я поспешно укрылся в общественном туалете, благо тот очень кстати находится прямо напротив «ноль-шестого». Ну его, думаю, к едрене фене, в самом деле! Еще бабахнет меня этот инженер по башке табуреткой – Новый год считай коту под хвост! В томительном ожидании прошли несколько минут. Но вот вдалеке шарахнула об стену настежь распахнутая дверь, и кто-то (нетрудно догадаться кто!) с неразборчивыми криками шумно удалился прочь по коридору.
Только выждав еще какое-то время, я решился осторожно выйти. У «ноль-шестого» стоял растерянный Гена и беззвучно шевелил губами. Я подошел к нему сзади, ткнул пальцем под ребра и с нарочитой радостью воскликнул:
– Пу!
Гена вздрогнул, схватился рукой за бок, но промолчал. Вид у него был испуганный.
Мне совсем не понравилась такая реакция. Игра с Иваном Ивановичем в «Пу!» была одним из любимейших гениных занятий в Третьяковке. Не отказывался он играть в эту глупую репризу и со всяким другим сотрудником. Обычно при этом Гена заливался счастливым румянцем и томно гундосил «Фи-и-и-л!», а тут стоял грустный и пялил зенки, как овца на новые ворота.
Я ткнул его еще раз:
– Пу! Тю… В чем дело, Гена?
Гена по-прежнему молчал и пугливо хлопал длинными ресницами.
– Гендос, тебя что, Витя обидел? – как бы догадался я.
Гена с тоской поглядел поверх моей головы.
– Фил, – сказал он, наконец, – Витя пообещал тебя убить. Сразу, как только ты вернешься из Австрии.
Так-с… Как все скверно. В иностранных сериалах в таких случаях говорят: «У нас проблемы». Скажем, когда привозят во «вторую хирургию» простреленного в шестнадцати местах негра, то доктора на это только деловито замечают: «У нас проблемы, Майк! Готовь электрошок.».
– Меня?! – в притворном удивлении воскликнул я, заламывая руки. – Убить?! Но почему?!
Так прямо и воскликнул «Но почему?!». Собственно коротко стриженному ежу понятно «почему», однако узнать подробности не мешало в любом случае. В конце концов, я ведь совсем не знаю этого Витю. Мало ли, что взбредет ему в голову, честное слово! Особенно если принимать во внимание эти его размышления о душе, о Заратустре, о всякой оккультной всячине. А теперь еще какие-то туманные намеки на самосуд. Чего доброго принесет меня в ритуальную жертву какому-нибудь Яриле Бородатому – вот будет смеху-то в «Куранте»… Я прислонил сотрудника Горбунова к стенке и выпотрошил его как суровый монгол степного суслика.
С его слов картина получалась следующая.
Гена добросовестно и очень подробно поведал Виктору Карловичу про то, что я раньше всех в СССР выполнил норматив Мастера спорта по горным лыжам; что я являлся призером союзных первенств; входил в сборную; считался восходящей звездой; что только неприятность на гостиничной лестнице остановила мою победную поступь в Кубке мира. Ну и про то, что я не раз «прижимал прямо на трассе Варьку Зеленскую» Гена тоже не забыл рассказать. Полагаю, последнее обстоятельство раззадорило Виктора Карловича особенным образом.
Вообще же Витя был страшно, сверх всякой меры разозлен. Он ругал меня самыми гадкими словами и, не стесняясь пожилой гардеробщицы, матерился как последний грузчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
После экипировки Витя перешел непосредственно к катанию. Оказалось, у него есть свой собственный, годами отработанный стиль катания. И если овладеть им (стилем) в достаточной степени, то конфузы вроде постыдного кувыркания в снегу на глазах у красивых девушек просто исключены. Я, разумеется, чрезвычайно заинтересовался этим обстоятельством: «Ах, разъясните, дражайший Виктор Карлович, что же это за стиль такой и в чем он расходится с классическим?».
Витя тут же, не мешкая, продемонстрировал свое горнолыжное ноу-хау. Это надо было, конечно, видеть. Посреди зала Иванова, зависнув в глубоком присяде и оттопырив гузку, как солдат над парашей, Виктор Карлович принял боевую стойку горнолыжника. Усевшись как следует, он на секунду замер, а потом, звонко прикрикнув «Оп!» с прискока поехал вниз. Натурально поехал.
Проходя воображаемую трассу, Витя кособочился на виражах то вправо, то влево, махал руками, колотил себя локтями по бокам, и даже (вероятно для пущей наглядности) крайне комично подпрыгивал на невидимых трамплинах. Весь этот компот сопровождался поясняющими комментариями:
– Смотри, Фил внимательно! Тут главное не завалить колени вовнутрь! – вопил инженер, всклокоченный и возбужденный до совершенного неприличия.
Я принялся переспрашивать его, просить показать еще раз в рапиде технику прохождения правого поворота, пытался даже повторить, но всякий раз, нарочно терпя неудачу, только бормотал с восхищением:
– Ну Виктор Карлович… Едрёна макарона! Вы прямо эквилибрист! У меня нипочем так не выйдет.
Посетители шарахались от этой физкультуры как черт от ладана. Вид бородатого мужика с карточкой «Seсurity» на лацкане пиджака, который в самом сердце Третьяковки совершает какие-то энергичные и нелепые телодвижения разил их бедных наповал. Это было похоже на псевдоиндейскую пляску артистов-монголов в культовом гэдэровском вестерне «Вождь Соколиное перо – отличник боевой и политической» с Гойко Митичем и Дином Ридом.
Стремительно ворвавшийся в пределы «третьей» зоны во главе толпы экскурсантов, преданно глядящих ему в рот, искусствовед Галкин и тот застыл как вкопанный. А уж Галкин Альберт Ефимович был не таков, чтобы смущаться по пустякам. Однажды он, не моргнув глазом, отодвинул от «Аленушки» целую парламентскую делегацию из Японии вместе с охраной и Олегом Баранкиным впридачу. Незадачливые самураи вздумали изучать русскую живопись в одно время с группой школьников из Нарофоминска, в чем и состояла их несомненная промашка. Пес с ними с самураями, но Олега-то, так сказать, соплей не перешибешь! Олега двигать могли буквально единицы.
О, Альберт Ефимович Галкин!
Это, доложу я вам, фигура!
Даже нет, не так. ФИГУРА! Именно с большой буквы и никак иначе.
Пожалуй, к Вите и его лыжам мы еще вернемся, а пока уделим немного места этой третьяковской достопримечательности.
Альберт Ефимович служил, и, надеюсь, по сию пору благополучно продолжает служить экскурсоводом. Вернее, это всего лишь название его должности. Но язык не поворачивается называть Галкина таким затрапезным и даже пошлым словом.
Была в Третьяковке некая тетя, так вот она – действительно экскурсовод. Вызубрив однажды в далеких семидесятых свой текст, тетя долдонила его с удручающей монотонностью катушечного магнитофона «Весна». Посетителям, им-то что… Они один раз прослушивали этот потоковый бред и разбегались по домам. Я же в силу специфики своей охранной службы вынужден был наслаждаться им многократно. Иногда хотелось просто головой об стенку биться, честное слово! Особенного перцу добавляли какие-то цветасто-художественные, явно книжного происхождения обороты речи. Слышать их в устах вроде бы живого человека было жутко!
Галкин работал в абсолютно другом ключе. Ни разу я не слышал от него двух текстуально совпадающих экскурсий. Это был самый настоящий артист, виртуоз художественного свиста. К тому же и внешности Галкин был красочной, удивительным образом вобрав в себя черты Карла Маркса, цыганского барона и индийского факира одновременно.
Я не раз и не два, презрев служебный долг, таскался за ним по всей Галерее, слушал, раскрыв рот, и не уставал удивляться живости и нестандартности ума этого косматого карабаса-барабаса.
С первых минут экскурсии Альберт Ефимович крепко-накрепко сковывал внимание любой, даже самой отмороженной аудитории. Он чуть не бегом носился по залам, живо жестикулируя и патетически восклицая что-нибудь вроде:
– Даже здесь! (взмах рукой, все двадцать-тридцать экскурсантских морд послушно уставились на Александра Третьего в сверкающих ботфортах). Даже здесь, в откровенной халтуре и поденщине Репин подтвердил свой высокий класс!
И вся группа пэтэушников буквально рыдая от восторга, свидетельствовала: «Воистину! Репин жжот!».
А Галкин уже бежал в противоположный угол зала, где вдруг замирал на полушаге, будто бы налетев на невидимую стену. После чего оборачивался с глазами, полными слез, и делал неожиданно тихое, за душу берущее признание:
– Но это… Это моя самая любимая репинская вещь! Посмотрите только, сколько в ней воздуха!
И вот уже будущие слесари, разом позабыв про блестящие сапоги самодержца, с умилением рассматривают «На солнце» или «Стрекозу», так как Альберт Ефимович по настроению объявлял своим фаворитом разные картины. Однажды, водя по залам делегацию израильского Кнессета, он вообще заявил, мол, «Еврей на молитве» является по его, галкинскому мнению несомненной вершиной русского реализма. Парламентарии одобряюще цокали языками и перешептывались пронзительными фальцетами: «Ну, что я вам говорил! И здесь наши люди!».
Про экскурсии Альберта Ефимовича ходили легенды, весть о них передавалась из уст в уста, а чтобы попасть на его шоу (заметим, первоклассное шоу!), людям приходилось записываться за месяц. Особенно он бывал в ударе, если в группе вдруг обнаруживалась красивая взрослая дама. В этом случае Галкин был действительно неудержим. Например, останавливаясь в Брюлловском зале подле «Версавии», он рокотал густым, обволакивающим басом:
– «Карл!» – бывало говорили Брюллову друзья-физики. – «Твоя картина нарушает физические законы! Свет преломляется в воде, и ноги Версавии в нее погруженные должны выглядеть совсем не так!».
Тут Альберт Ефимович иронично разводил руками: мол, до чего же эти физики все-таки ослы! И продолжал дальше:
– «Ах!» – отвечал Брюллов. – «Оставьте вы меня с этой вашей физикой! Я художник и пишу прекрасное, а вовсе не кривые ноги!».
Вдохновению Альберта Ефимовича уже не было никакого предела. В конце экскурсии многократные овации сотрясали третьяковские своды.
Однажды Галкин явился в Третьяковку в джинсах, и все смотрители только и говорили о том, что «Галкин влюбился».
Собственно, Альберт Ефимович и поставил точку в разговоре про горные лыжи. Воспользовавшись моментом и всеобщей суматохой, я сослался на некие неотложные дела и поспешил прочь. Витя проводил меня до границ своей зоны, где мы расстались почти что уже друзьями. Наш чемпион, покоренный моим живейшим интересом к горнолыжному спорту, даже пообещал дать несколько уроков на местности. Я с энтузиазмом принял предложение.
Прошлые обиды были забыты, казалось, наступила новая прекрасная эра добра и взаимопонимания. Сорвалось все из-за пустяка, простого стечения неблагоприятных обстоятельств и лично из-за Е.Е. Барханова.
Е.Е. Барханов был утонченный в некотором смысле мужчина, имевшим свои устоявшиеся понятия об уюте и порядке. В его представлении убогие пальтишки и еще более убогие опорки сотрудников никак не красили интерьер дежурного помещения. Откровенно говоря, он был совершенно прав. Не всякий курантовский кржемелик одевался как Крыкс в куртки Барберри, или как бравый Горби в кашемировые польта, сконструированные по индивидуальному проекту. На некоторые одежки было больно смотреть, а рядом с некоторыми ботами даже просто стоять было тяжело.
Посему был издан указ: рядовому составу вешать свое тряпье в служебный гардероб, дабы не оскорблять непрезентабельным видом оного чистых взоров руководства.
А в гардеробе в этом чертовом был наш курантовский пост, так называемый «ноль-шестой», где постоянно околачивался Гена Горбунов – обладатель страшной тайны моего спортивно-горнолыжного прошлого. Он вообще крайне редко покидал пределы подвала, и даже, кажется, не совсем ясно представлял себе, как дойти, к примеру, до зала Врубеля. Как сел однажды на «ноль-номерах», так и торчал там всю дорогу.
И вот на «ноль-шестом» сталкиваются все персонажи драмы: я, компетентный Гендос, и трогательно доверчивый инженер Виктор Карлович Курочкин. Вернее, я пришел чуть раньше. Одеваюсь не торопясь, а Гена мне и говорит, плохо скрывая в голосе черную как антрацит зависть:
– Ну, давай, Фил, до свидания! Счастливо тебе в Австрию съездить!
– Чего-чего? – строго переспросил я. – Мы заболемши, милочка? У нас видения?
– Так это… – Гена сконфузился. – Ты же собирался в Австрию поехать. На лыжах кататься…
Блин, а ведь я, признаться, совсем позабыл про наш недавний разговор в туалете. Невинная шутка, каприз художника, набросок углем на салфетке, подобных историй я ежедневно рассказывал сотрудникам «Куранта» не менее пяти. Гене, однако, моя новогодняя рассказка крепко запала в душу.
Тронутый этой непосредственностью, я решил упрочить легкий успех и освежевать тушку Гендоса немедленно, не сходя с этого места. Это, знаете ли, признак класса и дело чести – доводить каждый такой пустяк до логического конца.
– А-а-а, – проворчал я, – в Австрию… Ну да, в Австрию. Самолет в одиннадцать. Из Шереметьева-2. Там это… чартер, ага.
Затем я дал Гене распоряжение получить за меня мою зарплату. Дескать, в связи с отъездом за рубеж сам я забрать свои кровные никак не смогу. Весть о грядущей зарплате будоражила слабые умы курантовцев уже несколько недель подряд, и являлась тогда самой популярной темой для салонных разговоров. Сотруднички дни напролет оживленнно дискутировали: дадут нам деньги до Нового года, или, как обычно, «через хер прокинут».
Гена выразил робкие сомнения по поводу законности этой операции. Я успокоил его, заверив, что положенная в таких случаях доверенность уже выписана и лежит в сейфе у Е.Е. И даже великодушно разрешил ему пропить всю мою зарплату до копейки на паритетных началах с сотрудником Горобцом, которого, повинуясь внезапной прихоти, также объявил своим законным наследником.
Гена от таких известий заметно повеселел и расцвел как майский гладиолус. Радостно хлопая меня по плечам, он пожелал счастья в наступающем году и, разумеется, удачи в предстоящей альпийской экспедиции. И вот как раз при этих его словах на «ноль-шестом» появился Виктор Карлович. Тщательно прилаживая мохнатый мохеровый шарф к костистой шее, Витя дружелюбно (мы же теперь с ним друзья!) спросил:
– Фил, ты что, в Австрию едешь? А зачем?
Я пробормотал что-то неразборчивое, и проворно завязав шнурки, поспешил было раскланяться. Но тут несчастный Гендос, не к месту решив щегольнуть своей осведомленностью, гордо заявил:
– Фил едет на сбор российской национальной команды!
Конечно, это было эффектно. Витя, казалось бы, уже должен был перестать удивляться всяким новостям, исходящими из такого ненадежного источника, но… Он опять так откровенно изумился, что мне даже неловко стало. Витя присел, хлопнул себя по коленям, так ладно намотанный шарф при этом опять размотался.
– Да-а-а!? Так что же ты молчал? – воскликнул он.
– Ну, – говорю, скромно потупившись, – не люблю лишней шумихи.
Смутно запахло керосином, какая-то невнятная угроза витала в воздухе, прямо над моей головой. В таких случаях надо смываться настолько быстро, насколько это вообще возможно. Но смываться было поздно. Витя, цепко схватив меня за локоть, восторженно завопил:
– Сборная? Ничего себе! А по какому виду спорта?
Вид спорта?
Ну конечно, вид спорта!
Мать твою…
Ужом вывернувшись из объятий инженера, я схватил куртку и стремглав выскочил за дверь. В коридоре, еле переведя дух, стал прислушиваться к происходящему на «ноль-шестом», от души надеясь, что, может быть, все еще обойдется. Ничего, конечно же, не обошлось…
Сначала было слышно лишь как бубнит Гендос, должно быть вводя Курочкина в курс дела про мои спортивные подвиги, потом все стихло. Когда тишина стала прямо-таки уже осязаемой, невыносимой ее разорвал вопль, в котором смешались гнев, обида и разочарование. Кричал, естественно, Витя.
Очаровательный Гендос что-то еще пытался вставлять про Варвару Зеленскую и моих мнимых товарищей по сборной, но его слова утонули в новой волне проклятий, извергаемых преподобным Виктором Карловичем. Помню, я даже немного удивился тому количеству и качеству матерных выражений, которые использовал в своем выступлении такой интеллигентный и смиренный с виду Витя.
Справедливо рассудив, что сейчас мне совсем необязательно с ним встречаться, я поспешно укрылся в общественном туалете, благо тот очень кстати находится прямо напротив «ноль-шестого». Ну его, думаю, к едрене фене, в самом деле! Еще бабахнет меня этот инженер по башке табуреткой – Новый год считай коту под хвост! В томительном ожидании прошли несколько минут. Но вот вдалеке шарахнула об стену настежь распахнутая дверь, и кто-то (нетрудно догадаться кто!) с неразборчивыми криками шумно удалился прочь по коридору.
Только выждав еще какое-то время, я решился осторожно выйти. У «ноль-шестого» стоял растерянный Гена и беззвучно шевелил губами. Я подошел к нему сзади, ткнул пальцем под ребра и с нарочитой радостью воскликнул:
– Пу!
Гена вздрогнул, схватился рукой за бок, но промолчал. Вид у него был испуганный.
Мне совсем не понравилась такая реакция. Игра с Иваном Ивановичем в «Пу!» была одним из любимейших гениных занятий в Третьяковке. Не отказывался он играть в эту глупую репризу и со всяким другим сотрудником. Обычно при этом Гена заливался счастливым румянцем и томно гундосил «Фи-и-и-л!», а тут стоял грустный и пялил зенки, как овца на новые ворота.
Я ткнул его еще раз:
– Пу! Тю… В чем дело, Гена?
Гена по-прежнему молчал и пугливо хлопал длинными ресницами.
– Гендос, тебя что, Витя обидел? – как бы догадался я.
Гена с тоской поглядел поверх моей головы.
– Фил, – сказал он, наконец, – Витя пообещал тебя убить. Сразу, как только ты вернешься из Австрии.
Так-с… Как все скверно. В иностранных сериалах в таких случаях говорят: «У нас проблемы». Скажем, когда привозят во «вторую хирургию» простреленного в шестнадцати местах негра, то доктора на это только деловито замечают: «У нас проблемы, Майк! Готовь электрошок.».
– Меня?! – в притворном удивлении воскликнул я, заламывая руки. – Убить?! Но почему?!
Так прямо и воскликнул «Но почему?!». Собственно коротко стриженному ежу понятно «почему», однако узнать подробности не мешало в любом случае. В конце концов, я ведь совсем не знаю этого Витю. Мало ли, что взбредет ему в голову, честное слово! Особенно если принимать во внимание эти его размышления о душе, о Заратустре, о всякой оккультной всячине. А теперь еще какие-то туманные намеки на самосуд. Чего доброго принесет меня в ритуальную жертву какому-нибудь Яриле Бородатому – вот будет смеху-то в «Куранте»… Я прислонил сотрудника Горбунова к стенке и выпотрошил его как суровый монгол степного суслика.
С его слов картина получалась следующая.
Гена добросовестно и очень подробно поведал Виктору Карловичу про то, что я раньше всех в СССР выполнил норматив Мастера спорта по горным лыжам; что я являлся призером союзных первенств; входил в сборную; считался восходящей звездой; что только неприятность на гостиничной лестнице остановила мою победную поступь в Кубке мира. Ну и про то, что я не раз «прижимал прямо на трассе Варьку Зеленскую» Гена тоже не забыл рассказать. Полагаю, последнее обстоятельство раззадорило Виктора Карловича особенным образом.
Вообще же Витя был страшно, сверх всякой меры разозлен. Он ругал меня самыми гадкими словами и, не стесняясь пожилой гардеробщицы, матерился как последний грузчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42