– Гопанюк! – пряча пистолет в кобуру, сказал не поменявшимся тоном Оскоцкий. – Отправляйте людей!
– Слухаюсь, товарищ подполковник!
И колонна пошла мимо ткнувшегося в утоптанный снег зэка, по пояс голого, с нелепо подвернутой под живот рукой.
– Смотри-ка – дергается! – кивнул на Упорова мужичонка в женской полудошке. – Добили б лучше. Зря мучается.
– Скажут – всех добьем, – пошутил старшина. – Прекратить разговоры!
А зэк и вправду был еще жив, но уже какой-то не настоящей половинчатой жизнью, то уходя из памяти в свежую зелень жаркого лета, то возвращаясь с холодным сердцем на утоптанный тысячами ног лагерный плац. Очнулся он от того, что его повернули на спину.
Заключенный увидел высокое небо в кровавых отливах по краям. Затем в незакровавленное пространство пришел знакомый голос:
– Я вас не приглашал, Гера Яновна. Зачем вы пришли?
Другой голос, резкий, металлический, бьет по перепонкам:
– Оставьте свои жандармские приемы для заключенных! Я вас не боюсь!
– Да я вас и не пугаю. Мне хотелось, чтобы он полежал здесь до следующего развода. В воспитательных целях. Исключительно в воспитательных. Вы поступаете безрассудно…
– Больного необходимо отправить в районную клинику. Здесь он обречен. Вот рапорт. Подпишите.
Подполковник удивленно глянул на листок бумаги, положил его на услужливо подставленный лейтенантом планшет, отрывисто написал: «Только – в морг! Оскоцкий».
– Другого ответа не будет, дорогая Гера Яновна.
– Как начальник медицинской службы, я настаиваю…
– Мои решения, как и мои симпатии… неизменны. Извините – служба.
Он взял под козырек и, повернувшись, пошел к вахте, оставив начальника медицинской службы решать задачу самой.
– Серков, Донскова! – Гера Яновна смяла листок с визой подполковника и отдала распоряжение твердым, мужским голосом: – Заключенного – в больницу. Готовьте к операции!
Она смерила удаляющуюся фигуру опера косым взглядом, сунула в рот папиросу да, так и забыв ее зажечь, пошла с зажатым в кулаке листком бумаги.
…Миленький мой! Миленький мой, как же так?!
Этот голос зэк тоже узнал, но не мог сообразить, кому он принадлежит. Его подняли на узких холодных носилках, тело провисло мокрым мешком, в котором торчал нож. Он услыхал собственный стон, а затем закачался над землей, и небо, недавно залитое по краям кровью, начало тускнеть, точно перед бурей, пока не стало черным.
– Включите свет! – приказ Геры Яновны Гершензон вернул ему сознание. Зэки звали ее не иначе как Эльзой Кох. Никто из них даже мысли не допускал, что у нее может быть другое имя. В этой блондинке, сорока с небольшим, жило что-то настораживающее, заставляющее побаиваться и уважать одновременно тех, кому с ней приходилось иметь дело. Ее неподвижное, красивое, но неженственное лицо, с неизменной папиросой в узко прорезанном рту, мало располагало к откровенным разговорам, тем более к праздной беседе. Об Эльзе поговаривали как о любовнице Рокоссовского, но позднее выяснилось – все враки.
Знавший её еще с фронта Лука Кусков так и выразился, махнув культей:
– Враки! Это ж она мне руку под Сталинградом оттяпала. Перед самой победой была главным врачом в госпитале, где я долечивал свои раны да подсоблял на кухне. Точно помню – в апреле. У них уже цвело. Мужика своего, тот в тылах довоевывал, она на немке поймала. Майор две пули в башку получил со смертельным исходом.
Упоров помнил, как Лука сидел у печки, и курносый его профиль был похож на розовую картошку. На том воспоминания приостановились, зэк начал выходить из памяти, проваливаясь в глубокий колодец, куда его тащила по звенящим проводам чья-то цепкая и сильная рука. Провода изогнулись, получилось что-то вроде горки, по ней он несся до самого дна, где снова приняла густая темнота. Но опять же тем дело не кончилось.
Несколько раз она пыталась раскрыться вспышкой удивительно ясного света. Темнота все-таки оказалась сильней света, и первые опознаваемые звуки тоже пришли из темноты.
– Какая группа крови у грузина?
– Третья. Резус положительный. Заратиади тоже предложился.
– Пусть войдет.
– У меня та же группа, Гера Яновна.
Он опять начинает думать над тем, кому принадлежит этот знакомый голос.
Мир слабый, качающийся, как отражение на воде, а стянутая у живота боль душит тупыми толчками. Вот она обострилась, снова все ушло в тягучую непроглядь.
– Чем ему можно помочь, Гера Яновна?
Ответ провалился, а может быть, его и не было.
Внутри будто варят металл; раскаленный, он переливается но кишкам, отчего они становятся обжигающе тяжелыми. «Их надо залить водой! Надо залить!» На этом нестерпимом желании зэк выдавил из себя единственное слово:
– Пи-и-и-ть…
– Помочите ему губы, Лена. Только губы.
Жар стал еще более нестерпим, а вода на губах – как предчувствие близкой реки, до которой ему не дотянуться. Это и не жизнь и не смерть, он – между ними в пламени пылающего духа…
…На шестой день Вадим понял, что сгниет, что просто ворует время для продолжения страданий, и ему никогда не выпутаться из этой вонючей боли. Он видел, как санитары зажимают носы, проходя мимо его конки, и тогда он сам начинал чувствовать приторно смердящий запах гнилого мяса. Только девчонка, та самая дочь белогвардейского генерала, за которую они с Очаевым затеяли драку в тюремной бане, продолжала делать перевязки, улыбаться сквозь прозрачные слезы. Упоров лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к никудышной жизни собственных внутренностей. Время казалось таким безнадежным и подходящим для забытья, из которого не будет возврата…
Маленький горбач с квадратной головой, вросшей в прямые костлявые плечи, приподнял простыню, пропитанную гноем, и, тут же уронив ее, спросил у заплаканной сестры:
– Чем может быть полезен вашему несчастью доктор Зак, красавица?
– Мне? – Елена Донскова концом косынки промокнула слезы. – Мне не нужна ваша помощь, доктор, речь идет вот об этом человеке. Понимаете…
– Понимаю, – грустно перебил ее горбун, – вам он очень дорог. Я это вижу, Леночка. Но, увы, он уйдет не в свой день…
Доктор вздохнул еще раз и еще раз приподнял над больным простыню:
– Сильное сердце. Все будет мучительно долго…
Бешеный лай собак, каким они обычно встречают этап, разбудил всю зону.
– Кто-то бежать надумал, – зевнул зэк, у которого в Афинах была богатая тетка с вызывающе нескромным именем Глория.
– С Крученого только за пулей бегать, – возразил лишившийся правой ноги зэк. – Верно говорю, Вадим.
Упоров промолчал, прикидываясь спящим.
– Значит, этап пришел, – не унимался грек.
– Вроде бы иностранец, а глупее русского. Ночь! Какие этапы?!
– Все-то ты знаешь, тебе бы Хрущевым работать.
– Посидишь с мое…
– Мне своего хватает: начать да кончить…
– То-то я смотрю: не успел в зону явиться, сразу в больничку устроился. Косишь!
Грек смешался, косо взглянув в сторону Упорова, ответил угрожающе тихо:
– Ты что, больше доктора волокешь?
…Собаки лают без передышки, нагнетая тревогу яростью охрипших голосов. Он все-таки уснул. Неожиданно для себя. Вроде бы ждал, чем ответит безногий, и вдруг провалился в теплое вязкое болото сна. Когда открыл глаза, увидел над собой взволнованное лицо медицинской сестры Донсковой.
Она говорит срывающимся на шепот голосом:
– Спецэтап. Очень серьезно.
Вадим перестает ей улыбаться. Сна – нет. Есть страх, прогнавший болотистое тепло вместе с забытыми сновидениями. Он закрывает глаза, чтобы пересилить себя, и задает вопрос уже нормальным голосом:
– У вас есть предложение?
– У меня есть скальпель, на тот случай…
– Знаю. Спасибо, Лена. Держись от меня подальше.
Что тут объяснять?!
Зэк постепенно расставался со снисхождением к себе, и будущее становилось понятным, как необходимая, жестокая работа.
Сестра еще не покинула палату, а грек приподнялся и спросил:
– Что тебе доложили, гражданин начальник?
– Сучий этап. Все педагоги со стажем, и трюмиловки не избежать.
– Во как повернулося, – прокашлялся одноногий. – До нас добрались…
В конце коридора хлопнула входная дверь, по стонущим доскам загрохотали тяжелые шаги. Упоров сунул руку под подушку, нащупал ручку большого хирургического скальпеля, еще подумал о сестре с холодной нежностью, как думал в побеге о погибшем товарище.
– Прошу соблюдать тишину, – голос Лены просительно вежлив.
Четверо зэков внесли окровавленное тело. Ноги раненого волочатся по доскам, оставляя темный след.
– Заратиади, – попросила грека сестра. – Уступите свое место.
– Почему я? Самый небритый, что ли?!
– Остальные – после операции…
– Иди ко мне, Борис.
– С тобой опасно. Лучше к безногому: места больше. Подвинься, футболист.
И опять в воздухе плавает запах крови, легкий, но удивительное дело – он перебивает все более сильное и гнилое. Он – над всем. Очистительно живой, волнующий, как утренняя прохлада на помойке.
Раненого положили со всей возможной осторожностью, точно он приходился близким родственником каждому из четырех носильщиков. А потом тот, кто стоял к Упорову спиной, повернулся и сказал:
– Здравствуй, Вадим! Видишь, как нас…
То был Федор Опенкин. Левая щека Федора вздулась, рукав телогрейки наискось располосован бритвой, глаза проданной хозяином собаки смотрят с грустной улыбкой.
– Здравствуй, Федор! – ответил Упоров. – Кого принес?
– Николая Александровича. Ну, артиста. Нешто не признал?! Воров суки режут, Вадик. Как скот. Отречения не просят, режут, и все тебе тут.
– Николай Александрович жив? – Упоров не хотел знать о воровских проблемах: у него были своп не лучше.
– Не жилец, это точно. Сонного по хребту Секач топором отоварил. Суки – они и есть суки.
Из распахнутой настежь двери дежурного врача раздался голос сестры:
– Нет, Гера Яновна. Я не успела его осмотреть. Охрану сняли. Доктор Зак трезвый. Скоро придет. Понятно: отправить посторонних, прогреть операционную. Будет лучше, если вы вызовете охрану. Извините.
Звякнула трубка телефона. Сестра вошла в палату, сказала, обращаясь к тем, кто принес Очаева:
– Вам надо уходить, ребята. Приказ. Идите. Я закрою дверь.
Каштанка подмигнул Упорову, стараясь держаться небрежно:
– Прощай, Вадим! Вряд ли свидимся.
– Прощай, Федор! Надеюсь, ты мне не завидуешь?
– Да нет. Я тебя просто уважаю, хоть ты и не вор…
Зэки пошли ленивой, шаркающей походкой бывалых людей, не выдавая своих переживаний. Они уже были за дверью барака, когда дежурная сестра, спохватившись, отбросила деревянный засов и крикнула:
– Федор! Федор!
Опенкин шагнул на свет, не убирая руки из кармана телогрейки, спросил неестественно громко:
– Ну, я – Федор! Чо кричишь?!
– Вы должны остаться, Вадим сказал – вас могут там убить.
– Да ладно! Какая разница… – ему было неловко перед женщиной.
– Вернитесь, Федор!
– Вали сюда! Они тебя-то обязательно грохнут! – Упоров стоял за спиной Донсковой, запахнувшись в серый больничный халат.
Опенкин по-кошачьи застенчиво крутнул головой, нехотя вошел, бормоча под нос что-то о напрасных хлопотах и неприятностях сестрицы за его трижды отпетую, никому не нужную душу, которой он ничуть не дорожит.
– Посидите до утра в кладовке, – быстро опередила его Лена. – Здесь не сыро. Можете подстелить матрац, лечь прямо на пол.
Она закрыла на ключ дверь, помахав рукой Упорову, пошла в операционную. Зэк смотрел ей вслед и думал, что если бы все женщины России были на нее похожи…
О, господи, они сейчас бы гуляли по набережной портового города, между ними ковылял бы сынишка. И никаких тебе революций, социализма, лагерей, сук и воров.
Такие женщины творят мир…
Властный, требовательный стук в дверь заставил его поторопиться к койке. Гера Яновна ворвалась в помещение, на ходу падевая белый халат с голубой окантовкой по линии карманов. Она подняла успевшую намокнуть простыню над Очаевым, процедила сквозь зубы:
– Сволочи!
– Суки, – поправил начальника медицинской службы безногий.
– Молчать! – закричала Гера Яновна. – Донскова, завтра же выписать это дерьмо! Больного на стол. Хотя…
Она прикусила нижнюю губу, что-то про себя соображая, но все-таки упрямо мотнула головой:
– На стол! Что вы стоите, Зак?! Шевелитесь!
Очаева погрузили на носилки. Он уже не стонал, лишь грудь иногда высоко вздымалась и из нее вырывался свистящий выдох.
– В собственной зоне режут. Пришлые! Когда ж такое было?! – ворчал одноногий. – Смельчали воры.
Часа через полтора сильнейший удар в дверь оборвал разговоры. Упоров вынул из-под подушки скальпель, спрятал в рукаве. Удары начали повторяться с нарастающей скоростью. Грек не выдержал, закричал:
– Что они там, взбесились?!
Из операционной вышла сестра, подошла к двери и, убрав с лица повязку, спросила:
– Кто там?
– Свои. По поручению подполковника Оскоцкого. Открывай!
– Все на операции. Я не имею права.
– Открывай, стерва! Высадим дверь!
Знакомые слова и интонация заставили Упорова сжаться под одеялом.
Деревянный засов заскрипел под тяжестью навалившихся тел. Дверь начала со скрипом рушиться.
– Заключенная Донскова, откройте!
Гера Яновна стояла в забрызганном кровью халате, опустив в карман ладонь в резиновой перчатке. При этом вид у нее был очень негостеприимный, чтобы не сказать – взбешенный.
Широкий засов с натугой отошел в сторону. Удар ногой распахнул двери, и из темноты стоящей за порогом ночи возник человек в бешмете. Он внимательно оглядел все углы, подчеркнуто не замечая стоящих перед ним женщин. Высморкался и произнес гортанным басом:
– Входи, хозяин. Тебя ждут.
«Пришли за твоими руками, – Упоров сжал рукоятку скальпеля, отвлекаясь от возникшей в животе боли. – Тебе боль может и не понадобиться. Ты обязан стать ее хозяином. Так нужно».
Но возводимая им преграда воли была хрупкой, боль не утихала. Потом качнулся мир – весь целиком, включая время. Вначале было впечатление – тают предметы, расплываются, как рисованные непрочной гуашью под дождем. И уже затем – более странное, пугающее ощущение. Вадим понимал – он не мог их видеть, но удивительно просто перенес обострившееся внутреннее зрение, перед которым разыгрывался театр теней, как первое действие, следом – совершенно безумный спектакль создания людей из ничего. Ведь только что были тени… Бледный, почти невидимый мастер ткал колеблющуюся плоть, так ловко, словно создавал что-то ужасно привычное. Подобным образом рисуют дети, стремящиеся передать внезапно возникший в их вольном сознании образ побыстрей, чтобы он не сбежал из шаловливой памяти. Все они, стоящие у входа, скорее напоминали красноватой одинаковостью революционных солдат, нежели заключенных с расширенными полномочиями добровольных воспитателей и яростных искоренителей порока.
На первый взгляд, это выглядело несколько нелепо, театрально, странно, хотя зависший в метре от грязного пола топор с темными пятнами крови народного артиста СССР Очаева на тусклом лезвии не казался чудом или чудачеством. У него была своя роль: топор должен упасть на твои руки, чтобы их отсечь от остального тебя…
Искорка внимания предполагаемой жертвы задержалась на холодном лезвии, соскользнула с него, и Упоров снова увидел тех, кто занесет топор.
…Они еще не излучали страха, не задыхались ненавистью, как представлял он себе, но были, несомненно, послушны, и это стало поводом для беспокойства. Впрочем, настоящая опасность возникла в момент, когда тот самый темнобордовый тип, точно губка, вобравший в свой резкий силуэт угрожающие цвета, проскользнул между послушными гостями с лукавым смешком в настороженных глазах. Однажды он уже мелькал перед глазами на воровской сходке, такой же ускользающе знакомый, носитель не постижимых разумом целей.
С реальностью сумрака. В сумрак же нельзя поверить?
Это состояние. Состояние греха имело цвет и форму… стлавшуюся по живым предметам. Оно объявило себя, возможно, для того, чтобы ты ничему не удивлялся в будущем, а будущее твое – смерть. Смотри! Темнобордовый призрак четко наложился на силуэт одного из заключенных с расширенными полномочиями добровольных воспитателей, вошел в него, будто они никогда не расставались, и весь фокус состоит в несовершенстве твоего зрения. Ты просто увлекся не той видимостью, не то и получил…
Правда, секундой позже они снова разошлись, на мгновение стали сами по себе. По это никак не говорило о несродности особ, скорее – о бесовской шутке, после которой все вошло в прежние границы. Цельный, радостный Салавар стоит перед начальником медицинской службы с лучистой непогрешимостью в обожающих жизнь глазах.
Неужели она ничего не видела?! Такие вызывающие краски и лукавинка в глазах, не имеющих цвета. Все осталось незамеченным… А слова такие легкие, пляшущие, сильные слова сильного человека:
– Необходимо поговорить с симулянтом, который напрасно занимает койку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51