– Покайтесь искренне. Путь откроется…
– Перед кем?! – спросила очнувшаяся в нем ярость и повторила, заслонив своей горбатой спиной сжавшееся раскаянье. Ярость была сильнее и знала – ей есть что скрывать: – Перед кем?! Слыхали, что сказал Рассветов?! Зачем нас сюда кинули?! Палачи!
– Они – тени. Их пет в настоящей жизни. Сотрясение воздуха и разрушение плоти. Раскаянья ждет Господь…
– Так прямо и ждет?! Нужен я Ему!
– Нужен. И душевные способности дарованы нам для общения с Ним. Пренебрегаем даром…
– Молчи, поп! Молчи! Не трави душу! Мне вышка корячится! А ты мозги полощешь всякой хреновиной!
Он захлебывался чем-то гадким и горьким, сопротивляясь тому, что произносил в полный голос, почти кричал, не в силах понять и оценить произносимое. Все внутреннее, непрочное устройство его пошло вразнос, пережитое стало горой хлама, с которой он изрыгал прорвавшийся страх на скорбного отца Кирилла. Потом слова стали обессмысленным шумом, страсти почувствовали немое сопротивление, уперлись в него, точно"в упругую запруду, сила их ослабла. В обессиленную тишину водили строгие слова, произнесенные не в оскорбление:
– Вы – малодушный человек, Вадим. Души в вас маловато…
И отец Кирилл вздохнул, а больше ничего не произошло до того самого момента, когда в камеру вошел начальник отдела по борьбе с бандитизмом полковник Морабели в строгом кожаном пальто. Он сказал:
– Безобразие! Забыли преступника.
После этого перевел взгляд с покойника на двух живых зэков и удивился еще больше:
– И этих забыли?! У тебя плохая память, Сироткин.
От Морабели пахнет новой кожей и свежей землей, словно он лично копал могилу для бандитов Рассветова.
Важа Спиридонович водит по камере запахи, как свиту, вместе с ними гуляет приподнятое настроение полковника.
– Слушай, Тихомиров, зачем говоришь – Бог есть? Ленин сказал: «Бога нет!» Ты говоришь – есть. Кому советский человек должен верить? Смешно! Всех, понимаешь, возмутил. Ты же грамотный заключенный, а рассуждаешь, будто мистик. Уведи шарлатана, Сироткин, с моих глаз! И уберите труп.
– Куда прикажете, товарищ полковник?
– Попа – в зону. Труп, естественно, в столовую.
Он засмеялся, однако, повернувшись к Упорову, точно бритвой обрезал смех и даже приятные запахи, с которыми появился в камере:
– Твое будущее зависит от желания сказать мне правду. Не все бандиты отнесутся к тебе, как Рассветов. Понял?!
Упоров промолчал, казалось – он полностью согласен с тем, что говорит начальник отдела по борьбе с бандитизмом, или просто не в состоянии подыскать нужные слова.
Морабели отбросил полу кожаного пальто немного картинным жестом и вынул из кармана галифе белоснежный носовой платок. Вытер шею под стоячим воротником кителя, улыбнулся, хотя луповатые. глаза были полны черного гнева.
– Молчишь? Молчи – молчи. Ломай из себя блатюка, но помни: когда воры узнают, что ты их вложил…
Заключенный с отчетливостью, проясненной бордовой вспышкой, представил последствия замысла Важи Спиридоновича, но сохранил видимое спокойствие.
– …станешь Виолеттой или Лизой. Ха – ха! Красивое имя для моряка. Не правда ли?! Только потом тебя расстреляют…
Полковник запахнул пальто и, продолжая улыбаться собственному остроумию, вышел из камеры. Холодный пот выступил на лбу заключенного, но он подумал, чтобы уберечься от хлынувшего в сердце отчаянья: «Плохо шутит гражданин начальник…»
Следователь сорвался на шестом допросе. Полетела слюна на желтые листки протокола, а щеки запрыгали двумя розовыми мячиками, и капитан Скачков потерял вкрадчивое обаяние.
– Вы сами ведете себя к высшей мере. У меня нет сил бороться с вашим упрямством. Пусть его оценит советский суд!
– Пусть, – согласился Упоров. – Мне, гражданин начальник, все равно.
– А мне не все равно! – пыхтел обиженный следователь. – Они профессионалы – негодяи, ты – их жертва. Ты же протестовал в душе, когда на твоих глазах совершались кровавые преступления. Не прячься, Вадим!
Скачков подкинул на ладони листок протокола.
– На тебя вина легче пуха. Я-то знаю. В этом кабинете побывал не один самоубийца. Одно дело – мои знания, другое суд. Он оценивает только факты, добытые в ходе следствия. Пошевели мозгами. Ты – оконечность жизни. Уйдешь по глупости и уже не вернешься. Отменить приведенный в исполнение приговор не может никакое запоздалое раскаянье. Поэтому говорю правду сейчас!
Подследственный поднял глаза: в них застыло отчаянье.
– Пишите вес, что считаете нужным. Подпишу!
Капитан откинулся на спинку стула, вытянул под столом коротенькие ножки, стал похож на обманутого жизнью мальчишку из зажиточной семьи.
– Ты – самоубийца, Вадим…
– Так подпишу же, гражданин следователь.
– Что ж, пройдем еще раз всю цепь вместе. К побегу вас склонил Михаил Колос?
– Было дело.
– Бежите через водовод. При убийстве Стадника не присутствовали?
– Боже упаси! Я ж его уважал…
– Солдата и старшину из опергруппы…
– Пельмень застрелил. Дайте очную ставку: в глаза скажу.
– Кто был за рулем в машине?
– Миша. Он по глупости залетел, и я вместе с ним.
– Далее…
– Ночью разделились. Они своей дорогой, а мы с Малининым – своей. Михаила с собой звал.
– Кто ударил часового?
– Я.
– Стоп! Часовой на Малинина показал.
– Я ударил, гражданин начальник. Чо темнить, если виноват?
– Зачем стреляли по солдатам? Почему не сдались?
– Перепугался. Пальнул пару раз в небо – и дёру.
– Каким образом вы оказались в сарае Камышина? Вы с ним знакомы?
«Вот так номер! – мелькнуло в голове. – Девчонка-то – Камыша племянница».
– Куда смог, туда и нырнул. Ваши-то на хвосте висели. Пощады от них, после того как Пельмень двух кончал, не ждал…
– Значит, Камышина вы не знаете?
– Откуда мне вольных знать – первый раз бегу.
– Выясним. – Скачков поднялся, весьма загадочный, крикнул в полуоткрытую дверь: – Дежурный!
Вместо дежурного вошел Морабели, снимая на ходу перчатки, а немного погодя дежурный внес два стула.
– Лицом к стене! – приказал срывающимся голосом Скачков.
За спиной посуетились, скрипнул стул, раздался знакомый, вызывающий уважение голос:
– Благодарствую!
Послышался хруст, должно быть, то хрустел пальцами нервозный Скачков. Он сказал об ответственности за дачу ложных показаний. Пошмыгал носом, после чего спросил визгливо:
– Вы знаете этого человека?!
Вызванный для опознания иронически хмыкнул:
– С затылка не каждого родного опознаешь.
– Повернитесь, Упоров!
Заключенный выполнил распоряжение и встретился глазами с равнодушным взглядом Камышина. Лицо белогвардейца изменилось до неузнаваемости. Оно порозовело, морщины расправились, пушистая борода осанисто расположилась на сиреневой байковой рубахе, придав всему облику опознавателя благообразный вид. Камышин смотрел как бы с портрета, сделанного хорошим фотографом в начале века.
Чуть погодя глаза, подернутые тенью внутреннего недоумения, сощурились, чтобы внимательней рассмотреть исхудавшего зэка. Заключенный и вправду разволновался: не ошибся ли, может, кто другой принимал от них тяжелые мешки с грузом, так заинтересовавшие полковника Морабели?!
– Чужой. Таких не знаем, – пробасил Камышин, перестав разглядывать Упорова.
– А вы, гражданин Упоров, знаете сидящего?
– Уж такую бандитскую рожу запомнил бы.
– Товарищ следователь, оградите от оскорблений, – попросил, не меняя выражения равнодушного лица, Камышин.
– Прекратите лишние разговоры, Упоров! Вы, Камышин, объясните нам: каким образом он попал именно в ваш сарай?
– Мудрено ли дело для лихого каторжанина?
– Почему ваша племянница пыталась его накормить?
– Кому живого человека не жалко. Коснись даже вас, товарищ Морабели. А дети, они все добрые.
– Не такой уж она ребенок. Семнадцать лет. Жених ходит…
– Женихов не приваживаем. Рано. Откуда ей знать было – перед ней злодей? Лицо человеческое.
– Тебя за бандита принял. Хе-хе! Ты почему с охоты пустой вернулся?
Бывший белогвардеец подарил полковнику недобрый взгляд, пригладил широкой ладонью бороду, после ответил вопросом на вопрос:
– Меня на допрос вызвали или на опознание?
– Отвечайте! – прикрикнул Скачков.
Камышин поднялся со стула и сразу навис над капитаном вставшим на дыбы медведем. Говорил он поверх вздернутой головы следователя, ни к кому не обращаясь:
– Покорнейше благодарю за приглашение. Закон мы не только уважаем, но и знаем.
Полковник усмехнулся, сказал:
– Посиди немного. Скоро закончим.
Камышин слегка поклонился начальнику отдела борьбы с бандитизмом и сел. Делал он все степенно, естественным образом. Но вид его показался Вадиму незаслуженно самодовольным.
«Возьму да расколюсь, – подумал про себя зэк. – Сразу рожу сменишь!» На него напал смех, и он напрягся, чтобы смех не вылез наружу. Веселье закончилось легким обмороком… Пальцы ватно хватали край стола, чтобы удержать потерявшее крепость тело.
– …Пусть посидит, – пришел издалека голос, – видишь – совсем белый.
Далее последовал вздох, и тот, кто вздыхал, осуждающе произнес:
– Шкодить умеют, отвечать духу не хватает. Хлипкий народ нынче садится, товарищ Морабели.
– Да, Камышин, ты прав, но он еще не все сказал. Иди, понадобишься – вызовем.
К заключенному прежде пришла тошнота, а следом за ней вернулись краски и голоса. Все стало таким, каким должно быть, только тело стягивала поперечная боль.
– Распишитесь, Упоров. Здесь и здесь. Дежурный, заключенного – в камеру.
Он сложил за спиной ладони и пошел, сожалея, что не расхохотался, в психушку бы отправили. Оттуда, говорят, двое бежали с концами…
…Лезвие ножа застыло у самого горла, затем он увидел гостей. Всех сразу, как в блеске зарницы. Их было трое. Четвертый мгновенно исчез за дверью, оставив в камере пристальный лисий взгляд.
Зэк вспомнил похороны деда. Надежный дубовый гроб с витыми ручками, черный бархат, льняная рубаха, таинственный, невесть откуда взявшийся запах ладана.
Зеркала, по недосмотру, стояли в белых саванах простынок. Отец потом ругался, но негромко и без злобы, просто, чтобы высказать свое партийное отношение.
Деда провожал почти весь город.
«Тебе суждено умереть на нарах, как и положено настоящему бандиту. Похорон не будет…» Он не успел пожалеть о похоронах и подумать о том, что прежде смерти будет боль. Его окликнули:
– Здравствуй, Вадим! – Иезуит улыбался, как старому знакомому, но нож все еще был у горла.
– Здравствуй! – прохрипел Упоров. – Вы что, не можете без примочек?! Убери перо!
Нож убрали, тут же сутулый зэк с хищным лицом и белыми, ухоженными руками удачливого картежника спросил:
– Куда ушла воровская касса?!
Нож застыл сантиметрах в десяти от его шеи. Он успел сообразить: «Они сами по себе. Их никто не посылал».
– Какой груз, баклан поганый, какая касса?! Ты что буровишь?! Мне вышка за мусора корячится!
– Не хипишуй, Вадим. Нас сходка послала. Вы уходили в побег с воровской кассой.
– Я уходил с одной пиковиной. Деньги ваши в глаза не видел. Мусора с тем же вязнут. Надоело!
– Да ты что буровишь, лох поганый, там же рыжье было!
– Мне какая разница?! Пустой уходил. В Таежном бомбанули «медведя». На том и опалились.
– Слышь, Иезуит, разреши, я ему брюхо вскрою… – свистящим шепотом предложил незнакомый Вадиму зэк.
– Нуждаешься в моей жизни? – спросил Упоров, чувствуя, что тот действительно хочет его убить. Тем не менее заставил себя расстегнуть телогрейку, затем рубаху. – Режь! Забирай! У меня больше ничего нет.
Сутулый зэк решительно спрыгнул с нар, но Иезуит оттолкнул его к стене.
– Потерпи, Гоша. Что говорил Камыш на очной ставке? Запахни, запахни гнидник-то. Видали мы животы, и что в животах – видали. Ну?!
– О чем с тем бесом говорить – первый раз вижу! Погляделись да разошлись при своих интересах.
Из– за двери выскочил незаметный зэк с лисьим взглядом:
– Линяем! Мусор волнуется.
– Сейчас! – Иезуит почесал за ухом. Он был явно разочарован разговором и, продолжая обдумывать ситуацию, смотрел в лицо Упорова бесцветными глазами уснувшей рыбы. – Помни – убить тебя никогда не поздно…
Глаза его начали наполняться злобой, готовой выплеснуться в удар ножа, и Упоров уже знал; теперь надо только слушать, спокойно и внимательно, чтобы не возбудить действия. Он так и сделал.
– И мы убьем тебя, если ты дешевнешь, Фартовый. Говоришь вроде бы складно, но веры нет у меня. Сомневаюся… Пока прощай!
Странное дело: заключенный смотрел вслед своим несостоявшимся убийцам, но думал о той зеленоглазой девчонке в подшитых кусками автомобильных покрышек валенках. Ей уже семнадцать!
– И ее зовут Наташа Камышина, – сказал зэк вслух. – Очень приятно. Меня зовут Вадим. Должен заметить – у вас серьезный дядя, а вы такая милая.
Казалось, все его заботы сосредоточились в огромных глазах юного длинноногого существа, но следующее открытие отсекло радость одним махом:
– Кто их послал?!
Зэк поднялся на нарах. «Если Морабели, это была просто проверка твоих показаний. А если Дьяк? Ему есть о чем беспокоиться… И когда-нибудь тебя попросят залезть в петлю, чтобы не волновать старого вора».
Для него ночь кончилась. Он метался по камере, ловил вшей, нянчил сломанные ребра и искал выход, но войти в игру оказалось куда легче, чем из нее выйти.
Игра продолжалась. Он стал в ней козырем…
Когда судья произнес: «К высшей мере наказания!», Вадим постарался не думать о том, что стоит за приговором. Он смотрел в зал. Прошел глазами золото погон, ответил грустной улыбкой на торжествующий взгляд женщины, которая плюнула ему в лицо у конторы прииска. Ей и сейчас очень хотелось крикнуть «ура!», но она не рискнула, задушив в себе рвущееся наружу желание. Наконец он увидел то, что искал: из-за плеча надменного полковника Полозкова выглядывал большой зеленый глаз, розовое от волненья ухо и тугая коса на прямом плече. Зэк ей подмигнул. Знакомый глаз болезненно сузился, зелень поблекла и появилась слеза. Сидевший рядом с ней бравенький лейтенант из оперативной группы что-то сказал, с опаской поглядывая на полковника, Она не ответила. Приговоренный улыбнулся: ему была приятна строгость девчонки, о лейтенанте думать не хотелось, как и о тяжелых шагах за дверью камеры на избранном кем-то рассвете.
«Часто умирают только трусы, – приговоренный глядел прямо перед собой, направляясь в сторону „воронка“. – Ты умрешь один раз!»
Опять мелькнула Наталья Камышина в серой толпе любопытных.
– Я тебя люблю!
Слова приговоренного напугали одного из солдат, тот вскинул автомат наизготовку.
Упоров хотел оставить признание на свободе. И всю дорогу от поселкового клуба до тюрьмы наслаждался своим поступком, не допуская к себе и не пытаясь осмысливать как свершившийся факт приговор выездного суда.
Борьба с самим собой началась в камере. Он прочувствовал, для чего дается приговоренному томительный срок ожидания, истончающий донельзя душевную защиту, с тем, чтобы позволить страху за потерю тела потоптаться козьими копытцами по голой душе.
Ко всякому человеку придет своя смерть, по приговору она чужая, и неминуемое ее приближение поистине ужасно. Остановить вспыхнувший внутренний хаос помогла мысль о помиловании. Зэк вцепился в нее, как утопающий в спасательный круг. Сел на нары, мысленно начал писать текст прошения и увидел, что рядом стоит кружка с чаем…
«Они начали о тебе заботиться. Плохой признак… В недоверии к сочувствию тоже нет ничего хорошего. Главное, чтобы побыстрей устали нервы, тогда ты заснешь…»
Приговоренный закрыл глаза… облегчение не пришло, наоборот: темнота, как в стоге сена, начала всасывать густой холодный мрак. Но сейчас все походило на погоню. За ним гнались неизвестные существа, окутанные чадящим дымом черной свечи. Он подождал их приближения и поспешил увидеть свет. Осторожно протянул руку, погладил чахлый луч солнца, протиснувшийся к нарам сквозь зарешеченное оконце. Вошедший в камеру дежурный поглядел на него дружелюбно, поставил на нары миску с дымящимися щами:
– Заправляйся. Щи – с мясом. От них пользы больше, чем от пустых мыслей.
Сказано ломким баском, с непривычной для служаки теплотой. Ему хотелось быть добрым, и приговоренный почувствовал желание старшины, но от этого еще больше захотелось жить, делать кому-то добро. Зэк промолчал, не зная, как выразить свое состояние, чтобы никто не перепутал его со слабостью. Он еще был чуточку гордый сверху, словно посыпанный маком бублик, и крупицы гордости только усиливали чувство душевного одиночества. Подобревший охранник ничем не мог помочь, да и никто другой… разве что отец Кирилл.
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв его колени,
И умирать, и воскресать!
Посеянная Монахом надежда перешла обыкновенное любопытство, зэк, уже на полном серьезе, старался совместить ее со своим опытом выживания в ":
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51