Сначала шло уведомление о том, что запись представляет собой краткое изложение итогов первичного обследования планеты, что текст записи одобрен общим советом экспедиции и в защитных капсулах, как это и положено по инструкции параграф такой-то, передан на хранение каждому члену экипажа, оригинал хранится в командирском сейфе. Потом излагались сами итоги. Барту терпеливо и, если говорить честно, без особого интереса слушал метеорологическое, гидрологическое и геологическое описание планеты. Итоги носили предварительный характер и содержали массу количественного материала. Сообщение задиктовывал Ватан Рахимов. Энергичный чёткий голос, эмоционально окрашенный, несмотря на сухость текста, принадлежал человеку, которого уже не было в живых, человеку, изуродованное, искалеченное тело которого Барту обследовал несколько часов тому назад. Живой гибкий голос погибшего товарища вызывал тревожное чувство печали и раздумья. Эти мысли отвлекли Барту, он перестал внимательно слушать запись, хотя подсознательно продолжал следить за ней, но спохватился и насторожил уши, как только голос Ватана заговорил о вещах действительно интересных.
«…Парадоксальное отсутствие наследственного вещества в тканях компенсируется наличием геноцентра, который располагается либо в головном мозгу, либо в крестцовой области спинного мозга. Централизованное управление наследственностью осуществляется с помощью развитой геносистемы, которая совпадает с соответствующими каналами нервной системы, но не сливается с ней. Геносистема освободила клеточные формы от колоссального и ненужного балласта информации, а это обусловило, в свою очередь, возможность возникновения высокоспециализированных тканей с узким спектром функций, энергетическая экономичность которых примерно на порядок выше, чем у организмов с рассеянной наследственностью. Отсюда выдающиеся и по земным канонам невероятные физические качества некоторых видов животных Юкки. Геноцентральная структура даёт организму и целый ряд других преимуществ, важнейшим из которых является феноменальная способность регенерации. Это и понятно, клетка, лишённая своего огромного генопотенциала, превратилась из сложнейшего биохимического комбината в простую и вместе с тем чрезвычайно эффективную мастерскую. Произошло своеобразное обесценивание тканей организма; организм легко теряет ткани и столь же легко, в считанные часы, а иногда и минуты восстанавливает их. При этом болевые ощущения, что совершенно естественно, заметно притуплены, как по объёму, так и по пороговому значению. Выживаемость организмов уникальна: безусловно смертельными являются лишь поражения геноцентра и центральной нервной системы. Вопрос этот требует дальнейшей детальной разработки, однако уже теперь можно сказать с уверенностью, что повреждения внутренних органов не являются летальными, если сохраняется пятьдесят процентов нормально функционирующих тканей и более. Исключение составляет сердце, живучесть которого заметно ниже, однако и она по земным меркам является уникальной.
Удалось установить далее, что, по крайней мере, некоторые виды животных Юкки обладают особого рода рецепторным механизмом, «шестым» чувством, которое позволяет им оценивать генетические способности организмов, с которыми они контактируют, а возможно, и накапливать соответствующую информацию. Это обстоятельство, а также тесная связь нервной системы с геносистемой позволяют предположить, что регенеративная способность такого рода организмов может проявляться не только в пассивной, но и в активной форме, то есть не только как вульгарная регенерация, но и как интуитивная или даже осознанная трансформация. Многообещающие опыты в этом направлений только начаты, поэтому обобщения были бы несколько преждевременными».
Дальше Барту уже не слушал. Он забыл про Клима, про Лобова, находящегося в опасном поиске, про трагически погибших космонавтов. Его била научная лихорадка. Хоровод, вакханалия, настоящий шабаш мыслей, идей, предположений. Открытие было потрясающим! И голова шла кругом оттого, что сколько ещё тайн и загадок, страшных и увлекательных, скрывает в себе эта планета. Барту находился в своеобразном сомнамбулическом состоянии до тех пор, пока его не привёл в себя голос Клима.
— Ты почему молчишь, Поль?
— Слушаю, — торопливо ответил Барту.
— Вылетаю по вызову Ивана. Как с сообщением?
— О! — Барту прижал руку к груди. — Этому сообщению цены нет! Я не в силах даже судить, какой грандиозный переворот оно произведёт в биологии! А какие перспективы!
— Понимаю, — суховато прервал штурман излияния Барту, наука, перспективы, и все такое. Но пойми и ты — Иван в одиночку пошёл на контакт с юкантропами! И от него уже двадцать минут нет вестей. Чем может ему помочь это самое бесценное сообщение?
Барту провёл рукой по лицу, словно умываясь.
— Извини, я увлёкся, сейчас. — Он секунду помолчал и, хмуря свои мефистофельские брови, деловито проговорил: — Передай, что убить юкантропа практически можно только выстрелом в голову. И ещё. Скорее всего, юкантропы могут превращаться в других животных. Может быть, даже в людей!
— Ты в своём уме? — негромко спросил Клим.
— В своём.
— Ну, хорошо, — с сомнением сказал Клим и после лёгкой паузы добавил: — Буди Алексея. А я пошёл.
— Удачи!
Нажимая сигнальную кнопку, чтобы разбудить Кронина, Барту вдруг подумал, что ему теперь понятно, как экипаж «Метеора» потерял бдительность настолько, что стал жертвами юкантропов.
Глава 10
Туман. Влажный румяный покой, приглушённые, какие-то мохнатые звуки, чуткое тревожное ожидание. И наконец едва слышный шорох осторожных шагов. Рука Лобова потянулась к кобуре, но он поймал себя на этом движении и заложил руку за спину. И снова лёгкое, как дыхание, движение, вздох, а потом тихий лукавый смех. У Лобова мурашки пробежали по спине. Все оказалось страшнее, чем представлялось. Разумом Лобов понимал, что если бы ему хотели причинить вред, то уже давно бы попытались это сделать. Удобных случаев было сколько угодно. Страх шёл из памяти о чудном озере, на грязных берегах которого рядком лежат неподвижные тела, из памяти о погибших товарищах с «Метеора», из убеждённости, что зло делается не только из зла, но и из-за неведения. Справляясь с ненужными эмоциями, Лобов подумал, что, пожалуй, самым разумным было бы сейчас засмеяться в ответ. Но он побоялся это сделать, не без основания опасаясь, что у него получится не смех, а вороньё карканье. А кто знает, как отреагирует на это кустарник? Однако сама мысль о том, что Иван Лобов стоит в тумане и пытается непринуждённо хихикать, развеселила Лобова и сняла напряжение.
Он уже спокойнее уловил где-то рядом невесомое движение и осторожный вздох. И весь превратился в ожидание, интуитивно чувствуя, что сейчас должно что-то произойти. И не ошибся.
— Ты ничего не видишь? — сочувственно спросили из тумана.
— Ничего, — машинально признался Иван и прикусил язык.
Голова у него пошла кругом. Он был готов ко многому: к гортанному оклику и тихому смеху, которые ему уже приходилось слышать, к гомону возбуждённой толпы, даже к неожиданному нападению, но только не к тому, что с ним заговорят на родном языке! Голос женский, звонкий и чуть лукавый. Спокойствие! Теперь самое главное спокойствие и терпение. Думать, оценивать и сопоставлять — все это потом.
— Совсем? — теперь голос звучал недоверчиво.
— Совсем, — ответил Лобов и быстро спросил: — Ты с «Метеора»?
— Что?
Лобова явно не поняли, и это уже немножко прояснило обстановку. К тому же, оправившись от удивления, Иван заметил и характерный акцент. Только не молчать! Начавшийся контакт может внезапно оборваться, как это уже не раз бывало. Говорить, говорить, спрашивать, только не молчать!
— Ты меня видела раньше?
В тумане засмеялись.
— Ви-и-дела!
— А почему ты все время смеёшься?
— Смеяться хорошо. Плакать плохо. Злиться плохо. Делать больно плохо, — деловито ответили из тумана и опять засмеялись. — И потом мне весело. Я тебя вижу, а ты меня нет!
От этой деловитости тона Лобов повеселел. Но сразу же одёрнул себя. Не радуйся раньше времени, не пугай удачу! Она капризна, и никакие знания, никакое техническое могущество не могут изменить её прихотливую поступь.
— Почему ты прячешься?
— Я? Нет!
— А когда нет тумана?
Ответом было молчание. Лобов встревожился и осторожно шагнул вперёд.
— Ты где?
В ответ тихонько засмеялись.
— Ты, наверное, боишься меня? — доверительно спросил Лобов.
— Да, — признался туман, — ты можешь убить.
— Нет-нет, — заверил Иван, — я не хочу убивать. Убивать плохо.
— Совсем плохо! — поддержали его. — Хуже всего!
Лобов задал вопрос, который уже давно просился на язык, но спрашивать было так страшно, что он невольно все оттягивал и оттягивал время.
— Кто тебя научил моему языку?
В ответ лукаво засмеялись. «Экая легкомысленная особа!» — подосадовал Лобов и грустно улыбнулся.
— Ты забыла? — спросил он вслух.
— Нет! — горячо возразили ему. — Такое нельзя забывать! Плохо забывать! Она ушла домой. Вверх. Она скоро придёт и будет учить дальше. А пока учит он.
Лобов видел, как потихоньку редеет розовое молоко тумана. Теперь он торопился и шёл к главному напрямик, без дипломатических петель.
— Кто он?
— Он. Кто все знает.
«Пусть так».
— Где он?
Редеющий туман молчал. Лобов осторожно шагнул вперёд.
— Где он? И где ты? Почему ты молчишь?
В ответ засмеялись уже откуда-то сзади. Лобов круто повернулся. В это время туман сгустился в последний раз и разом оборвался. Иван увидел Дину Зейт, с улыбкой смотрящую на него из-за унихода.
— Дина! — изумился и обрадовался Иван.
Улыбка стала довольной и лукавой. Радость медленно улетучивалась, уступая место беспокойству.
— Дина, — уже неуверенно проговорил Лобов, делая шаг вперёд.
— Не подходите, я плохо одета, — строго предупредила она.
Лобов огляделся вокруг в поисках той, с которой он только что разговаривал, и увидел, как от озера по направлению к униходу торопливо и неуклюже шагает человек, припадая на одну ногу и опираясь на палку. Человек остановился, вытер с лица пот и вдруг, воздев свободную руку вверх, закричал:
— Иван!
В этом коротком возгласе смешались и радость, и боль, и тоска ожидания. Лобов узнал голос и, позабыв обо всем остальном, бросился к Вано Балавадзе. Палка выпала из рук командира «Метеора», он покачнулся и упал бы на траву, если бы Лобов не поддержал его за руки.
— Ничего, сейчас я, сейчас, — бормотал Балавадзе, приткнувшись к плечу Лобова, — разучился ходить, понимаешь. И дышать больно, да я привык. Нашёл? Я так и думал — или ты, или Антикайнен. Много ли осталось старых командиров? Вот и Вано теперь нет, кончился.
— Мы ещё полетаем, — тихонько сказал Лобов на ухо товарищу то, что обычно говорят в таких случаях.
— Полетаю за пассажира. Потерял корабль, растерял экипаж. Говорил ты мне — не верил. Думал, это другие, у меня не так. Твои-то хоть все целы?
— Все.
— Вот это хорошо. Да и попроще тебе было на Юкке, чем нам, — с горечью добавил Балавадзе и поднял голову, — правда, тёзка?
Он заметил, как изменился в лице Лобов, и попытался улыбнуться.
— Что, красив?
Лобов проглотил слюну. Лицо Балавадзе было покрыто рубцами и шрамами.
— Ничего, — с трудом сказал он наконец, — ничего, Вано. Не в этом счастье.
— Наверное, не в этом, — рассеянно согласился Балавадзе и провёл рукой по своему телу, — знаешь, я ведь весь такой красивый.
Лобов побледнел, догадка оглушила его.
— Так они — и тебя тоже?
— И меня, — грустно согласился Балавадзе.
— Как же, — горло Ивана перехватил спазм, — как же ты вынес все это?
Балавадзе провёл по лицу вздрагивающей ладонью.
— Пришлось потерпеть, — глухо проговорил он, — нелегко было. Скажу честно, если бы не Дина — не выдержал. Правду говорят, стойкий народ женщины.
Лобов невольно покосился в сторону унихода, недоуменно хмуря брови, но спросить ни о чем не успел.
— Ты туда не смотри, — угрюмо сказал Балавадзе, — это не Дина, её ученица.
— А Дина?
Тёмные, близко посаженные глаза Балавадзе, лишь они и остались на лице неизменными, сощурились:
— И ты не догадался? Рядом с ней лежали.
— И что же? — уже догадываясь о случившемся, невольно спросил Лобов.
Балавадзе отвёл взгляд.
— Зачем спрашиваешь, Иван? Она была красивой. Ведь это хорошо быть красивой. Хорошо не только для себя, для других. Она гордилась этим.
Лобов молчал.
— Она была красивой женщиной, — повторил Балавадзе глухо, — а женщины — они и сильнее и слабее нас. Дина вынесла все, что выпало на её долю, вытащила из могилы меня. И покончила с собой в тот самый день, когда услышала грохот посадки «Торнадо». Я, Вано Балавадзе, не сужу её за это.
До унихода оставалось всего несколько шагов, когда Балавадзе со сдержанным стоном схватился за грудь.
— Посидим, — выдавил он, опускаясь на траву под одиноким редким кустом.
— Давай я тебя донесу!
— Не глупи! Только того и не хватало, чтобы Вано Балавадзе, как женщину, носили на руках.
Он дышал глубоко, но осторожно.
— Ты не волнуйся, Иван, — успокоительно проговорил Балавадзе, немного придя в себя, — тут безопасно, я имею в виду озеро и прилегающие окрестности.
Словно в ответ издалека послышался мягкий гортанный крик «а-у!» и игривый громкий смех.
— Стала бояться меня, — в раздумье проговорил Балавадзе, — они ведь чуткие. Как собаки, а может быть, и как дети. Сразу поняла, что не могу теперь её видеть.
— В нашем деле нельзя без издержек.
— Верно, — согласился Балавадзе, — но как все-таки горько, когда твой экипаж становится издержкой. Слово-то какое, а? Издержка.
Он потянул Лобова за рукав куртки.
— Сядь, Иван. Сядь, прошу тебя, — и когда Лобов опустился рядом с ним на траву, спросил: — Ты послание моё получил?
— Послание? — не понял Лобов.
— Значит, не получил.
— Ты посылал юкантропа? — вдруг догадался Лобов.
— Посылал. Потихоньку, еле уговорил. Накуролесил тут Майкл, вот они и стали бояться. Не дошёл, стало быть?
— Не дошёл, — тихо подтвердил Лобов, — его свои забросали камнями.
— Это они умеют. — Балавадзе поморщился от боли. — Выдержки мне не хватило, Иван. Элементарной выдержки и хотя бы капельки везения.
Открытия посыпались на нас одно за другим, — вполголоса рассказывал он, — да не какие-нибудь, а самой первой величины, и мы словно ошалели. И я, старый травлёный волк, ошалел вместе со всеми. Когда Ватан обнаружил это озеро, а в нем юкантропов, трансформирующихся в людей, мы забрались в глайдер и полетели смотреть это чудо.
Юкантропов, трансформирующихся в людей! Конечно, обо всем этом Лобов догадывался и раньше, и все-таки слова Балавадзе заново осветили трагедию «Метеора». Будто на мгновение разошлись многокилометровые облака и на притихшую степь ринулся первозданный поток ослепительных лучей неистового голубого солнца. В доли секунды Лобову стало ясно, почему Майкл сошёл с ума и говорит, что убил своего товарища; почему такой страшной смертью погибли Аллен и Ватан и почему так изуродовано лицо и все тело Вано Балавадзе. Когда встречаются холодный и тёплый воздух, образуется атмосферный фронт с ветрами, ливнями и грозами. Когда встречаются братья по разуму, пусть один из них старший, а другой младший, рождается психологический фронт встречи, громы и молнии которого иногда куда более сокрушительны.
— Полетели мы вчетвером, — рассказывал Балавадзе, — одного Майкла оставили на корабле. Шли в тумане на хорошей скорости, а чувствительность локационной аппаратуры была занижена. Мы специально занизили её прежде, чтобы создать идеальные условия работы биолокатора, ты ведь знаешь, как он боится помех. Туман был плотным, ионизированным, это ещё больше снижало дальность локации. Ну, как это всегда бывает, одно к одному. Когда глайдер кинуло в такой разворот, что от перегрузки даже у меня потемнело в глазах, я вдруг вспомнил о проклятом занижении чувствительности и подумал только пронеси! И почти пронесло, ведь ударься мы лоб в лоб, одна пыль от нас бы осталась. А мы только вскользь, бортом зацепили этого трехсотметрового дурака. Оказывается, он погиб ещё несколько лет назад. Ну, и рухнул он, а мы вместе с ним.
И опять бы все обошлось. Посчитали бы шишки, перевязали раны, повалялись в госпитальном отсеке. Опять не повезло! Во-первых, вырвало дверцу, так что, пожалуйста, бери нас голыми руками. Мало того, разбились ампулы со снотворным, которые Аллен на всякий случай сунул в карман в последний момент. Я потом экспериментировал, на юкков эта премудрость не действует абсолютно, а вот мы заснули беспробудным сном. А проснулись уже в озере.
— Наверное, вы уже докопались, что залечить рану, отрастить потерянную ногу или там заштопать печень для юкка все равно, что для нас с тобой отрастить срезанный ноготь?
1 2 3 4 5 6 7