Чувствовал он себя отвратительно. Все кончилось тем, что ему пришлось спать на этой старой кушетке с вылезающими пружинами в гостиной Живчика. Ночью он подумал было возвратиться к себе в Хобокен, так как «Звездный свет» находился на другом конце города, но потом решил, что этого делать не стоит. Майк Санторо жил на побережье, в часе езды оттуда. Кто-нибудь мог проводить его до дома, его настоящего дома, а это означало бы конец его легенде. Поэтому, вместо того чтобы вернуться к себе домой, поспать восемь часов и как следует отдохнуть перед экзаменом на черный пояс, он ушел из бара в качестве Майка Санторо и поехал в дом родителей Живчика в Байонне, провалялся пять часов на этой кушетке и чуть не сломал себе спину. Но это ничего. Куда хуже, чем если бы Беллз и Будда узнали, где он живет на самом деле. Но как только он выпьет нормального кофе и съест гору домашнего жаркого, чтобы подкрепиться перед экзаменом, он поедет домой, заберется в кровать и поспит еще несколько часов. Хорошо поспит. Только бы Живчик перестал наконец голосить о том, что надо растрясти эти чертовы кости, и вышел из этого поганого душа.
Он потер шею и подумал, что ему тоже не помешало бы принять душ. Он отвратительно себя чувствовал и много бы дал за пару свежего белья. Тоцци поднял глаза к потолку, откуда доносился звук льющейся воды. Ну давай же, выходи, черт бы тебя побрал.
Машинально он снова потянулся к чашке с кофе и поднес ее к губам, потом нахмурился и поставил на место. Без молока кофе напоминал электролит. Он выглянул в освещенное солнцем окно, хотел было выплеснуть остатки кофе в раковину, как вдруг ему показалось, что он слышит снаружи какие-то звуки. Звуки шагов по деревянным ступеням лестницы, ведущей к двери на кухню. Инстинктивно он повернулся на стуле так, чтобы можно было быстро выхватить пистолет из кобуры на лодыжке. Потом вспомнил, что пистолета у него нет. Он решил не брать его на вчерашнюю встречу. Один из громил Будды мог обыскать его, и пистолет сочли бы знаком недоверия.
Снаружи в замок вставили ключ. Сквозь непрозрачные шторы на дверном стекле Тоцци разглядел, что у того, кто там стоял, были две хозяйственные сумки. Должно быть, мать Живчика вернулась с побережья.
Дверь распахнулась и ударилась о кухонный столик.
– Какого черта ты здесь делаешь?
Это была не мать Живчика. Это была его сестра Джина.
Тоцци молча смотрел на нее, решая про себя, относится ли выражение отвращения на ее лице к вони и мусору на кухне или к нему самому. Он напомнил себе, что он – Майк Санторо, а не Майк Тоцци, и предполагалось, что его чувства по отношению к ней не отличались от тех, что он испытывал к любой симпатичной бабенке. Что касалось Майка Тоцци, дело обстояло совсем не так. Джина много значила для него. Она была настоящей, той соседской девчонкой, американкой-итальянкой, о которой он всегда мечтал.
Джина поставила хозяйственные сумки на кухонный столик и поправила очки. Очки были круглыми, в тонкой фиолетовой металлической оправе. На ее лице они выглядели очень сексуально. У нее были мягкие каштановые волосы, рассыпанные веером по плечам, светло-карие глаза и римский нос. Она казалась рассерженной, но это было ее обычное выражение. Девушка была стройной, ростом около пяти с половиной футов, чуть больше тридцати лет. Она всегда носила слаксы, Тоцци никогда не видел ее в платье или юбке. Сегодня на ней были черные слаксы, черные лакированные туфли без каблуков и шелковая блузка бананово-желтого цвета под шикарным зеленым атласным жакетом. Тоцци подумал, что выглядит она очень стильно и привлекательно, но все-таки так, будто пребывает в скверном настроении. Как-то он сказал ей, что находит ее очень привлекательной, на что она ответила, что он – олух царя небесного, что она похожа на Джона Леннона в тоске, что у нее слишком маленькая грудь и слишком большая попа. Если она думала, что Тоцци согласится с ней, то на эту удочку он не попался.
Тоцци сидел и смотрел, как Джина разгружает сумки. Он не осмеливался произнести что-нибудь, даже отдаленно напоминающее любезность, например поздороваться, потому что знал, как она на это отреагирует. К тому же Майк Санторо был гнусным типом, занимающимся порнографией, и он не мог быть вежливым или любезным. Как бы то ни было, один раз он уже попытался сказать ей, что она очень привлекательна, но она ему не поверила.
Это случилось в один из тех невероятно теплых и ярких осенних дней, когда листья уже начинают желтеть, но погода стоит ясная и расслабляющая. Такие дни бывают в конце августа. Они как будто выпадают из времени, и хочется совершать какие-нибудь безумства, потому что кажется, что на самом деле таких дней нет в реальном календаре и, значит, что бы вы ни сделали, никто об этом не узнает.
В тот день крестили одного из племянников Джины, и Живчик пригласил Тоцци на церемонию и вечеринку после нее. На вечеринку Тоцци так и не попал, потому что, пока младенец надрывался от крика, а священник поливал его маленькую головку святой водой, Джина и Тоцци отчаянно флиртовали. Она еще не знала, что он занимается порнографическими фильмами. Когда все вышли из церкви, вместо того чтобы пойти вместе со всеми к кузине, Джина направилась к своему дому. Тоцци пошел за ней, и все было как в чудесном чувственном сне, когда не хочется просыпаться. Она шествовала медленно и изящно, описывая зигзаги, подбрасывая носком туфли оранжевые и желтые листья, бросая украдкой взгляды на Тоцци. Тоцци следовал за ней на некотором расстоянии, наблюдая, как солнечные лучи пронзают опавшие листья и просвечивают сквозь ее распущенные по плечам светло-каштановые волосы. Когда они подошли к ее дому, Джина остановилась, повернулась и посмотрела на него, лукаво улыбаясь, ожидая, что он сделает. Он не спеша подошел. И хотя они были знакомы совсем недолго, оба знали, чего хотят, но никто не был готов сделать первый шаг. Он вдруг засмеялся, и она засмеялась тоже, и очень скоро они уже были на грани истерики, потеряв контроль, хохоча как ненормальные.
– Зайдешь выпить чашечку кофе? – спросила она, вытирая слезы.
– Конечно, – ответил он.
– Или, может, вернешься на вечеринку?
– Нет, спасибо.
Она покачала головой.
– Я тоже. – От шуршания ее рассыпавшихся по плечам волос у него закружилась голова.
Ее квартира была маленькой, каждый предмет имел свое назначение и стоял на своем месте. Голые деревянные полы и жалюзи. Ни штор, ни безделушек, ни цветов. Только на стене множество черно-белых фотографий смеющихся детишек в рамках. Она сказала, что сделала эти снимки сама.
Тоцци сел на диван, раскинув руки по спинке, и смотрел, как она делает кофе.
– Не надо, – сказала она с самоуверенной усмешкой.
Он шевельнул рукой.
– Не надо что?
– Не надо на меня смотреть. Смотри на что-нибудь другое.
Тоцци пожал плечами.
– Если тебе это мешает... – Он повернулся и растянулся на диване. Оранжевые солнечные лучи косо падали через створчатые окна и квадратными пятнами ложились на ноги и лицо Тоцци, лаская их теплом. Он закрыл глаза и почти заснул. Но мысль о ней заставила его проснуться.
Он прищурил глаза, пытаясь сквозь солнечный свет разглядеть, что она делает, и вздрогнул, увидев, что она стоит прямо возле него. Она сбросила туфли и села у него в ногах на другом краю дивана. Из кухни донесся запах закипевшего кофе. Она заслонила от солнца глаза и посмотрела на него.
– И о чем же ты думаешь? – спросила она.
Он улыбнулся.
– Не знаю.
Она подобрала под себя ноги и повернулась к нему лицом, откинувшись на подлокотник дивана. Ступни она просунула ему под ягодицы.
– Ноги замерзли, – сказала она.
– Угу.
– Есть идеи?
– Относительно чего?
– Как их согреть?
Тоцци ухмыльнулся.
– Что-нибудь придумаем.
– Ну так давай.
– Что давай?
– Согрей их.
– Ах да. Хорошо.
Он потянулся, вытащил из-под себя ее ногу и растер пальцы между ладонями.
– Ну как?
– Хорошо. Теперь другую.
Он взял другую ногу и растер ее.
– Лучше?
Ее глаза были закрыты, голова откинута назад.
– Да... чудесно.
Когда он прекратил растирать ногу, она открыла глаза.
– И все-таки мне холодно.
Она улыбалась.
– Да? Где именно?
– Везде.
– Так, с чего же мне начать?
Она ухватилась за его руки и подтянулась, пока не оказалась над ним, нос к носу.
– Может, прямо отсюда? – спросила она и поцеловала его. И еще раз. И снова. А потом он поцеловал ее. Много раз. Потом они стали исследовать тела друг друга языками и пальцами. И у Тоцци закружилась голова, так это было хорошо. Джина лежала на нем, и солнце заливало комнату, и ее кожа была такой белой и мягкой, и ее шелковистые волосы струились между его пальцами, и ее губы, ее плечи, ее уши, ее соски и...
До кофе дело так и не дошло.
Джина вывалила на стол банку с помидорами, вырвав Тоцци из его сладостных воспоминаний. Он пристально посмотрел на нее, вспомнив, что говорил о ней Беллзу прошлой ночью Будда Станционе. Тоцци снова обдумал эту возможность, но нет – сколько ни думай, они совсем не подходят друг другу. Правда, замечание Будды было не единственным свидетельством того, что между Беллзом и Джиной существовали какие-то отношения. Было еще сообщение на ее автоответчике в тот день, когда они лежали на диване.
Они блаженно дремали в сумерках, голова Джины покоилась на его плече, и вдруг зазвонил телефон. Никто из них не пошевелился. После четырех звонков Тоцци услышал записанный на пленку голос Джины, просивший тех, кто звонит, оставить сообщение после сигнала. "Джина, это я, - прозвучало в комнате. – Позвони мне". Тоцци сразу же узнал голос. Это был Беллз.
Он смотрел, как она убирает овощи в холодильник. Ему не нравилось, когда на него не обращают внимания, и он рискнул задать вопрос:
– Ты принесла молоко?
Она посмотрела на него как на червяка.
– В чем дело? Ты не можешь поздороваться?
– Привет. Ты принесла молоко?
– Привет. Нет.
Она снова принялась за сумки, и, засунув руку в одну из них, вытащила большую индейку. Открыв холодильник, положила ее на нижнюю полку.
– Тебе не нужно было покупать ее, – сказал Тоцци, кивнув на птицу. – Твой брат говорит, у него целая связка индеек.
Она свирепо взглянула на него.
– Они что, вывалились из грузовика?
Тоцци пожал плечами и не стал развивать эту тему. Она была не в настроении. Считалось, что Джина была положительным членом этой семьи. У нее была настоящая работа: она закупала детскую одежду для универмага «Мэйси» в Манхэттене. Ее родственники – дядя и два двоюродных брата – отбывали срок за угон автомобиля, а в багажнике машины ее отца всегда лежало что-то, что нужно было срочно продать. Никто из них не был отпетым преступником, кроме ее брата Живчика, который изо всех сил пытался стать членом мафии, пока ФБР не предоставило ему другую возможность сделать карьеру. Но, как и большинство людей, чьи родственники с легкостью нарушают закон, Джина не хотела ничего об этом знать. Она не участвовала в их делах, но и не читала им моралей. Она любила свою семью, потому что это была ее семья, и была предана своему ненормальному братцу, потому что он был ее братом, но, если они продавали краденых индеек, или знали, где хранят краденые машины, или курили сигареты, на которых не было пометки об уплате федеральной пошлины, она ничего не хотела об этом знать. Это были их дела, ее они не касались.
Так считалось.
Мысленно Тоцци все время слышал голос Беллза на автоответчике Джины: «Джина, это я. Позвони мне». Тогда она приподняла голову с плеча Тоцци, закатила глаза и сделала гримасу, но объяснять ничего не стала, а Тоцци не стал спрашивать. Но сейчас он задумался насчет Джины и Беллза.
Из второй сумки Джина вынула целлофановую упаковку с хлебными кубиками. В животе у Тоцци заурчало. Хоть и не домашнее жаркое с поджаристой корочкой, но все-таки еда. Он встал и направился к столу.
Джина подозрительно взглянула на него поверх очков. Так собака смотрит на кошку, слишком близко подошедшую к ее миске. Он оперся о стол и сложил руки на груди. Она не отводила от него взгляда.
Он перевел взгляд на целлофановую упаковку. Вероятно, это предназначалось для праздничного обеда семьи Дефреско в День благодарения, но он умирал от голода. Ему ужасно хотелось разорвать пакет и высыпать в рот горсть сухих хлебных кубиков, но этого делать не стоило. Конечно, он не Майк Тоцци, а Майк Санторо, а Санторо – плохой мальчик, во всяком случае, для Джины. Так почему бы ему не разорвать пакет? Это будет вполне в духе Санторо. Тем более ему очень хочется есть.
Он протянул руку к пакету, и по кухне разнесся звук шуршащего целлофана. В ее глазах мелькнул стальной блеск, и Тоцци замер.
– Тебе нравится твоя рука? – спросила она.
– Что?
Она посмотрела на его лежащую на пакете руку.
– Тебе нравится твоя рука?
– Да, она мне нравится.
– Тогда держи ее при себе, пока я не отрезала ее.
На столе за сумками с продуктами стояла подставка для ножей.
Тоцци взглянул ей в глаза и ухмыльнулся, но она осталась серьезной. Дефреско были сицилийцами.
– Ладно тебе, – сказал он, – дай мне немножко.
– Нет.
– Перестань. Ты же не съешь всю пачку.
– Нет. – Она вырвала пакет из-под его руки, швырнула его в буфет и захлопнула дверцу.
Тоцци пожал плечами и беспомощно взглянул на нее.
– Джина, почему ты так зло со мной разговариваешь? Что я тебе сделал?
– А ты не знаешь? – В руке она держала банку с протертой клюквой.
– Послушай, перестань. Ты так говоришь, будто я тебя заставил.
– Я этого не говорила.
– Тогда о чем ты говоришь?
Она поставила банку на стол и вытащила из сумки другую.
– Я не хочу об этом разговаривать.
– Почему?
Она раздраженно вздохнула.
– Почему бы тебе просто не уйти?
– Нам было хорошо. Это было прекрасно. Почему ты не хочешь об этом поговорить?
– Не хочу, и все.
– А я хочу.
– Тогда выйди на улицу и поговори сам с собой.
Она вытащила пакет с грецкими орехами, и в животе у Тоцци громко заурчало.
Она опустила взгляд на его живот и покачала головой. Тоцци нахмурился.
– Знаешь, Джина, я не понимаю тебя. Я из кожи вон лезу, чтобы тебе угодить, а ты обращаешься со мной как с дерьмом. На минуту мне тогда показалось, что у нас может что-нибудь получиться, но, видно, я ошибся.
– Это точно.
– Вот видишь? Тебе обязательно надо сказать гадость. Почему? Я стараюсь, а ты грубишь. Это неправильно. – Слова произносил Майк Санторо, но Тоцци был с ним абсолютно согласен. Его легенда давала ему право стать полностью итальянцем.
– Я грублю, потому что ты инфантильное ничтожество, зарабатывающее на жизнь грязными фильмами. Нужна еще какая-нибудь причина? – Отчитывая его, она говорила очень логично и разумно, и почему-то это делало ее еще более привлекательной.
– Послушай, Джина, это звучит хуже, чем есть на самом деле. Я продаю хорошие нравственные фильмы. Эротичные, вот и все. У меня их покупают даже сексопатологи. Они говорят, что эти фильмы помогают им в работе. Их пациенты тут же приободряются.
– О, заткнись.
– Нет, я тебе правду говорю. Я не занимаюсь жесткой порнографией. Никаких извращений, никаких животных и, конечно, никаких детей. Я никогда не стал бы заниматься детской порнографией. Мне даже думать об этом противно.
В животе у него снова заурчало.
Она посмотрела на него поверх очков.
– Я тебе чистую правду говорю, но вижу, ты мне не веришь. Ты просто придираешься ко мне, вот и все. Не знаю почему. Я хороший парень. – Тоцци нахально ухмыльнулся, войдя в образ Санторо. – Я ведь тоже очень обидчивый, а ты меня все время обижаешь. В тот день я отдал тебе всего себя, и посмотри, что из этого вышло.
– Что ты сказал?
– Ты слышала. Я отдал тебе душу и сердце, и вот награда за это.
Она схватила пакет с грецкими орехами и швырнула в него. Пакет попал ему в плечо и порвался. Орехи с шумом и стуком посыпались на линолеум и раскатились по всей кухне.
– Посмотри, что ты наделала, – сказал он. – Стоило ли?
– Подбери их, – приказала она.
– Помоги мне.
– Подбери их!
Тоцци наклонился и подобрал один орех, продолжая нахально улыбаться. Но в душе он продолжал думать о Джине и Беллзе, надеясь, что это неправда.
* * *
– Я сказала, помоги мне подобрать их.
– Если я помогу, что ты для меня сделаешь?
– Иди к черту!
– Слушай, Джина, я же шучу – эй, послушай, ты куда?
– В ванную. Ты возражаешь? И подбери все это. Я не шучу.
Гиббонс слушал, надев наушники. Он нахмурился и посмотрел на Догерти, специалиста, работающего с аппаратурой наблюдения. Зуб Гиббонса все еще болел, но в настоящий момент боль несколько утихла. Правда, он знал, что это не надолго. Скоро молот снова начнет свою работу. Машина, темно-синий фургон, принадлежащий ФБР, на бортах которого белой и красной краской выведено «Би энд Би. Водопроводные и отопительные системы», была припаркована в квартале от дома Дефреско. Гиббонс и Догерти сидели в фургоне и слушали, как Тоцци флиртует с сестрой Живчика Дефреско.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Он потер шею и подумал, что ему тоже не помешало бы принять душ. Он отвратительно себя чувствовал и много бы дал за пару свежего белья. Тоцци поднял глаза к потолку, откуда доносился звук льющейся воды. Ну давай же, выходи, черт бы тебя побрал.
Машинально он снова потянулся к чашке с кофе и поднес ее к губам, потом нахмурился и поставил на место. Без молока кофе напоминал электролит. Он выглянул в освещенное солнцем окно, хотел было выплеснуть остатки кофе в раковину, как вдруг ему показалось, что он слышит снаружи какие-то звуки. Звуки шагов по деревянным ступеням лестницы, ведущей к двери на кухню. Инстинктивно он повернулся на стуле так, чтобы можно было быстро выхватить пистолет из кобуры на лодыжке. Потом вспомнил, что пистолета у него нет. Он решил не брать его на вчерашнюю встречу. Один из громил Будды мог обыскать его, и пистолет сочли бы знаком недоверия.
Снаружи в замок вставили ключ. Сквозь непрозрачные шторы на дверном стекле Тоцци разглядел, что у того, кто там стоял, были две хозяйственные сумки. Должно быть, мать Живчика вернулась с побережья.
Дверь распахнулась и ударилась о кухонный столик.
– Какого черта ты здесь делаешь?
Это была не мать Живчика. Это была его сестра Джина.
Тоцци молча смотрел на нее, решая про себя, относится ли выражение отвращения на ее лице к вони и мусору на кухне или к нему самому. Он напомнил себе, что он – Майк Санторо, а не Майк Тоцци, и предполагалось, что его чувства по отношению к ней не отличались от тех, что он испытывал к любой симпатичной бабенке. Что касалось Майка Тоцци, дело обстояло совсем не так. Джина много значила для него. Она была настоящей, той соседской девчонкой, американкой-итальянкой, о которой он всегда мечтал.
Джина поставила хозяйственные сумки на кухонный столик и поправила очки. Очки были круглыми, в тонкой фиолетовой металлической оправе. На ее лице они выглядели очень сексуально. У нее были мягкие каштановые волосы, рассыпанные веером по плечам, светло-карие глаза и римский нос. Она казалась рассерженной, но это было ее обычное выражение. Девушка была стройной, ростом около пяти с половиной футов, чуть больше тридцати лет. Она всегда носила слаксы, Тоцци никогда не видел ее в платье или юбке. Сегодня на ней были черные слаксы, черные лакированные туфли без каблуков и шелковая блузка бананово-желтого цвета под шикарным зеленым атласным жакетом. Тоцци подумал, что выглядит она очень стильно и привлекательно, но все-таки так, будто пребывает в скверном настроении. Как-то он сказал ей, что находит ее очень привлекательной, на что она ответила, что он – олух царя небесного, что она похожа на Джона Леннона в тоске, что у нее слишком маленькая грудь и слишком большая попа. Если она думала, что Тоцци согласится с ней, то на эту удочку он не попался.
Тоцци сидел и смотрел, как Джина разгружает сумки. Он не осмеливался произнести что-нибудь, даже отдаленно напоминающее любезность, например поздороваться, потому что знал, как она на это отреагирует. К тому же Майк Санторо был гнусным типом, занимающимся порнографией, и он не мог быть вежливым или любезным. Как бы то ни было, один раз он уже попытался сказать ей, что она очень привлекательна, но она ему не поверила.
Это случилось в один из тех невероятно теплых и ярких осенних дней, когда листья уже начинают желтеть, но погода стоит ясная и расслабляющая. Такие дни бывают в конце августа. Они как будто выпадают из времени, и хочется совершать какие-нибудь безумства, потому что кажется, что на самом деле таких дней нет в реальном календаре и, значит, что бы вы ни сделали, никто об этом не узнает.
В тот день крестили одного из племянников Джины, и Живчик пригласил Тоцци на церемонию и вечеринку после нее. На вечеринку Тоцци так и не попал, потому что, пока младенец надрывался от крика, а священник поливал его маленькую головку святой водой, Джина и Тоцци отчаянно флиртовали. Она еще не знала, что он занимается порнографическими фильмами. Когда все вышли из церкви, вместо того чтобы пойти вместе со всеми к кузине, Джина направилась к своему дому. Тоцци пошел за ней, и все было как в чудесном чувственном сне, когда не хочется просыпаться. Она шествовала медленно и изящно, описывая зигзаги, подбрасывая носком туфли оранжевые и желтые листья, бросая украдкой взгляды на Тоцци. Тоцци следовал за ней на некотором расстоянии, наблюдая, как солнечные лучи пронзают опавшие листья и просвечивают сквозь ее распущенные по плечам светло-каштановые волосы. Когда они подошли к ее дому, Джина остановилась, повернулась и посмотрела на него, лукаво улыбаясь, ожидая, что он сделает. Он не спеша подошел. И хотя они были знакомы совсем недолго, оба знали, чего хотят, но никто не был готов сделать первый шаг. Он вдруг засмеялся, и она засмеялась тоже, и очень скоро они уже были на грани истерики, потеряв контроль, хохоча как ненормальные.
– Зайдешь выпить чашечку кофе? – спросила она, вытирая слезы.
– Конечно, – ответил он.
– Или, может, вернешься на вечеринку?
– Нет, спасибо.
Она покачала головой.
– Я тоже. – От шуршания ее рассыпавшихся по плечам волос у него закружилась голова.
Ее квартира была маленькой, каждый предмет имел свое назначение и стоял на своем месте. Голые деревянные полы и жалюзи. Ни штор, ни безделушек, ни цветов. Только на стене множество черно-белых фотографий смеющихся детишек в рамках. Она сказала, что сделала эти снимки сама.
Тоцци сел на диван, раскинув руки по спинке, и смотрел, как она делает кофе.
– Не надо, – сказала она с самоуверенной усмешкой.
Он шевельнул рукой.
– Не надо что?
– Не надо на меня смотреть. Смотри на что-нибудь другое.
Тоцци пожал плечами.
– Если тебе это мешает... – Он повернулся и растянулся на диване. Оранжевые солнечные лучи косо падали через створчатые окна и квадратными пятнами ложились на ноги и лицо Тоцци, лаская их теплом. Он закрыл глаза и почти заснул. Но мысль о ней заставила его проснуться.
Он прищурил глаза, пытаясь сквозь солнечный свет разглядеть, что она делает, и вздрогнул, увидев, что она стоит прямо возле него. Она сбросила туфли и села у него в ногах на другом краю дивана. Из кухни донесся запах закипевшего кофе. Она заслонила от солнца глаза и посмотрела на него.
– И о чем же ты думаешь? – спросила она.
Он улыбнулся.
– Не знаю.
Она подобрала под себя ноги и повернулась к нему лицом, откинувшись на подлокотник дивана. Ступни она просунула ему под ягодицы.
– Ноги замерзли, – сказала она.
– Угу.
– Есть идеи?
– Относительно чего?
– Как их согреть?
Тоцци ухмыльнулся.
– Что-нибудь придумаем.
– Ну так давай.
– Что давай?
– Согрей их.
– Ах да. Хорошо.
Он потянулся, вытащил из-под себя ее ногу и растер пальцы между ладонями.
– Ну как?
– Хорошо. Теперь другую.
Он взял другую ногу и растер ее.
– Лучше?
Ее глаза были закрыты, голова откинута назад.
– Да... чудесно.
Когда он прекратил растирать ногу, она открыла глаза.
– И все-таки мне холодно.
Она улыбалась.
– Да? Где именно?
– Везде.
– Так, с чего же мне начать?
Она ухватилась за его руки и подтянулась, пока не оказалась над ним, нос к носу.
– Может, прямо отсюда? – спросила она и поцеловала его. И еще раз. И снова. А потом он поцеловал ее. Много раз. Потом они стали исследовать тела друг друга языками и пальцами. И у Тоцци закружилась голова, так это было хорошо. Джина лежала на нем, и солнце заливало комнату, и ее кожа была такой белой и мягкой, и ее шелковистые волосы струились между его пальцами, и ее губы, ее плечи, ее уши, ее соски и...
До кофе дело так и не дошло.
Джина вывалила на стол банку с помидорами, вырвав Тоцци из его сладостных воспоминаний. Он пристально посмотрел на нее, вспомнив, что говорил о ней Беллзу прошлой ночью Будда Станционе. Тоцци снова обдумал эту возможность, но нет – сколько ни думай, они совсем не подходят друг другу. Правда, замечание Будды было не единственным свидетельством того, что между Беллзом и Джиной существовали какие-то отношения. Было еще сообщение на ее автоответчике в тот день, когда они лежали на диване.
Они блаженно дремали в сумерках, голова Джины покоилась на его плече, и вдруг зазвонил телефон. Никто из них не пошевелился. После четырех звонков Тоцци услышал записанный на пленку голос Джины, просивший тех, кто звонит, оставить сообщение после сигнала. "Джина, это я, - прозвучало в комнате. – Позвони мне". Тоцци сразу же узнал голос. Это был Беллз.
Он смотрел, как она убирает овощи в холодильник. Ему не нравилось, когда на него не обращают внимания, и он рискнул задать вопрос:
– Ты принесла молоко?
Она посмотрела на него как на червяка.
– В чем дело? Ты не можешь поздороваться?
– Привет. Ты принесла молоко?
– Привет. Нет.
Она снова принялась за сумки, и, засунув руку в одну из них, вытащила большую индейку. Открыв холодильник, положила ее на нижнюю полку.
– Тебе не нужно было покупать ее, – сказал Тоцци, кивнув на птицу. – Твой брат говорит, у него целая связка индеек.
Она свирепо взглянула на него.
– Они что, вывалились из грузовика?
Тоцци пожал плечами и не стал развивать эту тему. Она была не в настроении. Считалось, что Джина была положительным членом этой семьи. У нее была настоящая работа: она закупала детскую одежду для универмага «Мэйси» в Манхэттене. Ее родственники – дядя и два двоюродных брата – отбывали срок за угон автомобиля, а в багажнике машины ее отца всегда лежало что-то, что нужно было срочно продать. Никто из них не был отпетым преступником, кроме ее брата Живчика, который изо всех сил пытался стать членом мафии, пока ФБР не предоставило ему другую возможность сделать карьеру. Но, как и большинство людей, чьи родственники с легкостью нарушают закон, Джина не хотела ничего об этом знать. Она не участвовала в их делах, но и не читала им моралей. Она любила свою семью, потому что это была ее семья, и была предана своему ненормальному братцу, потому что он был ее братом, но, если они продавали краденых индеек, или знали, где хранят краденые машины, или курили сигареты, на которых не было пометки об уплате федеральной пошлины, она ничего не хотела об этом знать. Это были их дела, ее они не касались.
Так считалось.
Мысленно Тоцци все время слышал голос Беллза на автоответчике Джины: «Джина, это я. Позвони мне». Тогда она приподняла голову с плеча Тоцци, закатила глаза и сделала гримасу, но объяснять ничего не стала, а Тоцци не стал спрашивать. Но сейчас он задумался насчет Джины и Беллза.
Из второй сумки Джина вынула целлофановую упаковку с хлебными кубиками. В животе у Тоцци заурчало. Хоть и не домашнее жаркое с поджаристой корочкой, но все-таки еда. Он встал и направился к столу.
Джина подозрительно взглянула на него поверх очков. Так собака смотрит на кошку, слишком близко подошедшую к ее миске. Он оперся о стол и сложил руки на груди. Она не отводила от него взгляда.
Он перевел взгляд на целлофановую упаковку. Вероятно, это предназначалось для праздничного обеда семьи Дефреско в День благодарения, но он умирал от голода. Ему ужасно хотелось разорвать пакет и высыпать в рот горсть сухих хлебных кубиков, но этого делать не стоило. Конечно, он не Майк Тоцци, а Майк Санторо, а Санторо – плохой мальчик, во всяком случае, для Джины. Так почему бы ему не разорвать пакет? Это будет вполне в духе Санторо. Тем более ему очень хочется есть.
Он протянул руку к пакету, и по кухне разнесся звук шуршащего целлофана. В ее глазах мелькнул стальной блеск, и Тоцци замер.
– Тебе нравится твоя рука? – спросила она.
– Что?
Она посмотрела на его лежащую на пакете руку.
– Тебе нравится твоя рука?
– Да, она мне нравится.
– Тогда держи ее при себе, пока я не отрезала ее.
На столе за сумками с продуктами стояла подставка для ножей.
Тоцци взглянул ей в глаза и ухмыльнулся, но она осталась серьезной. Дефреско были сицилийцами.
– Ладно тебе, – сказал он, – дай мне немножко.
– Нет.
– Перестань. Ты же не съешь всю пачку.
– Нет. – Она вырвала пакет из-под его руки, швырнула его в буфет и захлопнула дверцу.
Тоцци пожал плечами и беспомощно взглянул на нее.
– Джина, почему ты так зло со мной разговариваешь? Что я тебе сделал?
– А ты не знаешь? – В руке она держала банку с протертой клюквой.
– Послушай, перестань. Ты так говоришь, будто я тебя заставил.
– Я этого не говорила.
– Тогда о чем ты говоришь?
Она поставила банку на стол и вытащила из сумки другую.
– Я не хочу об этом разговаривать.
– Почему?
Она раздраженно вздохнула.
– Почему бы тебе просто не уйти?
– Нам было хорошо. Это было прекрасно. Почему ты не хочешь об этом поговорить?
– Не хочу, и все.
– А я хочу.
– Тогда выйди на улицу и поговори сам с собой.
Она вытащила пакет с грецкими орехами, и в животе у Тоцци громко заурчало.
Она опустила взгляд на его живот и покачала головой. Тоцци нахмурился.
– Знаешь, Джина, я не понимаю тебя. Я из кожи вон лезу, чтобы тебе угодить, а ты обращаешься со мной как с дерьмом. На минуту мне тогда показалось, что у нас может что-нибудь получиться, но, видно, я ошибся.
– Это точно.
– Вот видишь? Тебе обязательно надо сказать гадость. Почему? Я стараюсь, а ты грубишь. Это неправильно. – Слова произносил Майк Санторо, но Тоцци был с ним абсолютно согласен. Его легенда давала ему право стать полностью итальянцем.
– Я грублю, потому что ты инфантильное ничтожество, зарабатывающее на жизнь грязными фильмами. Нужна еще какая-нибудь причина? – Отчитывая его, она говорила очень логично и разумно, и почему-то это делало ее еще более привлекательной.
– Послушай, Джина, это звучит хуже, чем есть на самом деле. Я продаю хорошие нравственные фильмы. Эротичные, вот и все. У меня их покупают даже сексопатологи. Они говорят, что эти фильмы помогают им в работе. Их пациенты тут же приободряются.
– О, заткнись.
– Нет, я тебе правду говорю. Я не занимаюсь жесткой порнографией. Никаких извращений, никаких животных и, конечно, никаких детей. Я никогда не стал бы заниматься детской порнографией. Мне даже думать об этом противно.
В животе у него снова заурчало.
Она посмотрела на него поверх очков.
– Я тебе чистую правду говорю, но вижу, ты мне не веришь. Ты просто придираешься ко мне, вот и все. Не знаю почему. Я хороший парень. – Тоцци нахально ухмыльнулся, войдя в образ Санторо. – Я ведь тоже очень обидчивый, а ты меня все время обижаешь. В тот день я отдал тебе всего себя, и посмотри, что из этого вышло.
– Что ты сказал?
– Ты слышала. Я отдал тебе душу и сердце, и вот награда за это.
Она схватила пакет с грецкими орехами и швырнула в него. Пакет попал ему в плечо и порвался. Орехи с шумом и стуком посыпались на линолеум и раскатились по всей кухне.
– Посмотри, что ты наделала, – сказал он. – Стоило ли?
– Подбери их, – приказала она.
– Помоги мне.
– Подбери их!
Тоцци наклонился и подобрал один орех, продолжая нахально улыбаться. Но в душе он продолжал думать о Джине и Беллзе, надеясь, что это неправда.
* * *
– Я сказала, помоги мне подобрать их.
– Если я помогу, что ты для меня сделаешь?
– Иди к черту!
– Слушай, Джина, я же шучу – эй, послушай, ты куда?
– В ванную. Ты возражаешь? И подбери все это. Я не шучу.
Гиббонс слушал, надев наушники. Он нахмурился и посмотрел на Догерти, специалиста, работающего с аппаратурой наблюдения. Зуб Гиббонса все еще болел, но в настоящий момент боль несколько утихла. Правда, он знал, что это не надолго. Скоро молот снова начнет свою работу. Машина, темно-синий фургон, принадлежащий ФБР, на бортах которого белой и красной краской выведено «Би энд Би. Водопроводные и отопительные системы», была припаркована в квартале от дома Дефреско. Гиббонс и Догерти сидели в фургоне и слушали, как Тоцци флиртует с сестрой Живчика Дефреско.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28