Ведь она родня мне, пусть какая угодно далекая, но родня», – уговаривал он себя, размышляя о том, как его поступок воспримет Мерседес. Брать в семью незаконных детей вообще не в обычаях феодальных сеньоров, тем более что до сих пор он не удосужился сотворить себе наследника.
Но за этим, по всей вероятности, дело не станет – искры плотского желания, высекаемые им у Мерседес при малейшем соприкосновении, мог не заметить только слепой. Заносчивая леди могла убеждать себя, что ей нравится спать одной, но он слишком хорошо знал женщин. Она, черт побери, глубоко заблуждается. Если б время позволяло, он бы медленно и постепенно добился того, что ей бы открылась истина, но времени на долгие ухаживания как раз и не было.
Проклиная всю эту спешку, Николас облачился в сюртук и взглянул на свое отражение в зеркале. Оттуда глядел на него элегантный незнакомец. Костюм Лусеро из темно-серого тонкого сукна идеально сидел на нем. Белая шелковая рубашка подчеркивала бронзовый загар. Он изучал черты своего лица, впервые за много лет заинтересовавшись своей внешностью.
Он как две капли воды похож на своего отца! Испанское высокомерие, хищный взгляд – все это перешло от отца к сыну. Но все же в лице Ника не было признаков вырождения, какие он уловил на портрете дона Ансельмо, висевшем в парадной зале. Он надеялся, что как раз это ему не досталось в наследство, хотя вряд ли в жилах его матери текла такая уж здоровая простонародная кровь.
Явившись в Гран-Сангре, Ник первым делом внимательно рассмотрел изображение мужчины, который сделал матерью нью-орлеанскую потаскушку. Какие-то далекие предки дона Ансельмо, несомненно, должны были обладать волей и энергией, чувством чести. Иначе они бы не продержались столь долго на вершине сословной пирамиды. Ник Фортунато не ощущал в себе недостатка в этих качествах. Спасибо далеким предкам! Ник смог выжить, уцелеть в самых гибельных обстоятельствах, не уронив достоинства.
Взглянув на массивный перстень с сапфиром, красовавшийся на его пальце, Ник саркастически улыбнулся. Все на нем было чужое – и одежда, и драгоценности. Он под фальшивой личиной живет в чужом доме и собирается совратить сегодня ночью жену своего сводного брата. Как он смеет размышлять о чести и достоинстве? Ему приходилось частенько поступаться честью в борьбе за существование, но самый подлый обман он совершает сейчас.
Может быть, спасение Розалии искупит хоть малую толику его греха, хотя совращение Мерседес ему никогда не простится.
Она ожидала его в столовой, одетая в скромного покроя муслиновое платье, расшитое бледной расцветки розами. Застигнутая врасплох, Мерседес резко обернулась на его слова:
– Ты похожа на сахарную помадку, так и тянет ее лизнуть. Конечно, ворот платья уж чересчур… закрыт, но суть не в наряде, а в том, что этот наряд облегает. Скоро я смогу рассмотреть, что скрывается под платьем во всех подробностях, да, дорогая?
– Тебе нравится мучить меня своими грязными намеками, Лусеро? – Это был не вопрос, а утверждение. – Меня бросает в дрожь, когда ты так шутишь.
– О! Я действительно вогнал тебя в краску. Ты засияла ярче, чем твое розовенькое девичье платьице. Не вздумала ли ты дать мне этим почувствовать, что я вторично лишаю тебя девственности?
Она крепче сжала пальцами бокал с вином.
– Я вижу, ты пила здесь без меня. Для храбрости? Я не ошибся? – продолжал дразнить ее Ник. – По-моему, хозяйка Гран-Сангре не нуждается в подобном средстве для поддержания боевого духа. Не думаю, что ты потеряешь сознание в постели от страха и отвращения, как в тот первый раз…
Ник взял у нее из рук бокал из тяжелого хрусталя, поднес ко рту и тронул губами краешек именно в том месте, какого касались недавно ее губы.
– Обещаю, что до обморока я тебя не доведу, но трепетать ты будешь… от наслаждения…
Каждое слово, произнесенное низким хрипловатым голосом, пронзало ее, как электрический разряд. Он наклонился и провел губами по изгибу ее шеи. О Пресвятая Дева! Что он творит с ней? Почему его губы так раскалены, будто побывали в огне?
Она не должна шарахаться от него, словно пугливая девственница, не должна давать ему повода для издевательств над собой. Но и сохранять каменное равнодушие к его прикосновениям, как она раньше намеревалась делать, было ей не по силам. Сочетание грубого вожделения с нежной лаской заставляло ее жаждать слияния с ним, превращало ее тело в мягкий податливый воск.
Ник ощутил ее желание прильнуть к нему, но игру надо было продолжать.
Они уселись за стол, на те же места, что и в первый вечер. Обед был лишь формальностью. Они были заняты не едой, а друг другом.
Мерседес неустанно думала о том, что ее ждет впереди, лелея в себе страхи, оставшиеся от прошлого, и обращаясь к верному союзнику – винной бутылке, черпая оттуда необходимое мужество. Пора ему переходить в решительное наступление. Ее вид ясно говорил о том, что ее страстная натура готова уже вырваться на свободу. Взгляд Мерседес нарочито блуждал по столовой, избегая встречи с его взглядом.
Внезапно рука мужа обвилась вокруг ее плеч. Одним молниеносным движением он приподнял ее со стула и прижал к своей груди так крепко, что дыхание ее прервалось. Она успела лишь вымолвить едва слышно:
– Лусеро…
– К дьяволу обед! Поедим позже… Ангелина поджарит нам парочку цыплят, когда мы нагуляем аппетит…
Старая кухарка, вошедшая в столовую с тяжелым подносом, замерла в изумлении, увидев, как хозяин уносит на руках сеньору через другие двери, расположенные в противоположном конце зала. Поднос она не уронила, не вскрикнула, лицо ее не изменило выражения, лишь тень грусти мелькнула в ее темных глазах.
Николас почти был уверен, что Мерседес станет отбиваться или вопить, протестуя против такого обращения, когда он нес ее через вестибюль к лестнице.
Вместо этого она шептала ему в ухо, подавляя клокотавшую в ней ярость:
– Вот ты и показал себя в истинном свете, Лусеро! Я не могу сопротивляться, и никто мне не поможет. Падре Сальвадор лишь напомнит мне, что это мой долг – быть тебе покорной женой…
Искренняя горечь, прозвучавшая в ее голосе, едва не загасила его порыв. Он готов был смягчиться, ведь она выглядела такой несчастной. Вновь Ник послал проклятье в адрес своего братца за то, что тот так бесстыдно унижал супругу. Потом он опомнился и мысленно поклялся доказать ей, что действо между мужчиной и женщиной может происходить совсем по-другому.
«Ведь она моя женщина, моя жена. Или станет таковой после этой ночи».
Он добрался до своей спальни и увидел там Бальтазара со свежим полотенцем, перекинутым через руку. Подобно Ангелине и другим опытным слугам, он был обучен сдерживать свои эмоции и прятать их от хозяйских глаз. И все же молчаливый упрек был в его взгляде. Он распахнул дверь настежь перед хозяином, а затем отступил, чтобы дон Лусеро мог пронести свою жену внутрь комнаты.
Мерседес было невыносимо встретиться взглядом с исполненным достоинства старым дворецким, который всегда был так добр к ней. Она, отводя глаза в сторону, случайно заглянула мужу через плечо и увидела Инносенсию.
Женщина стояла на лестнице, буквально пожирая глазами открывшееся перед ней зрелище. Это была воплощенная ненависть. Злобу, источаемую ею, можно было осязать как нечто материальное.
Страшное это видение лишь на миг промелькнуло перед взором Мерседес и тут же пропало, когда он внес ее в тускло освещенную спальню. В его спальню? За четыре года, прожитых в Гран-Сангре, она ни разу не вошла туда, хотя знала, что любовница мужа часто наведывалась в эту комнату.
«Это Инносенсию, а не меня следовало бы ему нести на руках».
Впрочем, так и будет в скором времени, она в этом не сомневалась.
Ничего не подозревавший Николас направился прямо к кровати. Бальтазар тут же удалился, тихо прикрыв за собой дверь.
Ник почувствовал, что тело Мерседес напряглось и словно одеревенело, но приписал это естественной робости перед размерами этого ложа под пышным балдахином и тем, что оно символизирует.
Он осторожно поставил Мерседес на ноги возле кровати, но по-прежнему крепко прижимал ее к себе.
– Это твоя постель, – произнесла она холодно. – Ты не допускал меня сюда, потому что принимал здесь по ночам посетительниц после того, как заканчивал со мною…
«Заканчивал со мною…» Эти короткие слова стоили целых томов. Во всяком случае, ему так показалось.
– Я не намерен с тобой закончить до того, как прокричит петух, – шепнул он.
Ярость накатывалась на нее волнами. Зачем он лжет? Он вновь торопливо совершит свой отвратительный акт под покровом темноты, потом покинет ее, чтобы вспрыгнуть на свою шлюху. Но для чего ему понадобилось приводить ее в свою спальню?
– Что за новую жестокую игру ты затеял, Лусеро?
– Новую, но вовсе не жестокую, а, напротив, весьма приятную. Я тебе обещаю много удовольствий, – нашептывал он, не обращая внимания на ее гнев и неподатливость.
Ник вдруг оторвался от нее, отступил на шаг и принялся разглядывать с нарочитой бесцеремонностью, будто художник, изучающий предполагаемую натурщицу для позирования в обнаженном виде.
Сердце ее, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда она начала догадываться о его намерениях.
– Ты не посмеешь… Не жди, что я позволю…
Он взял Мерседес за подбородок, слегка повернул ее головку.
– Посмею… а ты… позволишь.
– Свечи! Хотя бы погаси свечи…
Очнувшись от транса, вызванного лицезрением злобной Инносенсии, Мерседес попыталась дотянуться до серебряных щипцов для снятия нагара, лежавших на столике возле кровати. Николас угадал ее намерения и схватил за руку. Пожатие его было твердым, но в нем была и ласка.
– Глупо раздеваться в потемках, шарить, словно слепые, и путаться в одежде.
Какое разумное оправдание! Какое садистское издевательство! Несомненно, Инносенсия раздевалась перед ним при свете. Он хочет, чтобы она вела себя словно шлюха.
Мерседес посмотрела на руку, удерживающую ее, – такую большую, сильную, темную от загара по сравнению с ее тонким, золотистым запястьем. Она заставила себя взглянуть ему в лицо.
Глаза его были прищурены, но она разглядела искры в черной глубине. Его черты исказил голод самца. Хищный голод страждущего женской плоти. Она не могла спастись бегством, но решила, по крайней мере, собрать остатки своей гордости.
– Будь так любезен позвать мою горничную, чтобы помочь мне раздеться. Джентльмен обычно…
– Вряд ли ты сейчас обнаружишь во мне джентльмена. Впрочем, я и раньше им не был. На войне мужчины сбрасывают с себя всю ненужную шелуху и обнажают свою истинную сущность.
С кривой ухмылкой Николас отпустил ее руку, положил ладони ей на плечи и повертел ее перед собой, словно куклу.
– Я буду в этот вечер твоей горничной, моя возлюбленная!
Мерседес позволила ему поступить, как он хочет. Какой у нее был выбор? Драться, царапаться, вопить? Унижать себя тем, что его любовница и все прочие слуги услышат, как супруг берет ее силой?
Нет! Но она не будет раболепствовать и дрожать. Нет, будь он проклят, она не будет трепетать – ни от страха, ни от наслаждения! И уж конечно, не от наслаждения.
И все же его настойчивые прикосновения, его прерывистое горячее дыхание странно подействовали на нее. Она чувствовала себя желанной и обреченной отвечать его желанию. Его пальцы расстегнули длинный ряд пуговиц у нее на спине, и бледно-розовое платье упало с ее плеч.
Губы его, твердые, но теплые, покрывали частыми поцелуями участки обнажившейся кожи, когда он раздевал ее, и так продолжалось, пока платье и нижние юбки не упали вниз, к ее ногам. Тогда он повернул ее лицом к себе и сжал в ладонях ее груди.
Мерседес знала, что природа не одарила ее столь пышными прелестями, как Инносенсию. Не занялся ли он оскорбительным для нее сравнением?
Ее лицо горело от стыда за предательство тела, в котором пробудились какие-то странные, новые для нее ощущения. Ее груди, казалось, увеличились в размерах, округлились и отвердели, а соски горели, когда его пальцы трогали их и крутили, дразня сквозь шелк и кружево нижней рубашки. Вот они уже встали торчком, чуть не прорвав тонкую ткань.
Ей хотелось спросить, где он обучался подобным трюкам, но, вероятно, он знал про них и раньше, но никогда не испытывал их на ней. Мерседес мысленно горячо молила прекратить возбуждать ее.
Ник ощутил, что она поддается его искусным приемам, и удовлетворенно ухмыльнулся. Он запрокинул ее голову, поцеловал напрягшееся горло, вытащил шпильки из тяжелой массы надушенных ароматных волос и стал гладить ее локонами свое лицо, вдыхая их запах и наслаждаясь их нежной шелковистостью. Медленно сдвинув бретельки рубашки с ее плеч и отправив воздушное кружевное одеяние вниз, на ковер, он освободил от покрова ее грудь.
Они были совершенны по форме, эти два жемчужной белизны полушария, вскинувшиеся гордо вперед и увенчанные бледно-розовыми бутонами сосков, уже возбужденных до предела. От этого зрелища у него пересохло в горле.
Ник наклонил голову и поочередно сжал соски губами, с трудом сдерживая желание прикусить их до боли. Одна рука его легла ей на талию, прижимая ослабевшее тело Мерседес к своему могучему телу, а другая распустила завязки последней кружевной преграды, дотоле разделявшей их.
Мерседес едва держалась на ногах, комната все быстрее кружилась вокруг нее. Ей казалось, что его руки и его губы были везде. Он раздел ее догола, выставил на обозрение, и почему-то ей не было стыдно и хотелось, чтобы он продолжал… Ей пришлось вцепиться руками в собственные бедра, удерживаясь от искушения погрузить пальцы в его густую темную шевелюру, прижать его еще плотнее к себе для продолжения сладостной пытки.
Она не противилась, когда он запустил руку туда, где только что еще были ее панталончики, теперь упавшие вниз в общую груду одежды возле ее ног, но и не выдала того, что старательно прятала, – своего желания откликнуться стоном и ответной лаской на его заигрывания.
Нет! Любой ее вздох, любое движение, означающее, что она участвует по своей воле в любовной игре, обернется для нее позором, когда он покинет ее. А он обязательно это сделает и уйдет к Инносенсии.
Мерседес впилась ногтями в ладони и обрадовалась, что боль отвлекла ее, умерила ее похотливый порыв. Она не дала волю своим рукам, по-прежнему плотно прижимая их к бедрам.
Он теперь ласкал ее ягодицы, осязая ладонями их соблазнительные очертания, заставляя ее касаться того, что напряглось, выросло и отвердело у него под тонким сукном панталонов, настойчиво требуя от нее ответной реакции, уверенный, что раскаленное облако страсти уже образовалось вокруг них и никуда ей из него не вырваться. Ее напрягшиеся груди доказывали это. И нежная влага, выступившая между ног.
«Не спеши, дай ей освоиться!» – эта мысль сверлила его мозг, но тело требовало немедленно повалить ее на кровать и вторгнуться в… лоно.
Совладав с собой, он осторожно приподнял Мерседес на руках и опустил на ложе так, что это перемещение прошло для нее почти незаметно. Затем Ник начал раздеваться сам, стараясь, чтобы его нетерпеливые пальцы не рвали пуговицы с мясом. Поспешно избавляясь от одежды, Ник не отрывал глаз от прекрасной обнаженной женщины, словно купающейся в золотом свете свечей. Ему хотелось, чтобы она встретилась с ним взглядом, чтобы она следила за ним так же, как он за ней.
Мерседес чувствовала, что его глаза обшаривают каждый квадратный дюйм ее нагого тела. Шорох сбрасываемой им одежды возбудил в ней острую потребность увидеть и его обнаженным. Но она не осмелилась. Мерседес стыдливо смежила веки, и тут же перед ее мысленным взором возникло видение – то, как он стоял перед ней накануне, обнаженный до пояса с играющими под покрытой шрамами загорелой кожей мускулами.
Слух заменял ей зрение. Вот послышался глухой звук – это он сбрасывал с ног ботинки, за этим тут же последовал скрип кожаного ремня, звяканье пряжки, шуршание ткани – и он избавился от штанов и отбросил их в сторону.
Когда Мерседес представила его абсолютно голым и стоящим возле кровати, то уже не в состоянии была искать предлог, чтобы не смотреть на него. Ее ресницы дрогнули, глаза широко открылись, и их взгляды встретились.
Голодный волчий взгляд мужчины был устремлен на нее. Хищное выражение исказило его правильное, словно выточенное из благородного материала искусным мастером лицо. В нем проглянуло нечто сатанинское.
Мерседес никогда не видела обнаженного тела мужа и даже представить себе не могла, что когда-нибудь возникнет у нее желание окинуть его глазом, но теперь ей этого хотелось. Глаза ее, как и плоть, перестали подчиняться рассудку. Взгляд, неподвластный своей хозяйке, расставшись с дьявольским лицом, скользнул по широким плечам на заросшую черной порослью грудь и по плоскому мускулистому животу, опустился ниже, туда, где солнце не тронуло загаром кожу и где мужской орган возвышался и пульсировал, словно воинственное живое копье, готовое вонзиться в нее и заронить семя в ее лоно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Но за этим, по всей вероятности, дело не станет – искры плотского желания, высекаемые им у Мерседес при малейшем соприкосновении, мог не заметить только слепой. Заносчивая леди могла убеждать себя, что ей нравится спать одной, но он слишком хорошо знал женщин. Она, черт побери, глубоко заблуждается. Если б время позволяло, он бы медленно и постепенно добился того, что ей бы открылась истина, но времени на долгие ухаживания как раз и не было.
Проклиная всю эту спешку, Николас облачился в сюртук и взглянул на свое отражение в зеркале. Оттуда глядел на него элегантный незнакомец. Костюм Лусеро из темно-серого тонкого сукна идеально сидел на нем. Белая шелковая рубашка подчеркивала бронзовый загар. Он изучал черты своего лица, впервые за много лет заинтересовавшись своей внешностью.
Он как две капли воды похож на своего отца! Испанское высокомерие, хищный взгляд – все это перешло от отца к сыну. Но все же в лице Ника не было признаков вырождения, какие он уловил на портрете дона Ансельмо, висевшем в парадной зале. Он надеялся, что как раз это ему не досталось в наследство, хотя вряд ли в жилах его матери текла такая уж здоровая простонародная кровь.
Явившись в Гран-Сангре, Ник первым делом внимательно рассмотрел изображение мужчины, который сделал матерью нью-орлеанскую потаскушку. Какие-то далекие предки дона Ансельмо, несомненно, должны были обладать волей и энергией, чувством чести. Иначе они бы не продержались столь долго на вершине сословной пирамиды. Ник Фортунато не ощущал в себе недостатка в этих качествах. Спасибо далеким предкам! Ник смог выжить, уцелеть в самых гибельных обстоятельствах, не уронив достоинства.
Взглянув на массивный перстень с сапфиром, красовавшийся на его пальце, Ник саркастически улыбнулся. Все на нем было чужое – и одежда, и драгоценности. Он под фальшивой личиной живет в чужом доме и собирается совратить сегодня ночью жену своего сводного брата. Как он смеет размышлять о чести и достоинстве? Ему приходилось частенько поступаться честью в борьбе за существование, но самый подлый обман он совершает сейчас.
Может быть, спасение Розалии искупит хоть малую толику его греха, хотя совращение Мерседес ему никогда не простится.
Она ожидала его в столовой, одетая в скромного покроя муслиновое платье, расшитое бледной расцветки розами. Застигнутая врасплох, Мерседес резко обернулась на его слова:
– Ты похожа на сахарную помадку, так и тянет ее лизнуть. Конечно, ворот платья уж чересчур… закрыт, но суть не в наряде, а в том, что этот наряд облегает. Скоро я смогу рассмотреть, что скрывается под платьем во всех подробностях, да, дорогая?
– Тебе нравится мучить меня своими грязными намеками, Лусеро? – Это был не вопрос, а утверждение. – Меня бросает в дрожь, когда ты так шутишь.
– О! Я действительно вогнал тебя в краску. Ты засияла ярче, чем твое розовенькое девичье платьице. Не вздумала ли ты дать мне этим почувствовать, что я вторично лишаю тебя девственности?
Она крепче сжала пальцами бокал с вином.
– Я вижу, ты пила здесь без меня. Для храбрости? Я не ошибся? – продолжал дразнить ее Ник. – По-моему, хозяйка Гран-Сангре не нуждается в подобном средстве для поддержания боевого духа. Не думаю, что ты потеряешь сознание в постели от страха и отвращения, как в тот первый раз…
Ник взял у нее из рук бокал из тяжелого хрусталя, поднес ко рту и тронул губами краешек именно в том месте, какого касались недавно ее губы.
– Обещаю, что до обморока я тебя не доведу, но трепетать ты будешь… от наслаждения…
Каждое слово, произнесенное низким хрипловатым голосом, пронзало ее, как электрический разряд. Он наклонился и провел губами по изгибу ее шеи. О Пресвятая Дева! Что он творит с ней? Почему его губы так раскалены, будто побывали в огне?
Она не должна шарахаться от него, словно пугливая девственница, не должна давать ему повода для издевательств над собой. Но и сохранять каменное равнодушие к его прикосновениям, как она раньше намеревалась делать, было ей не по силам. Сочетание грубого вожделения с нежной лаской заставляло ее жаждать слияния с ним, превращало ее тело в мягкий податливый воск.
Ник ощутил ее желание прильнуть к нему, но игру надо было продолжать.
Они уселись за стол, на те же места, что и в первый вечер. Обед был лишь формальностью. Они были заняты не едой, а друг другом.
Мерседес неустанно думала о том, что ее ждет впереди, лелея в себе страхи, оставшиеся от прошлого, и обращаясь к верному союзнику – винной бутылке, черпая оттуда необходимое мужество. Пора ему переходить в решительное наступление. Ее вид ясно говорил о том, что ее страстная натура готова уже вырваться на свободу. Взгляд Мерседес нарочито блуждал по столовой, избегая встречи с его взглядом.
Внезапно рука мужа обвилась вокруг ее плеч. Одним молниеносным движением он приподнял ее со стула и прижал к своей груди так крепко, что дыхание ее прервалось. Она успела лишь вымолвить едва слышно:
– Лусеро…
– К дьяволу обед! Поедим позже… Ангелина поджарит нам парочку цыплят, когда мы нагуляем аппетит…
Старая кухарка, вошедшая в столовую с тяжелым подносом, замерла в изумлении, увидев, как хозяин уносит на руках сеньору через другие двери, расположенные в противоположном конце зала. Поднос она не уронила, не вскрикнула, лицо ее не изменило выражения, лишь тень грусти мелькнула в ее темных глазах.
Николас почти был уверен, что Мерседес станет отбиваться или вопить, протестуя против такого обращения, когда он нес ее через вестибюль к лестнице.
Вместо этого она шептала ему в ухо, подавляя клокотавшую в ней ярость:
– Вот ты и показал себя в истинном свете, Лусеро! Я не могу сопротивляться, и никто мне не поможет. Падре Сальвадор лишь напомнит мне, что это мой долг – быть тебе покорной женой…
Искренняя горечь, прозвучавшая в ее голосе, едва не загасила его порыв. Он готов был смягчиться, ведь она выглядела такой несчастной. Вновь Ник послал проклятье в адрес своего братца за то, что тот так бесстыдно унижал супругу. Потом он опомнился и мысленно поклялся доказать ей, что действо между мужчиной и женщиной может происходить совсем по-другому.
«Ведь она моя женщина, моя жена. Или станет таковой после этой ночи».
Он добрался до своей спальни и увидел там Бальтазара со свежим полотенцем, перекинутым через руку. Подобно Ангелине и другим опытным слугам, он был обучен сдерживать свои эмоции и прятать их от хозяйских глаз. И все же молчаливый упрек был в его взгляде. Он распахнул дверь настежь перед хозяином, а затем отступил, чтобы дон Лусеро мог пронести свою жену внутрь комнаты.
Мерседес было невыносимо встретиться взглядом с исполненным достоинства старым дворецким, который всегда был так добр к ней. Она, отводя глаза в сторону, случайно заглянула мужу через плечо и увидела Инносенсию.
Женщина стояла на лестнице, буквально пожирая глазами открывшееся перед ней зрелище. Это была воплощенная ненависть. Злобу, источаемую ею, можно было осязать как нечто материальное.
Страшное это видение лишь на миг промелькнуло перед взором Мерседес и тут же пропало, когда он внес ее в тускло освещенную спальню. В его спальню? За четыре года, прожитых в Гран-Сангре, она ни разу не вошла туда, хотя знала, что любовница мужа часто наведывалась в эту комнату.
«Это Инносенсию, а не меня следовало бы ему нести на руках».
Впрочем, так и будет в скором времени, она в этом не сомневалась.
Ничего не подозревавший Николас направился прямо к кровати. Бальтазар тут же удалился, тихо прикрыв за собой дверь.
Ник почувствовал, что тело Мерседес напряглось и словно одеревенело, но приписал это естественной робости перед размерами этого ложа под пышным балдахином и тем, что оно символизирует.
Он осторожно поставил Мерседес на ноги возле кровати, но по-прежнему крепко прижимал ее к себе.
– Это твоя постель, – произнесла она холодно. – Ты не допускал меня сюда, потому что принимал здесь по ночам посетительниц после того, как заканчивал со мною…
«Заканчивал со мною…» Эти короткие слова стоили целых томов. Во всяком случае, ему так показалось.
– Я не намерен с тобой закончить до того, как прокричит петух, – шепнул он.
Ярость накатывалась на нее волнами. Зачем он лжет? Он вновь торопливо совершит свой отвратительный акт под покровом темноты, потом покинет ее, чтобы вспрыгнуть на свою шлюху. Но для чего ему понадобилось приводить ее в свою спальню?
– Что за новую жестокую игру ты затеял, Лусеро?
– Новую, но вовсе не жестокую, а, напротив, весьма приятную. Я тебе обещаю много удовольствий, – нашептывал он, не обращая внимания на ее гнев и неподатливость.
Ник вдруг оторвался от нее, отступил на шаг и принялся разглядывать с нарочитой бесцеремонностью, будто художник, изучающий предполагаемую натурщицу для позирования в обнаженном виде.
Сердце ее, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда она начала догадываться о его намерениях.
– Ты не посмеешь… Не жди, что я позволю…
Он взял Мерседес за подбородок, слегка повернул ее головку.
– Посмею… а ты… позволишь.
– Свечи! Хотя бы погаси свечи…
Очнувшись от транса, вызванного лицезрением злобной Инносенсии, Мерседес попыталась дотянуться до серебряных щипцов для снятия нагара, лежавших на столике возле кровати. Николас угадал ее намерения и схватил за руку. Пожатие его было твердым, но в нем была и ласка.
– Глупо раздеваться в потемках, шарить, словно слепые, и путаться в одежде.
Какое разумное оправдание! Какое садистское издевательство! Несомненно, Инносенсия раздевалась перед ним при свете. Он хочет, чтобы она вела себя словно шлюха.
Мерседес посмотрела на руку, удерживающую ее, – такую большую, сильную, темную от загара по сравнению с ее тонким, золотистым запястьем. Она заставила себя взглянуть ему в лицо.
Глаза его были прищурены, но она разглядела искры в черной глубине. Его черты исказил голод самца. Хищный голод страждущего женской плоти. Она не могла спастись бегством, но решила, по крайней мере, собрать остатки своей гордости.
– Будь так любезен позвать мою горничную, чтобы помочь мне раздеться. Джентльмен обычно…
– Вряд ли ты сейчас обнаружишь во мне джентльмена. Впрочем, я и раньше им не был. На войне мужчины сбрасывают с себя всю ненужную шелуху и обнажают свою истинную сущность.
С кривой ухмылкой Николас отпустил ее руку, положил ладони ей на плечи и повертел ее перед собой, словно куклу.
– Я буду в этот вечер твоей горничной, моя возлюбленная!
Мерседес позволила ему поступить, как он хочет. Какой у нее был выбор? Драться, царапаться, вопить? Унижать себя тем, что его любовница и все прочие слуги услышат, как супруг берет ее силой?
Нет! Но она не будет раболепствовать и дрожать. Нет, будь он проклят, она не будет трепетать – ни от страха, ни от наслаждения! И уж конечно, не от наслаждения.
И все же его настойчивые прикосновения, его прерывистое горячее дыхание странно подействовали на нее. Она чувствовала себя желанной и обреченной отвечать его желанию. Его пальцы расстегнули длинный ряд пуговиц у нее на спине, и бледно-розовое платье упало с ее плеч.
Губы его, твердые, но теплые, покрывали частыми поцелуями участки обнажившейся кожи, когда он раздевал ее, и так продолжалось, пока платье и нижние юбки не упали вниз, к ее ногам. Тогда он повернул ее лицом к себе и сжал в ладонях ее груди.
Мерседес знала, что природа не одарила ее столь пышными прелестями, как Инносенсию. Не занялся ли он оскорбительным для нее сравнением?
Ее лицо горело от стыда за предательство тела, в котором пробудились какие-то странные, новые для нее ощущения. Ее груди, казалось, увеличились в размерах, округлились и отвердели, а соски горели, когда его пальцы трогали их и крутили, дразня сквозь шелк и кружево нижней рубашки. Вот они уже встали торчком, чуть не прорвав тонкую ткань.
Ей хотелось спросить, где он обучался подобным трюкам, но, вероятно, он знал про них и раньше, но никогда не испытывал их на ней. Мерседес мысленно горячо молила прекратить возбуждать ее.
Ник ощутил, что она поддается его искусным приемам, и удовлетворенно ухмыльнулся. Он запрокинул ее голову, поцеловал напрягшееся горло, вытащил шпильки из тяжелой массы надушенных ароматных волос и стал гладить ее локонами свое лицо, вдыхая их запах и наслаждаясь их нежной шелковистостью. Медленно сдвинув бретельки рубашки с ее плеч и отправив воздушное кружевное одеяние вниз, на ковер, он освободил от покрова ее грудь.
Они были совершенны по форме, эти два жемчужной белизны полушария, вскинувшиеся гордо вперед и увенчанные бледно-розовыми бутонами сосков, уже возбужденных до предела. От этого зрелища у него пересохло в горле.
Ник наклонил голову и поочередно сжал соски губами, с трудом сдерживая желание прикусить их до боли. Одна рука его легла ей на талию, прижимая ослабевшее тело Мерседес к своему могучему телу, а другая распустила завязки последней кружевной преграды, дотоле разделявшей их.
Мерседес едва держалась на ногах, комната все быстрее кружилась вокруг нее. Ей казалось, что его руки и его губы были везде. Он раздел ее догола, выставил на обозрение, и почему-то ей не было стыдно и хотелось, чтобы он продолжал… Ей пришлось вцепиться руками в собственные бедра, удерживаясь от искушения погрузить пальцы в его густую темную шевелюру, прижать его еще плотнее к себе для продолжения сладостной пытки.
Она не противилась, когда он запустил руку туда, где только что еще были ее панталончики, теперь упавшие вниз в общую груду одежды возле ее ног, но и не выдала того, что старательно прятала, – своего желания откликнуться стоном и ответной лаской на его заигрывания.
Нет! Любой ее вздох, любое движение, означающее, что она участвует по своей воле в любовной игре, обернется для нее позором, когда он покинет ее. А он обязательно это сделает и уйдет к Инносенсии.
Мерседес впилась ногтями в ладони и обрадовалась, что боль отвлекла ее, умерила ее похотливый порыв. Она не дала волю своим рукам, по-прежнему плотно прижимая их к бедрам.
Он теперь ласкал ее ягодицы, осязая ладонями их соблазнительные очертания, заставляя ее касаться того, что напряглось, выросло и отвердело у него под тонким сукном панталонов, настойчиво требуя от нее ответной реакции, уверенный, что раскаленное облако страсти уже образовалось вокруг них и никуда ей из него не вырваться. Ее напрягшиеся груди доказывали это. И нежная влага, выступившая между ног.
«Не спеши, дай ей освоиться!» – эта мысль сверлила его мозг, но тело требовало немедленно повалить ее на кровать и вторгнуться в… лоно.
Совладав с собой, он осторожно приподнял Мерседес на руках и опустил на ложе так, что это перемещение прошло для нее почти незаметно. Затем Ник начал раздеваться сам, стараясь, чтобы его нетерпеливые пальцы не рвали пуговицы с мясом. Поспешно избавляясь от одежды, Ник не отрывал глаз от прекрасной обнаженной женщины, словно купающейся в золотом свете свечей. Ему хотелось, чтобы она встретилась с ним взглядом, чтобы она следила за ним так же, как он за ней.
Мерседес чувствовала, что его глаза обшаривают каждый квадратный дюйм ее нагого тела. Шорох сбрасываемой им одежды возбудил в ней острую потребность увидеть и его обнаженным. Но она не осмелилась. Мерседес стыдливо смежила веки, и тут же перед ее мысленным взором возникло видение – то, как он стоял перед ней накануне, обнаженный до пояса с играющими под покрытой шрамами загорелой кожей мускулами.
Слух заменял ей зрение. Вот послышался глухой звук – это он сбрасывал с ног ботинки, за этим тут же последовал скрип кожаного ремня, звяканье пряжки, шуршание ткани – и он избавился от штанов и отбросил их в сторону.
Когда Мерседес представила его абсолютно голым и стоящим возле кровати, то уже не в состоянии была искать предлог, чтобы не смотреть на него. Ее ресницы дрогнули, глаза широко открылись, и их взгляды встретились.
Голодный волчий взгляд мужчины был устремлен на нее. Хищное выражение исказило его правильное, словно выточенное из благородного материала искусным мастером лицо. В нем проглянуло нечто сатанинское.
Мерседес никогда не видела обнаженного тела мужа и даже представить себе не могла, что когда-нибудь возникнет у нее желание окинуть его глазом, но теперь ей этого хотелось. Глаза ее, как и плоть, перестали подчиняться рассудку. Взгляд, неподвластный своей хозяйке, расставшись с дьявольским лицом, скользнул по широким плечам на заросшую черной порослью грудь и по плоскому мускулистому животу, опустился ниже, туда, где солнце не тронуло загаром кожу и где мужской орган возвышался и пульсировал, словно воинственное живое копье, готовое вонзиться в нее и заронить семя в ее лоно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48