Пусть невеста скажет свое слово, а потом мать свое, а мое мнение вы давно знаете. Я, как родитель, могу только совет дать, а послушает аль нет – ее дело…
В горнице стало так тихо, что слышно было, как часто задышала Анна Степановна, теребя руками выпачканный в муке передник. Маринка, перевив на груди смуглые руки с засученными рукавами, удивленно смотрела на разительно переменившегося Митьку. В щегольски сшитом казачьем чекмене, с рыжими завитушками на висках, на которых искрились сквозь окно золотистые лучи вечернего солнца, жених был как-то по-новому чист и свеж, даже привлекателен. Серые телячьи глаза с откровенной покорностью уставились на Маринку, ждали ласкового слова или взгляда, как бычок ждет пучка травы или корочку хлеба… Девушка чувствовала это и стыдливо улыбалась. От такой улыбки у Митьки дрогнуло сердце. Еще вчера, в толпе, он смотрел на эти розовые цветочки на синем платье и черные глаза, похожие на две спелые смородины. Тогда же, на площади, Митька переменил свое решение насчет Олимпиады…
Как ни далека была Маринка от мысли о замужестве, она все же смутилась. Смущала ее не только Митькина внешность, но и необычайная перемена в его судьбе. Еще совсем недавно, зимой, Маринка могла с озорством нахлобучить ему на лоб папаху, подставить ногу, запустить в него снежком, похохотать, наблюдая, как он барахтается в снегу. А сейчас он сидел в горнице, положив ногу на ногу, выставляя как напоказ сапоги с лакированными голенищами, и ждал ответа: захочет ли она стать его женой и пойти под венец. Странно было все это и вовсе не смешно… Неожиданное появление Митьки в станице, волшебное, словно в сказке, богатство, черные со злыми глазами рысаки, коляска на резиновых шинах, до буйства разгульный праздник сразу же после унылого колокольного перезвона – все это перевернуло в душе Маринки прежние чувства и мысли.
Что же ей ответить?.. Она сидела, опустив голову, и лишь изредка вскидывала глаза на присмиревшего жениха, которому надо было что-то сказать. Все молчали и ждали ее ответа.
На мгновение Петру Николаевичу показалось, что дочка кивнет сейчас головой… Ослепительное счастье Степановых могло вскружить голову кому угодно.
Анна Степановна, плотно поджав губы, тоже притихла. «Неужели запах золота и ей по сердцу?» – внезапно подумал Петр Николаевич.
– А вы, мама?.. Что молчите? Скажите хоть свое слово, – задыхаясь от волнения, тихо попросила Маринка.
– Я тебе потом… одной скажу… А сейчас, как отец, как сама решишь…
Сцена для всех была напряженной и тягостной.
– Ты сама скажи, сама! Я для тебя полпуда золота не пожалею! – брякнул совсем обалдевший Митька и, закрыв глаза, махнул рукой.
– Ладно, мама, – перебила Маринка. – Дай мне ответ Сказать… Значит, приготовил полпуда золота? – насмешливо прищурив глаза, спросила Маринка.
– Да что об ефтом толковать! – широко взмахнув руками, проговорил Митька.
– Ладно! – решительно кивнула Маринка. Над ее черными, нахмуренными бровями образовались две сердитые морщинки. – Ладно, – повторила она, – пойду за тебя, Митя, замуж!.. Только при одном уговоре…
– Ну вот! Совсем другое дело! Да для тебя все, что хошь, исполню! – крикнул Митька и вскочил со скамейки.
Петр Николаевич склонил голову и не мог сразу понять, как могло случиться, что его любимая дочь так быстро, не посоветовавшись с родителями, дала свое согласие.
Анна Степановна хотела что-то сказать, но Маринка так посмотрела на мать, что у той словно онемел язык.
– Погоди, Митя, не торопись… Выслушай, какой будет уговор…
– Какой там уговор! Мы теперь все можем! – восторженно выкрикнул Митька. – Говори и проси, что хошь!
– А если ты не сможешь исполнить?
– Я сказал, что все могу!
– А может, тебе не понравится и ты рассердишься?
– Только один раз на тебя сердился, когда в снег толкнула. Хотел даже ворота вымазать дегтем. Уж чего теперь… Можно признаться, – сболтнул Митька, считая, что дело его уладилось.
– Вот видишь, какой ты злопамятный… Значит, можешь и сейчас рассердиться?
– Говори, говори! Ей-богу, не обижусь! Все можешь просить. Это мое веское слово!
– Ладно, поверю… А уговор мой вот какой: когда мы поедем венчаться, ты должен сделать так, чтобы у тебя не было на лице ни одной конопатины…
На губах девушки играла злая, лукавая улыбка. Покручивая ус, Петр Николаевич отвернулся и облегченно вздохнул. Глядя на дочь, Анна Степановна укоризненно качала головой: как могла придумать такое озорство ее дочь, да еще в такой момент?
– Зачем смеетесь, Марина Петровна? – Кровь прилила к Митькиному лицу, а обветренный и облупившийся нос побелел, отчего еще ярче обозначились веснушки.
– Я, Митенька, не смеюсь. Добра тебе желаю, чтобы люди не надсмеялись над тобой… Да и надо мной тоже…
Петр Николаевич, облокотившись о стол, молчал. Он желал теперь только одного: чтобы Митька скорее ушел.
– Не сумлевайтесь, – дрожащим голосом говорил Митька. – В нашем-то положении мы и купецкую дочь можем высватать, не гордитесь… Прощевайте покедова!
Нахлобучив на голову фуражку, Митька бросился из избы вон, хлопнув дверью. Очутившись на улице, с минуту растерянно стоял на одном месте и тер ладонью горячую щеку. Никогда он не думал, что так скандально закончится его сватовство. Хорошо, дома никому не сказал, что отправился добывать себе невесту: Ивашка житья бы не дал, засмеял. Вдруг, о чем-то вспомнив, круто повернувшись, снова забежал в сени. Войдя в комнату скорыми шагами, он схватил забытый на подоконнике сверток, прилаживая его под мышку, вызывающе сказал:
– Гостинец не потребовался… Может, спонадобится в другом месте. Здеся сережки-то почище буяновских будут…
Гостинец на самом деле понадобился очень скоро. Сумерками, плотно прижимая локтем объемистый сверток, он, крадучись, вошел в калитку Олимпиады Лучевниковой и тихонько постучал в окошко.
Накинув на плечи ажурную, белую, как пена, оренбургскую шаль, скрестив на груди руки, Олимпиада удивленно и радостно смотрела на гостя. Митька шагнул к ней и ткнулся носом и губами в гладенький на голове пробор.
Осмотрев подарки: кашемировую с цветами шаль, золотые сережки, – раскупорили бутылку и сели за стол. Выпив подряд два стакана сладкой настойки, выразительно посматривая на Олимпиаду, Митька по-хозяйски сказал:
– Я, слышь, сегодня уж тут останусь… Ты перинку-то помягчей взбей… Слышь?
– Что ты, Митя! – замялась Олимпиада.
– А то, что ты ефти «фу-ты ну-ты» брось!.. Я ить не титешный, чтоб меня гулькать да в зыбку укладывать…
Митька повертел пальцами над розовым оттопыренным ухом, вытянув ногу, стал стаскивать тускло блестевший при свете керосиновой лампы лакированный сапог; тот скрипел и плохо поддавался.
– Пособи-ка, слышь, Липочка, а?
– Да слышу… – Она с полминуты постояла в нерешительности, а потом, склонив плотную фигуру, неумело потянула за сапог.
За стеной прокричал ранний петух, и в маленьких окнах погас свет.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
К роднику Матвей Никитич подъехал в полдень и, не узнав изменившейся местности, оторопело придержал коня. Все русло речушки, до ближайших увалов, наполовину было обнесено дощатым забором. Через доски виднелись недавно построенные балаганчики. На склоне крутого бугра, невдалеке от родника, прилепились сложенные из камня лачужки, крытые свежим дерном; всюду мельтешил пестро одетый рабочий люд, строились новые домишки.
Слышался стук топоров, визг пил, на буграх паслись бараны и коровы, отовсюду доносились голоса людей и плач ребятишек. Здесь, как почувствовал Матвей Никитич, над человеческими душами уже властвовал волшебный металл, который так предательски сверкнул ему, потряс душу, а потом поверг чуть ли не в пучину банкротства. Все исчезло за дощатым забором, даже незаборонованные пласты вековечной целины, вспаханные под просо. Не знал еще Буянов, что по станицам шел слух, будто бы ходила по этим пластам старуха Степанова и собирала в мучное сито золотые самородки, как гальку. Однажды будто бы набрала столько, что не смогла донести до стана… Не знал Матвей Никитич и того, что в оврагах Синего Шихана вода тысячи лет разрушала золотоносные жилы. Золото отлагалось вместе с кварцем, галькою, песком, как в сейфах; оседал золотой песок в трещинах шиханских колчеданов, среди плитняка на дне водомоин и оврагов.
И если бы Матвей Никитич видел, как Митька извлекал самородок весом свыше тридцати фунтов, то, наверное, его хватила бы кондрашка… Степановы брали богатейшее подъемное золото, не подозревая, что самые богатые россыпи где-то рядом, никому не ведомые, нетронутые, таятся в буграх. Только вчера в неглубокой еще Родниковской шахте после взрыва управляющий Тарас Суханов не выпускал из шахтенки рабочих свыше суток. Такого челноковского золота и обилия самородков старый старатель Суханов не видел даже на Ленских приисках в далекой Сибири. Столько было здесь снято золота, что управляющий запретил обыскивать рабочих, отпускал их прямо домой и велел отдыхать. Значит, для всех хватило… Чтобы хоть немножко успокоиться, Буянов остановился под бугром, достал из переметной сумы бутылку с водкой, жадно выпил несколько больших глотков, подтянул усталому коню подпруги, снова сел в седло и поехал к видневшимся неподалеку воротам. Когда Матвей Никитич подъехал ближе, огромный желтый волкодав зарычал и, гремя цепью, бросился навстречу. Собаку сдерживал молодой киргиз, широколицый и чумазый. Вместе с собаками его уступил Степановым богатый скотовод Жумагул. В одной руке киргизенок держал цепь, на которой дергался и зло лаял пес, в другой – старое, длинноствольное ружье.
– Ухади! – по-русски крикнул он подъезжавшему Буянову.
– Не ори, басурман некрещеный, мне сам главный хозяин нужен, – остановившись, проговорил Буянов.
– Вот хозяин, – киргизенок ткнул ружейным стволом в прибитую на столбе вывеску.
На большом фанерном листе колесной мазью Митька жирными буквами, вкривь и вкось, намалевал:
ЗОЛОТОЙ ПРЫЙСК БРАТИЯ СТЕПАНОВЫ И КОНПАНИЯ СИНИЙ ШИХАН
з а х о д и т ь в о с п р е щ а е ц а.
– Повторяю тебе, балбесина, мне хозяин нужен, Ивашка Степанов, а не эта мазня, – обозлился Матвей Никитич, браня хозяев за то, что приличной вывески не могли заказать. Рыжего волкодава и молодого с дерзкими глазами киргизенка тоже не одобрил. «При таком деле я бы не басурмана тут поставил, а гвардейца со штыком», – подумал он.
– Нету хозяин. Уехал… Ухади, а то стриляю адин-другой раз и собака пускаю…
– Убери ты своего кобеля! – закричал Буянов. Но, видя, что это мало помогает, перешел на другой тон: – Ты хоть скажи, как тебя зовут?
– Мурат. Мы не желаем разговариват…
– Куда уехал? – спросил Буянов и, достав из кармана мелкие деньги, бросил караульному под ноги.
Покосившись на серебряные монеты, Мурат почесал за ухом, дернул за собачью цепь и, не глядя на всадника, проговорил:
– Не хачу, денга не бросай. Мурат сам денга караулит, панимаешь? Ему Тарас-ага сказал никого не пускать. Тарас-ага нам бишмат давал, фражка, никого не пускаю, панимаешь?
– Перестань лопотать. Все понимаю.
Мурат, нагнувшись, подобрал деньги, сунул их Буянову.
– Ухади. Иван-ага, Митрий-ага в станицу ушла. Я тут хозяин, и правляйщий Тарас хозяин, он в земля вторая сутка сидит, никого пускат не велел, я никого не пускаю, хош!
Мурат отвернулся и пошел в другую сторону.
Обругав караульного, Матвей Никитич помчался в станицу. До самой Шиханской он гнал лошадь галопом. Скача по узкому проулку, Матвей Никитич едва не задавил Агашку, катившую от речки бочонок, который она замачивала в воде. Проезжая мимо дома Спиридона Лучевникова, раздразнил плетью кинувшихся к нему собак, яростно хлестнул ни в чем не повинного переходившего улицу теленка. Буянов очутился у ворот лигостаевского дома. Посмотрев на деревянного петуха, пристроенного на коньке тесовой крыши, на секунду задумался: заезжать к свату или нет? Сватовство теперь выглядело как-то не очень солидно… «Хоромы ждет зазнобушка, а на деле – гнездо воробушка», – теребя бородку, подумал Матвей Никитич. Взмахнув плетью, собрал поводья и молодо спрыгнул с коня. «Была не была, как говорится, а буланка со двора, и мы туда заедем. Все равно сына женить надо, не все еще наше пропало», – решил Матвей Никитич.
Всю дорогу в голове у него вертелся план, как выкрутиться из беды, спастись от разорения… Надо было принести жертву не господу богу, а самому сатане: повиниться перед Пелагеей Даниловной, деньжонок у нее перехватить… Хоть и опостылели ему эти черненькие усики, жирные ручищи, а ведь поди сразу-то и на козе не подъедешь. Вот тут и кумекай!.. Был бы сват побогаче, посоветовался бы с ним, помощи попросил, а то тоже нашел голытьбу, красота одна, толку-то что?
Привязав лошадь у калитки, Буянов вошел во двор. Молодой, но мощный лигостаевский вяз, как показалось Матвею Никитичу, вырос еще больше, шире распустил корявые буйные сучья, склонив густолистые концы веток к новому, недавно поставленному таловому плетню. В тени вяза на скамейке сидела Маринка и вязала из серого дымчатого пуха платок. В сторонке, в шелковом, фиолетового цвета бешмете, стоял высокий и стройный Кодар.
«Чего это она тут с азиатом рассусоливает? А он, смотри, какой веселый, как на картинке», – подумал Буянов, отвечая на поклон вскочившей и раскрасневшейся Маринки.
– Здравствуй, невеста, здравствуй! Родитель дома? – Буянов сегодня был гораздо более сдержан, чем месяц назад.
Ответив, что отец дома, Маринка еще больше покраснела и убежала в избу предупредить родителей о неожиданном приезде гостя.
Кодар, по-восточному сложив руки на груди, поклонился Буянову.
Матвей Никитич небрежно кивнул головой, сказал что-то по-киргизски, нелепо коверкая слова.
Кодар засмеялся и по-русски спросил:
– Здоров ли?
– А если не здоров, ты доктор, что ли? – неприязненно косясь на его сиреневый с узорами бешмет, глухо буркнул Буянов. Кодар раздражал его своим веселым видом.
– Приезжай к нам в аул. Хворь вылечим, кумыс будем пить, жирного барашка кушать, – не обращая внимания на грубость Буянова, говорил Кодар, улыбаясь чисто выбритыми губами.
– Заехал бы, да ехало в бока въехало… Не до кумысов, хоть квасу бы напиться…
Из сеней вышел Петр Николаевич; поздоровавшись с Буяновым, пригласил его в дом.
– Некогда, сват… Дела такие, хоть башку с плеч… – Матвей Никитич потряс головой и, выразительно кивнув на Кодара, добавил: – Мне с тобой поговорить надо.
– Иди, Кодар, там самовар готов… Я скоро вернусь, – сказал Петр Николаевич.
Кодар, поклонившись, стал подниматься по ступенькам крыльца.
Буянов с Петром Николаевичем отошли к вязу и присели на скамейку.
– Где тут у вас двор Ивашки Степанова? – спросил Матвей Никитич и, сжав кулак, ударил себя по колену. – Мне позарез увидать его нужно и потолковать…
– Почти шабер мой, через дом живет… – Лигостаев показал рукой через плетень, где на свежих прутьях тальника шелестели начавшие вянуть листья. – Ивана теперь не достать. Такой фарт выпал… Два дня почти всей станицей куролесили, насилу утихомирились. Слыхали, какое счастье-то Степановым подвернулось?
– Все знаю… Ивашка, подлец, разорил меня в пух и прах!
Буянов захватил в горсть седоватую бороду и, казалось, готов был вырвать ее клочьями. Браня Ивана, он поведал Петру историю с задатком.
– Я в это дело почти весь капитал вбухал, а остался на эфесе, ножки свеся…
– Вот оно какое дело!
Петр Николаевич слушал, сочувственно кивая головой, а в глубине души посмеиваясь над алчным купцом. В дальнейшем разговоре Лигостаев будто ненароком поведал о Митькином сватовстве и этим окончательно вывел Матвея Никитича из терпения.
– Тот, значит, пегий, меньшой? Видал на пашне… Да куда ему с рыжей-то мордой до Марины! Он и одного ноготка ее не стоит! Ты, сват, не сумлевайся, мое слово крепкое. Я еще не совсем опростался. Да и план у меня есть один… Уж себя закабалю на веки вечные, а детей по миру не пущу. От своих слов я никогда не отказывался.
Петр Николаевич молчал.
Во дворе снова появилась Маринка. Она стала кормить около амбара цыплят. Маленькие, еще не оперившиеся, желтенькие, с пестрыми шейками цыплята, попискивая, жались вокруг неглубокой деревянной чашки и тыкали острые клювы в разваренное пшено. Из дому вышел Кодар; помахав Петру Николаевичу рукой, он исчез за воротами. Маринка обернулась и проводила его глазами. Это не укрылось от зоркого взгляда Матвея Никитича.
На крыльце несколько раз показывалась и Анна Степановна. Она знаками подзывала к себе дочь и что-то шепотом ей говорила, но к свату так и не вышла.
– Да ладно, мама… Я же сказала, – отмахивалась Маринка.
Матвей Никитич, размахивая толстой с красным, из таволги, черенком плетью, говорил Петру Николаевичу:
– Вот сейчас пойду и этого рыжего черта за глотку возьму!
– Трудновато будет, Матвей Никитич, – сдержанно возражал Петр Николаевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
В горнице стало так тихо, что слышно было, как часто задышала Анна Степановна, теребя руками выпачканный в муке передник. Маринка, перевив на груди смуглые руки с засученными рукавами, удивленно смотрела на разительно переменившегося Митьку. В щегольски сшитом казачьем чекмене, с рыжими завитушками на висках, на которых искрились сквозь окно золотистые лучи вечернего солнца, жених был как-то по-новому чист и свеж, даже привлекателен. Серые телячьи глаза с откровенной покорностью уставились на Маринку, ждали ласкового слова или взгляда, как бычок ждет пучка травы или корочку хлеба… Девушка чувствовала это и стыдливо улыбалась. От такой улыбки у Митьки дрогнуло сердце. Еще вчера, в толпе, он смотрел на эти розовые цветочки на синем платье и черные глаза, похожие на две спелые смородины. Тогда же, на площади, Митька переменил свое решение насчет Олимпиады…
Как ни далека была Маринка от мысли о замужестве, она все же смутилась. Смущала ее не только Митькина внешность, но и необычайная перемена в его судьбе. Еще совсем недавно, зимой, Маринка могла с озорством нахлобучить ему на лоб папаху, подставить ногу, запустить в него снежком, похохотать, наблюдая, как он барахтается в снегу. А сейчас он сидел в горнице, положив ногу на ногу, выставляя как напоказ сапоги с лакированными голенищами, и ждал ответа: захочет ли она стать его женой и пойти под венец. Странно было все это и вовсе не смешно… Неожиданное появление Митьки в станице, волшебное, словно в сказке, богатство, черные со злыми глазами рысаки, коляска на резиновых шинах, до буйства разгульный праздник сразу же после унылого колокольного перезвона – все это перевернуло в душе Маринки прежние чувства и мысли.
Что же ей ответить?.. Она сидела, опустив голову, и лишь изредка вскидывала глаза на присмиревшего жениха, которому надо было что-то сказать. Все молчали и ждали ее ответа.
На мгновение Петру Николаевичу показалось, что дочка кивнет сейчас головой… Ослепительное счастье Степановых могло вскружить голову кому угодно.
Анна Степановна, плотно поджав губы, тоже притихла. «Неужели запах золота и ей по сердцу?» – внезапно подумал Петр Николаевич.
– А вы, мама?.. Что молчите? Скажите хоть свое слово, – задыхаясь от волнения, тихо попросила Маринка.
– Я тебе потом… одной скажу… А сейчас, как отец, как сама решишь…
Сцена для всех была напряженной и тягостной.
– Ты сама скажи, сама! Я для тебя полпуда золота не пожалею! – брякнул совсем обалдевший Митька и, закрыв глаза, махнул рукой.
– Ладно, мама, – перебила Маринка. – Дай мне ответ Сказать… Значит, приготовил полпуда золота? – насмешливо прищурив глаза, спросила Маринка.
– Да что об ефтом толковать! – широко взмахнув руками, проговорил Митька.
– Ладно! – решительно кивнула Маринка. Над ее черными, нахмуренными бровями образовались две сердитые морщинки. – Ладно, – повторила она, – пойду за тебя, Митя, замуж!.. Только при одном уговоре…
– Ну вот! Совсем другое дело! Да для тебя все, что хошь, исполню! – крикнул Митька и вскочил со скамейки.
Петр Николаевич склонил голову и не мог сразу понять, как могло случиться, что его любимая дочь так быстро, не посоветовавшись с родителями, дала свое согласие.
Анна Степановна хотела что-то сказать, но Маринка так посмотрела на мать, что у той словно онемел язык.
– Погоди, Митя, не торопись… Выслушай, какой будет уговор…
– Какой там уговор! Мы теперь все можем! – восторженно выкрикнул Митька. – Говори и проси, что хошь!
– А если ты не сможешь исполнить?
– Я сказал, что все могу!
– А может, тебе не понравится и ты рассердишься?
– Только один раз на тебя сердился, когда в снег толкнула. Хотел даже ворота вымазать дегтем. Уж чего теперь… Можно признаться, – сболтнул Митька, считая, что дело его уладилось.
– Вот видишь, какой ты злопамятный… Значит, можешь и сейчас рассердиться?
– Говори, говори! Ей-богу, не обижусь! Все можешь просить. Это мое веское слово!
– Ладно, поверю… А уговор мой вот какой: когда мы поедем венчаться, ты должен сделать так, чтобы у тебя не было на лице ни одной конопатины…
На губах девушки играла злая, лукавая улыбка. Покручивая ус, Петр Николаевич отвернулся и облегченно вздохнул. Глядя на дочь, Анна Степановна укоризненно качала головой: как могла придумать такое озорство ее дочь, да еще в такой момент?
– Зачем смеетесь, Марина Петровна? – Кровь прилила к Митькиному лицу, а обветренный и облупившийся нос побелел, отчего еще ярче обозначились веснушки.
– Я, Митенька, не смеюсь. Добра тебе желаю, чтобы люди не надсмеялись над тобой… Да и надо мной тоже…
Петр Николаевич, облокотившись о стол, молчал. Он желал теперь только одного: чтобы Митька скорее ушел.
– Не сумлевайтесь, – дрожащим голосом говорил Митька. – В нашем-то положении мы и купецкую дочь можем высватать, не гордитесь… Прощевайте покедова!
Нахлобучив на голову фуражку, Митька бросился из избы вон, хлопнув дверью. Очутившись на улице, с минуту растерянно стоял на одном месте и тер ладонью горячую щеку. Никогда он не думал, что так скандально закончится его сватовство. Хорошо, дома никому не сказал, что отправился добывать себе невесту: Ивашка житья бы не дал, засмеял. Вдруг, о чем-то вспомнив, круто повернувшись, снова забежал в сени. Войдя в комнату скорыми шагами, он схватил забытый на подоконнике сверток, прилаживая его под мышку, вызывающе сказал:
– Гостинец не потребовался… Может, спонадобится в другом месте. Здеся сережки-то почище буяновских будут…
Гостинец на самом деле понадобился очень скоро. Сумерками, плотно прижимая локтем объемистый сверток, он, крадучись, вошел в калитку Олимпиады Лучевниковой и тихонько постучал в окошко.
Накинув на плечи ажурную, белую, как пена, оренбургскую шаль, скрестив на груди руки, Олимпиада удивленно и радостно смотрела на гостя. Митька шагнул к ней и ткнулся носом и губами в гладенький на голове пробор.
Осмотрев подарки: кашемировую с цветами шаль, золотые сережки, – раскупорили бутылку и сели за стол. Выпив подряд два стакана сладкой настойки, выразительно посматривая на Олимпиаду, Митька по-хозяйски сказал:
– Я, слышь, сегодня уж тут останусь… Ты перинку-то помягчей взбей… Слышь?
– Что ты, Митя! – замялась Олимпиада.
– А то, что ты ефти «фу-ты ну-ты» брось!.. Я ить не титешный, чтоб меня гулькать да в зыбку укладывать…
Митька повертел пальцами над розовым оттопыренным ухом, вытянув ногу, стал стаскивать тускло блестевший при свете керосиновой лампы лакированный сапог; тот скрипел и плохо поддавался.
– Пособи-ка, слышь, Липочка, а?
– Да слышу… – Она с полминуты постояла в нерешительности, а потом, склонив плотную фигуру, неумело потянула за сапог.
За стеной прокричал ранний петух, и в маленьких окнах погас свет.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
К роднику Матвей Никитич подъехал в полдень и, не узнав изменившейся местности, оторопело придержал коня. Все русло речушки, до ближайших увалов, наполовину было обнесено дощатым забором. Через доски виднелись недавно построенные балаганчики. На склоне крутого бугра, невдалеке от родника, прилепились сложенные из камня лачужки, крытые свежим дерном; всюду мельтешил пестро одетый рабочий люд, строились новые домишки.
Слышался стук топоров, визг пил, на буграх паслись бараны и коровы, отовсюду доносились голоса людей и плач ребятишек. Здесь, как почувствовал Матвей Никитич, над человеческими душами уже властвовал волшебный металл, который так предательски сверкнул ему, потряс душу, а потом поверг чуть ли не в пучину банкротства. Все исчезло за дощатым забором, даже незаборонованные пласты вековечной целины, вспаханные под просо. Не знал еще Буянов, что по станицам шел слух, будто бы ходила по этим пластам старуха Степанова и собирала в мучное сито золотые самородки, как гальку. Однажды будто бы набрала столько, что не смогла донести до стана… Не знал Матвей Никитич и того, что в оврагах Синего Шихана вода тысячи лет разрушала золотоносные жилы. Золото отлагалось вместе с кварцем, галькою, песком, как в сейфах; оседал золотой песок в трещинах шиханских колчеданов, среди плитняка на дне водомоин и оврагов.
И если бы Матвей Никитич видел, как Митька извлекал самородок весом свыше тридцати фунтов, то, наверное, его хватила бы кондрашка… Степановы брали богатейшее подъемное золото, не подозревая, что самые богатые россыпи где-то рядом, никому не ведомые, нетронутые, таятся в буграх. Только вчера в неглубокой еще Родниковской шахте после взрыва управляющий Тарас Суханов не выпускал из шахтенки рабочих свыше суток. Такого челноковского золота и обилия самородков старый старатель Суханов не видел даже на Ленских приисках в далекой Сибири. Столько было здесь снято золота, что управляющий запретил обыскивать рабочих, отпускал их прямо домой и велел отдыхать. Значит, для всех хватило… Чтобы хоть немножко успокоиться, Буянов остановился под бугром, достал из переметной сумы бутылку с водкой, жадно выпил несколько больших глотков, подтянул усталому коню подпруги, снова сел в седло и поехал к видневшимся неподалеку воротам. Когда Матвей Никитич подъехал ближе, огромный желтый волкодав зарычал и, гремя цепью, бросился навстречу. Собаку сдерживал молодой киргиз, широколицый и чумазый. Вместе с собаками его уступил Степановым богатый скотовод Жумагул. В одной руке киргизенок держал цепь, на которой дергался и зло лаял пес, в другой – старое, длинноствольное ружье.
– Ухади! – по-русски крикнул он подъезжавшему Буянову.
– Не ори, басурман некрещеный, мне сам главный хозяин нужен, – остановившись, проговорил Буянов.
– Вот хозяин, – киргизенок ткнул ружейным стволом в прибитую на столбе вывеску.
На большом фанерном листе колесной мазью Митька жирными буквами, вкривь и вкось, намалевал:
ЗОЛОТОЙ ПРЫЙСК БРАТИЯ СТЕПАНОВЫ И КОНПАНИЯ СИНИЙ ШИХАН
з а х о д и т ь в о с п р е щ а е ц а.
– Повторяю тебе, балбесина, мне хозяин нужен, Ивашка Степанов, а не эта мазня, – обозлился Матвей Никитич, браня хозяев за то, что приличной вывески не могли заказать. Рыжего волкодава и молодого с дерзкими глазами киргизенка тоже не одобрил. «При таком деле я бы не басурмана тут поставил, а гвардейца со штыком», – подумал он.
– Нету хозяин. Уехал… Ухади, а то стриляю адин-другой раз и собака пускаю…
– Убери ты своего кобеля! – закричал Буянов. Но, видя, что это мало помогает, перешел на другой тон: – Ты хоть скажи, как тебя зовут?
– Мурат. Мы не желаем разговариват…
– Куда уехал? – спросил Буянов и, достав из кармана мелкие деньги, бросил караульному под ноги.
Покосившись на серебряные монеты, Мурат почесал за ухом, дернул за собачью цепь и, не глядя на всадника, проговорил:
– Не хачу, денга не бросай. Мурат сам денга караулит, панимаешь? Ему Тарас-ага сказал никого не пускать. Тарас-ага нам бишмат давал, фражка, никого не пускаю, панимаешь?
– Перестань лопотать. Все понимаю.
Мурат, нагнувшись, подобрал деньги, сунул их Буянову.
– Ухади. Иван-ага, Митрий-ага в станицу ушла. Я тут хозяин, и правляйщий Тарас хозяин, он в земля вторая сутка сидит, никого пускат не велел, я никого не пускаю, хош!
Мурат отвернулся и пошел в другую сторону.
Обругав караульного, Матвей Никитич помчался в станицу. До самой Шиханской он гнал лошадь галопом. Скача по узкому проулку, Матвей Никитич едва не задавил Агашку, катившую от речки бочонок, который она замачивала в воде. Проезжая мимо дома Спиридона Лучевникова, раздразнил плетью кинувшихся к нему собак, яростно хлестнул ни в чем не повинного переходившего улицу теленка. Буянов очутился у ворот лигостаевского дома. Посмотрев на деревянного петуха, пристроенного на коньке тесовой крыши, на секунду задумался: заезжать к свату или нет? Сватовство теперь выглядело как-то не очень солидно… «Хоромы ждет зазнобушка, а на деле – гнездо воробушка», – теребя бородку, подумал Матвей Никитич. Взмахнув плетью, собрал поводья и молодо спрыгнул с коня. «Была не была, как говорится, а буланка со двора, и мы туда заедем. Все равно сына женить надо, не все еще наше пропало», – решил Матвей Никитич.
Всю дорогу в голове у него вертелся план, как выкрутиться из беды, спастись от разорения… Надо было принести жертву не господу богу, а самому сатане: повиниться перед Пелагеей Даниловной, деньжонок у нее перехватить… Хоть и опостылели ему эти черненькие усики, жирные ручищи, а ведь поди сразу-то и на козе не подъедешь. Вот тут и кумекай!.. Был бы сват побогаче, посоветовался бы с ним, помощи попросил, а то тоже нашел голытьбу, красота одна, толку-то что?
Привязав лошадь у калитки, Буянов вошел во двор. Молодой, но мощный лигостаевский вяз, как показалось Матвею Никитичу, вырос еще больше, шире распустил корявые буйные сучья, склонив густолистые концы веток к новому, недавно поставленному таловому плетню. В тени вяза на скамейке сидела Маринка и вязала из серого дымчатого пуха платок. В сторонке, в шелковом, фиолетового цвета бешмете, стоял высокий и стройный Кодар.
«Чего это она тут с азиатом рассусоливает? А он, смотри, какой веселый, как на картинке», – подумал Буянов, отвечая на поклон вскочившей и раскрасневшейся Маринки.
– Здравствуй, невеста, здравствуй! Родитель дома? – Буянов сегодня был гораздо более сдержан, чем месяц назад.
Ответив, что отец дома, Маринка еще больше покраснела и убежала в избу предупредить родителей о неожиданном приезде гостя.
Кодар, по-восточному сложив руки на груди, поклонился Буянову.
Матвей Никитич небрежно кивнул головой, сказал что-то по-киргизски, нелепо коверкая слова.
Кодар засмеялся и по-русски спросил:
– Здоров ли?
– А если не здоров, ты доктор, что ли? – неприязненно косясь на его сиреневый с узорами бешмет, глухо буркнул Буянов. Кодар раздражал его своим веселым видом.
– Приезжай к нам в аул. Хворь вылечим, кумыс будем пить, жирного барашка кушать, – не обращая внимания на грубость Буянова, говорил Кодар, улыбаясь чисто выбритыми губами.
– Заехал бы, да ехало в бока въехало… Не до кумысов, хоть квасу бы напиться…
Из сеней вышел Петр Николаевич; поздоровавшись с Буяновым, пригласил его в дом.
– Некогда, сват… Дела такие, хоть башку с плеч… – Матвей Никитич потряс головой и, выразительно кивнув на Кодара, добавил: – Мне с тобой поговорить надо.
– Иди, Кодар, там самовар готов… Я скоро вернусь, – сказал Петр Николаевич.
Кодар, поклонившись, стал подниматься по ступенькам крыльца.
Буянов с Петром Николаевичем отошли к вязу и присели на скамейку.
– Где тут у вас двор Ивашки Степанова? – спросил Матвей Никитич и, сжав кулак, ударил себя по колену. – Мне позарез увидать его нужно и потолковать…
– Почти шабер мой, через дом живет… – Лигостаев показал рукой через плетень, где на свежих прутьях тальника шелестели начавшие вянуть листья. – Ивана теперь не достать. Такой фарт выпал… Два дня почти всей станицей куролесили, насилу утихомирились. Слыхали, какое счастье-то Степановым подвернулось?
– Все знаю… Ивашка, подлец, разорил меня в пух и прах!
Буянов захватил в горсть седоватую бороду и, казалось, готов был вырвать ее клочьями. Браня Ивана, он поведал Петру историю с задатком.
– Я в это дело почти весь капитал вбухал, а остался на эфесе, ножки свеся…
– Вот оно какое дело!
Петр Николаевич слушал, сочувственно кивая головой, а в глубине души посмеиваясь над алчным купцом. В дальнейшем разговоре Лигостаев будто ненароком поведал о Митькином сватовстве и этим окончательно вывел Матвея Никитича из терпения.
– Тот, значит, пегий, меньшой? Видал на пашне… Да куда ему с рыжей-то мордой до Марины! Он и одного ноготка ее не стоит! Ты, сват, не сумлевайся, мое слово крепкое. Я еще не совсем опростался. Да и план у меня есть один… Уж себя закабалю на веки вечные, а детей по миру не пущу. От своих слов я никогда не отказывался.
Петр Николаевич молчал.
Во дворе снова появилась Маринка. Она стала кормить около амбара цыплят. Маленькие, еще не оперившиеся, желтенькие, с пестрыми шейками цыплята, попискивая, жались вокруг неглубокой деревянной чашки и тыкали острые клювы в разваренное пшено. Из дому вышел Кодар; помахав Петру Николаевичу рукой, он исчез за воротами. Маринка обернулась и проводила его глазами. Это не укрылось от зоркого взгляда Матвея Никитича.
На крыльце несколько раз показывалась и Анна Степановна. Она знаками подзывала к себе дочь и что-то шепотом ей говорила, но к свату так и не вышла.
– Да ладно, мама… Я же сказала, – отмахивалась Маринка.
Матвей Никитич, размахивая толстой с красным, из таволги, черенком плетью, говорил Петру Николаевичу:
– Вот сейчас пойду и этого рыжего черта за глотку возьму!
– Трудновато будет, Матвей Никитич, – сдержанно возражал Петр Николаевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49