Убивай пулеметами, пушками, бомбами. Хоть винтами своей машины руби…»
– Винтами своей машины, – тихо повторил Демин, сидя возле молчавших ночных телефонов.
Он не сомкнул до рассвета глаз, как и подобало на дежурстве, а утром пошел к своему комэска Степану Прохорову проситься на боевой вылет.
– Ты что, с ума спятил? – добродушно осведомился тот. – Ночь без сна – и в полет! Иди отдыхай.
Но шли бои, жестокие, ответственные, пехота требовала настойчиво: ИЛов, ИЛов, ИЛов. Пришлось Прохорову свое решение изменить. В конце дня, перед самыми сумерками, он получил приказание выслать на штурмовку железнодорожного узла четыре пары «Ильюшиных». В четвертой не хватало ведомого, и когда командиру этой пары, вспыльчивому, отчаянному в бою грузину Чичико Белашвили, Прохоров сказал, что в резерве у него остался один только сменившийся после ночного дежурства старшина Николай Демин, тот беззаботно воскликнул:
– Скажи пожалуйста, какая проблема. Он ведь ночью не чачу пил, а по штабу дежурил. Значит, голова у него ясная. Пусть просвежится парень после отдыха.
Ничего не имею против.
И Николай пошел в свой одиннадцатый боевой вылет.
К тому времени он уже научился с небольшой высоты читать землю, как карту. Неровные лесные массивы и полусожженные улочки фронтовых деревень, узкие изломы дорог и степные балки – все привлекало его внимание.
Над линией фронта – вспышки от артиллерийской перестрелки, у подножия одной высоты чернели остовы сгоревших танков.
На пути к станции фашисты встретили их завесой заградительного огня, но Прохоров умело этот огонь обошел, и четверка, ныряя в разрывах, точно вышла на цель.
Два эшелона разгружались на железнодорожных путях; вслед за своим ведущим Чичико Белашвили Демин сбросил бомбы и обстрелял вагоны из пушек и пулеметов. Отчетливо увидел, как четыре вагона сразу же загорелись.
Прохоров повел четверку назад. Демин шел в строю самым последним. Нет, его не радовал вылет и пожары, оставленные после их атаки на земле. Разве так надо было отомстить за Веру?! Он беспокойно осматривал небо и землю. До линии фронта уже оставалось совсем мало, когда в левую форточку кабины Николай увидел широкое магистральное шоссе, ровное и прямое как стрела.
На несколько километров растянулась на нем вражеская колонна. Это шли резервы к передовой. Шоссе было забито огромными четырехосными немецкими грузовиками, рядами солдат, двигавшихся размеренным шагом по серой асфальтовой полосе к линии фронта.
Строки материнского письма всплыли перед его глазами.
– Мама, ты напутствовала меня лучше любого командира, – прошептал он спекшимися губами, – у нас еще никто так не атаковал. Я буду первым!
Ему представилась сестра Верка, застывшая на виселице, с распухшим лицом, на груди фанерный лист с намалеванной надписью: «Рус партизан» – и он, уже не в силах унять буйной ярости, сделал то, на что не имел в боевом полете права. Без команды старшего бросил машину в отвесное пике. В расчерченной на лобовом стекле сетке прицела увидел быстро надвигающееся шоссе, забитое врагами, и ненависть охватила его. Он разом сбросил две бомбы и дал длинную очередь из пулеметов и пушек. Огненные трассы разорвали пыльный нагретый воздух. Две машины запылали на шоссе, третья, четырехосная, перевернулась и, раскалываясь, полетела под откос. Демин жал на гашетки. Но вот грохот пулеметов и пушек перестал сотрясать корпус штурмовика, и Демин понял – боеприпасы кончились. А лавина фашистских солдат продолжала двигаться к фронту. Гибель трех автомашин не в состоянии была нарушить ритма этого движения. И тогда Демин, сделав вид, что уходит от цели, скользнул за потемневший перед закатом край леса, минуту летел курсом на запад и оттуда зашел в тыл медленно движущейся колонне.
– Сейчас вы получите, гады! Смотри, мама, сколько их поляжет за Верку! – подбадривал он себя.
Бреющим полетом называется в авиации полет на высоте от двадцати пяти до пяти метров. Когда штурмовик Демина навис над фашистской колонной, стрелка высотомера стояла почти на ноле. Он настигал колонну на скорости, от которой нельзя уже было спастись ни конному, ни пешему. Строй оцепеневших от ужаса людей наплыл на нос ИЛа. Демин почувствовал мелкие толчки.
«Вот это то, что надо!» – сверкнула мгновенная мысль.
Винтом своего «Ильюшина» рубил он фашистов, неся врагам страшную, невиданную доселе смерть. Всего несколько секунд продолжалась эта атака, во все стороны прыгали солдаты в грязно-зеленых мундирах, с ужасом застывали на шоссе, поднимая вверх руки.
– Слушай, что тебе говорю! – кричал в эту минуту откуда-то с большой, как показалось Демину, высоты Чичико Белашвили. – Назад, упрямый ишак!
Но Демин, успевший пробрить вражескую колонну от хвоста до головы, и без того резким боевым разворотом ушел на солнце, чтобы тем, кто на земле, труднее было в него целиться. Но ни одного выстрела по уходящему штурмовику не раздалось с земли, до того внезапной была эта невиданная атака.
Всего на пять минут опоздала с посадкой последняя пара. Освободившись от привязных ремней, Чичико Белашвили, ни на кого не глядя, помчался на стоянку деминского ИЛа, яростно размачивая руками и вполголоса бубня:
– Слушай, упрямый ишак! Ты как посмел атаковать колонну без моей команды? Ты отдаешь себе отчет в том, что ты наделал?
Он готов был грозно обрушиться на младшего летчика, но, добежав до стоянки, замер как вкопанный. Механик Заморин и моторист Рамазанов, окающий казанский татарин, тяжелыми мокрыми тряпками смывали с радиатора кровь. Сам же старшина Демин сидел на пустом патронном ящике. У его ног валялся коричневый, видавший виды шлемофон. Закрыв лицо ладонями, Демин, никого не стесняясь, плакал. Плакал горько и откровенно, как плачут мужчины, когда не могут не плакать. Слезы текли по грязному от пота и пыли лицу, и разъяренный Чичико Белашвили обескураженно остановился.
– Ва! Слушай! – сказал он, облизывая языком сухие, жаркие губы. – Тебе что? Гитлеровцев жалко стало? Бил, бил, винтами бил, а теперь жалеешь?
– Не гитлеровцев, – перестав рыдать, глухо ответил Демин.
– Тогда кого же?
– Верку.
– Верку? – озадаченно переспросил Белашвили. – Какую такую Верку?
– Веру… мою сестру – пояснил Демин. – Ее фашисты под Вязьмой повесили. Партизанкой была, подпольщицей.
Чичико кивнул головой на ИЛ, с которого механик и моторист все еще смывали следы крови.
– Это ты за нее? А я-то хотел тебя за нарушение дисциплины карать, командиру полка хотел доложить, понимаешь, рапорт сочинить, понимаешь?
– А теперь? – угрюмо спросил Демин.
– Так ты же мстил за сестру, генацвале. А по нашим грузинским законам это святая месть. Зачем я буду о тебе командиру полка докладывать? Троим настроение испорчу. Командиру – раз, потому что всякое нарушение для него неприятность. Тебе – два, потому что тебя накажут. Себе – три, потому что про меня скажут: «Ай, какой нетребовательный командир Чичико Белашвили, если не смог в воздухе заставить ведомого подчиниться». Ва! Так нехорошо, генацвале. Лучше доложу, что сам разрешил тебе первую атаку.
– Спасибо, старший лейтенант.
– Из твоего спасиба папахи не сошьешь, – повеселел Чичико. – И еще вот что я тебе скажу, упрямый ишак. Полюбил я тебя за этот вылет. И если мы останемся живы и у тебя потом какая беда, тьфу-тьфу, или затруднение случится, всегда ко мне в Телави приезжай, первым другом будешь. Ва!
Они вместе пришли на командный пункт, но докладывать старшему лейтенанту не пришлось. Командир части подполковник Заворыгин, сухощавый брюнет с очень строгим худым лицом и светло-серыми глазами, их остановил:
– Мне уже все известно, друзья. Ты, Демин на весь фронт прославился. Немцы до сих пор вопят: «Ахтунг, ахтунг, шварце тод!» Небось всех убитых и раненых еще но свезли. Командующий фронтом говорит, что еще ни от кого не слыхал, чтобы один штурмовик целую колонну в пять тысяч человек смог разогнать.
«Вот бы все это в кино изобразить, – совсем уже весело подумал паренек в летном комбинезоне. – Эх, жаль, что сценариста не найдешь такого, чтобы на своей шкуре все это испытал. Они там, на студиях, все рассудительные, в облаках высокого искусства парят. Хоть самому берись за перо».
От дерзких своих мыслей парень окончательно развеселился. Он снова лег на спину и, безвольно раскинув руки, всмотрелся в голубой шатер неба. Где-то еще неосознанное и глубоко-глубоко запрятанное шевельнулось желание взяться за карандаш и бумагу. Черт побери, ведь его сочинения на свободную тому всегда шли на выставки в районо, а школьная стенгазета «Внуки Ильича» всегда украшалась его стихами. Правда, стихи были не ахти какие, он сам это прекрасно понимал, но они вызывали бурный интерес у мальчишек и девчонок. Петька Жуков не раз завистливо восклицал:
– Смотри, Николка, поэтом не стань. На дуэли убьют.
А если ему и на самом деле попробовать? Или сценарий, или рассказ. Но только написать какими-то своими словами о том, как хлещет пламя из патрубков на заре, когда опробуют механики моторы ИЛов, как поднимается с ракетницей рука подполковника Заворыгина, и по зеленому сигнальному огню бросаются летчики к стоянкам, как в воздухе цепенеют, покрываются потом лит воздушных бойцов, идущих на цель в зенитных разрывах, и как встряхивается тяжелая машина от пулеметно-пушечной дроби. Может, что и выйдет? Ведь вышло же в свое время у Максима Горького или у Николая Островского. Все начинается с ростка, если обратиться к жизни. Травинка, пробившая почву, – росток; человек, запищавший в колыбели, – росток; первое слово любви, нежное и горячее, – росток; первый труд человека, в какой бы он области ни состоялся, – росток. Разве не так? Разве уйдешь куда-нибудь от этого? Может, на Лупе или на Марсе как-нибудь иначе, но на Земле только так.
Но как возьмешься за перо, если сейчас, во время Орловско-Курской битвы, даже ему, сравнительно молодому летчику, приходится за день по три боевых вылета делать. Какое уж тут вдохновение! Лишь бы ноги протянуть да вечера дождаться, чтобы по холодку выпить свои законные фронтовые сто граммов, хоть и противные на вкус, но успокаивающие нервы и избавляющие от усталости. Нет, что и говорить, ни Пушкин, ни сам Лев Николаевич Толстой не взялись бы за перо, если бы они служили в полку у этого подполковника Заворыгина, не дающего летунам ни минуты покоя… Так что в сторону лирику.
Парень посмотрел из-под выгоревших бровей на свой зеленый ИЛ, подумал о том, что машина вот и сейчас уже полностью заправлена горючим, а ленты в пушках и пулеметах начинены патронами и снарядами и проверены этой новенькой и очень старательной Зарой Магомедовой. Достаточно только зеленой ракеты, чтобы механик, моторист и оружейница разбросали от самолета ветви с пожухлыми от солнца листьями, а он вскочил бы в кабину, запустил мотор и по радио сразу доложил на КП.
– Удав-тринадцать, я Удав-тринадцать, к вылету готов!
Это после того исторического разгрома колонны дали ему такой позывной. И опять же виноват в этом он сам, Николай Демин. Вечером повстречал его у входа в землянку подполковник Заворыгин и, тая в подобревших глазах ухмылку, похвалил:
– Здорово ты их, Демин. Орлом налетел!
– Я для этой погани не орлом. Я для них удавом был.
– Будь по-твоему, – согласился Заворыгин, – с завтрашнего дня станешь в полку такой позывной носить: «Удав-тринадцать». На войне, как на войне. Так, кажется, говорят французы?
Демин потянулся. «Ой, хотя бы не было сегодня зеленой ракеты. До чего же сладостно лежать на теплой июльской земле, слушать беззаботный щебет жаворонков – и не думать о фронте». Линия фронта еще дальше отодвинулась на запад, потому что редкий порыв ветра доносит погромыхивание артиллерии. Прошла под аэродромом девятка «пешек», сопровождаемая «лавочкиными», и опять тихо. Сонная дрема навалилась на парня. Мысли отошли в сторону. Некоторое время он, как в тумане, еще различал голоса болтавших на стоянке моториста Рамазанова и оружейницы Зары, но вскоре и эти голоса растворились в новом приступе сна. Он очнулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Увидел нависшее над собой лицо сорокапятилетнего самолетного механика Заморина, которого за возраст и за постоянные нравоучительные истины, какие он любил высказывать, другие механики звали «папашей», и не сразу понял, чего от него, Демина, хотят. Полный широколицый Заморин требовательно кричал в самое ухо:
– Командир, подъем… зеленую ракету дали!
Демин потер опухшие со сна щеки.
– Что? Лететь? На задание? Я – сейчас.
– Да нет, не на задание, – уточнил Заморин. – Полчаса назад на стоянку прибегал посыльный из штаба, объявил, что по первой зеленой ракете всему летному составу прибыть на КП.
Зара Магомедова стояла рядом, улыбалась, обнажая ровные молочные зубы. Очевидно, он после сна с полосками на щеках и на лбу выглядел весьма потешным, иначе она была бы серьезной, как и полагалось быть ефрейтору в присутствии командира экипажа. Ее большие глаза чернели под навесом густых бровей.
– Вы, Магомедова, совсем как с иллюстрации к поэме «Мцыри» сошли, – неожиданно выпалил Демин и слегка смутился. – Ладно, я пошел, раз зовут. – Он пружинисто вскочил с травы и, не надевая на голову пилотки, зашагал к землянке командного пункта полка. Ветер шевелил его светлые волосы.
Глава вторая
Как ни спешил на командный пункт старшина Николай Демин, но все-таки опоздал, потому что забежал по пути в техническую каптерку и плеснулся теплой водой, чтобы начисто смыть остатки короткого крепкого сна. Отворив дощатую дверь землянки, он, как и подобало по уставу, громко опросил: «Разрешите, товарищ командир?» – в ответ на что получил холодный полунасмешливый взгляд подполковника. На деревянных скамьях и табуретках сидели уже все летчики полка. Он только один стоял в проеме двери. В незастекленные верхние окна землянки струился полуденный свет, здесь было прохладнее, чем на аэродроме, обогретом июльским солнцем. Подполковник Заворыгин один возвышался над сколоченным из досок широким и прочным столом. Приняв как должное деминское «разрешите», он, не предлагая садиться, озадачил сразу.
– Лейтенант Демин, – выпалил он трескучим сухим тенорком, каким обычно отдавал самые серьезные распоряжения. – Как солдаты и офицеры «третьего рейха» именуют самолет, на котором вы доставляете им все радости бытия?
– Прошу прощения, товарищ подполковник, – нерешительно поправил Заворыгина Демин, – вы хотели сказать «старшина».
– Нет, я хотел сказать «лейтенант», – тоном, не допускающим возражения, повторил подполковник. Когда у Заворыгина было хорошее настроение, он любил не то чтобы шутить, а огорошивать подчиненных неожиданностями.
Демин скользнул глазами по лицам однополчан, увидел прикрытые ладонями рты, косящие в сторону взгляды, но ничего не понял.
– Да, да, – резко выкрикнул подполковник, – пока вы позорно дрыхли на самолетной стоянке, я здесь зачитывал приказ командующего воздушной армией о присвоении вам воинского звания «лейтенант». Отныне вы больше не «старшина». Вы даже перескочили через одну ступеньку – через первое офицерское звание. Кого вы должны благодарить?
– Вас, товарищ подполковник, – с готовностью ответил Демин, но бледные губы заворыгинского рта слились в одну прямую насмешливую линию.
– Ерунда. Генерала авиации Руденко. Это он принял такое решение – Служу Советскому Союзу! – гаркнул Демин.
– Служите, лейтенант, – одобрил подполковник, – и так же хорошо, как это вы делали в последних боевых вылетах. А теперь все же прошу ответить на вопрос. Так как же зовут наши враги самолет, вверенный в ваши руки?
– «Черная смерть», товарищ подполковник, что звучит на их поганом языке «шварце тод».
– Совершенно верно, лейтенант Демин. Только откуда вы взяли, что немецкий язык поганый?
– А какой же он? – буркнул на задней скамье командир первой эскадрильи мордвин Степан Прохоров. – Я его без дрожи даже над полем боя по радио слушать не могу.
– Нет, немецкий язык не поганый, – будто бы пропустив мимо ушей восклицание Прохорова, продолжал командир полка. – На этом языке Гете написал свою бессмертную поэму «Фауст». А «Капитал» Маркса, а «Анти-Дюринг» Энгельса? А Шиллер, Бах, Гейне?
А Тельман? Немецкий язык – это достояние немецкого парода, а не Гитлера и его банды. Так что здесь попрошу быть точнее.
Заворыгин сделал шаг от стола к стене, но вернулся на прежнее место – теснота землянки сковывала.
– Так вот. Лейтенант Демин выразился довольно-таки точно. «Черной смертью» зовут враги машину, на которой мы летаем, и вряд ли в этом они ошибаются. А почему они так окрестили наш самолет? Скорость, лавина огня и металла. Но есть одно уязвимое место у нашего самолета. Как вы думаете, какое, товарищи?
– Прицел бы для бомбометания получше иметь, – подал голос Чичико Белашвили.
1 2 3 4 5 6