Правда, для восприятия ее нужен соответствующий внутренний настрой. Такой настрой, какой был у Кейт, когда она смотрела эту пьесу в последний раз, четыре года тому назад: она вышла из театра, как будто ее угостили дивным, неслыханно вкусным блюдом.
Кейт и Майкл были заядлыми театралами. Если случалось, что по каким-то причинам посещение театра надолго откладывалось, у них появлялось такое чувство, словно они не выполнили долга перед самими собой. Обычно они ходили вдвоем или с друзьями – дети предпочитали кино. Причем Брауны с одинаковым интересом смотрели как новые пьесы, где зрительный зал становился продолжением сцены и актеры смешивались со зрителями, где случалось видеть актеров, играющих в чем мать родила, а с подмостков неслись оскорбления в адрес публики, так и пьесы классические, вроде Шекспира, только искореженные до неузнаваемости, дабы режиссер мог раскрыть свое субъективное видение мира героев; и пьесы вроде сегодняшней, видеть которые на сцене – все равно что слушать давно знакомые стихи в блестящем исполнении. И если говорить о впечатлении от посещения театра («Недурно, недурно!», «Так себе!»), то оно оценивалось тем, утолил ты или не утолил свой духовный голод, стал ли ты богаче, тверже духом или, наоборот, покидаешь театр колеблющимся и жаждущим подтверждения. А какого подтверждения, чего? Однако именно такого рода пьесы всегда наиболее полно удовлетворяли духовные запросы Кейт. Ибсен, Чехов, Тургенев – вот где видишь таких же, как ты, людей в знакомых житейских передрягах.
– Типично русская вещь, – шептали зрители, выдавая этим свою неискушенность.
Более утонченная публика сказала бы иначе:
– Совсем как у нас, не правда ли?
И в самом деле, Кейт смотрела и думала, что уклад жизни в доме Натальи Петровны очень напоминает ее собственный. Вернее, так она думала последний раз, когда видела эту пьесу. Может быть, она совершила ошибку, придя на этот спектакль после долгой болезни, прямо с постели?
В первом ряду партера сидела женщина, на которую с любопытством поглядывали соседи. Некоторые уделяли ей столько же внимания, сколько и тому, что происходило на сцене. Казалось, она случайно попала сюда из какого-нибудь бродячего цирка, настолько экстравагантный был у нее вид: розовое платье, сидевшее на ней как мешок и туго перетянутое на талии желтым шарфом, копна пегих волос, изможденное желтое лицо с запавшими щеками и горящие гневом глаза. Она сидела и бормотала:
– Какая чушь! Типично русское, говорите? Много вы понимаете, старые задницы!
Кейт подумалось, что, очевидно, она видит все в каком-то искаженном свете. Ибо хоть она и сидела близко к сцене, но мыслями была далеко; она все пыталась как-то встряхнуться, сосредоточиться, сесть поудобнее, чтобы вникнуть в жизнь на сцене, принять в ней участие, потому что она хорошо помнила, какое у нее всегда бывало приподнятое настроение в театре, и понимала, что ее теперешнее восприятие отличается от прежнего, как небо от земли. Словно она смотрела на действующих лиц в телескоп – настолько они выглядели далекими от реальности. А в прошлый раз, когда она была на этой вещи, ей, помнится, казалось, что Наталья Петровна – это она. И еще она тогда подумала: есть такие женщины, которые не узнают себя в ней?
Ну что же, взять хотя бы испанок из той деревни, где Кейт только что была с Джеффри. Уж кто-кто, только не они. Объединяло их с героиней пьесы лишь то, что тургеневская Наталья Петровна была молодой двадцатидевятилетней женщиной, а все ее поступки, мысли – и в пьесе и в спектакле – были как у зрелой пятидесятилетней женщины. Женщины, которая считает себя почти старухой и цепляется за каждый уходящий день. Да, видно, девятнадцатый век старил женщин не меньше, чем бедность. Трудно представить себе, чтобы современная двадцатидевятилетняя женщина вела себя так, как Наталья Петровна, – наша современница не сочла бы свое чувство к студенту пустым растрачиванием душевных сил, отнюдь нет.
В таком случае, что они все здесь, в этом зрительном зале делают? Скажите, что? Чушь, несусветная чушь – нет, не игра, конечно, не постановка, все это превосходно, превосходно.
– Браво! – крикнула она актерам, чувствуя себя виноватой, словно ее недобрые мысли могли сглазить их, но те продолжали играть, не обращая внимания на полоумную женщину, сидевшую в двух шагах от сцены.
Да, а все это превосходно; а четыре года назад она ерзала в своем кресле, чувствуя, что это ее так страстно бичуют со сцены; она, как и каждая женщина в зале, поеживаясь, узнавала себя в очаровательной и тщеславной героине, всю жизнь прожившей в мире самообмана, привыкшей быть в центре внимания и чувствующей теперь, что власть ускользает из ее рук.
Кейт крепко сжала губы, чтобы из них не вырвалось ни звука, и подумала про себя: она сошла с ума, эта Наталья Петровна. Психопатка. Шизофреничка. Ее несет по течению. Более того, чьи-то руки сознательно толкают ее в пучину. Ее нужно под замок. А мы сидим и смотрим на нее. Забросать бы их сейчас каким-нибудь гнильем. И нас за компанию.
Она стала искоса разглядывать своих соседей, сознавая, что взгляд ее дерзок и задирист, словно она ждала, что ей прошипят в ответ: «Ну, чего уставилась?» Посмотрите только на них, этих снующих по белу свету бродяг – такой сама Кейт была всего неделю тому назад, – какие они все нарядные, откормленные, ухоженные, какие у них холеные лица, а прически-то, прически… Все эти прически в зале могли бы прокормить десятки семей в течение многих месяцев. В соседнем кресле сидела заплывшая жиром старуха; ее пересушенные седые волосы были взбиты и завиты так искусно, что полностью скрывали блестящую розовую кожу под ними. Эта туша с ее бриллиантами и мехами могла бы целые годы кормить сотни голодных. Такие мысли сами приходили в голову. Удивительное зрелище являл собой зал, наполненный людьми, вернее, животными, чьи взгляды были устремлены на таких же ряженых животных, только поставленных на подмостки, чтобы видно было, как они кривляются.
Наталья Петровна с тонко продуманным кокетством произнесла свою реплику:
«Вы обижаетесь? Полноте, что за вздор! Я только хотела сказать, что мы оба с вами… слово: болезненный – вам не нравится… что мы оба стары, очень стары».
О, бога ради, бога ради, подумала Кейт… увы, не только подумала, но и произнесла вслух, так как сидевшая в ее ряду дама наклонилась и бросила на Кейт презрительный взгляд. Дама была похожа на кошку, старую, избалованную домашнюю кошку, раскормленную и обленившуюся… Ну, хватит, довольно, раз она не может вести себя прилично, нужно не смотреть на сцену, а переключить внимание на что-нибудь другое… Но в самом деле, почему ни одна душа, кроме нее, не замечает, что лицедейство, происходящее на сцене, не что иное, как шабаш маньяков? Пародия какая-то. Все должны были бы упасть со смеху, а они сидят и слушают, проникнутые глубоким сочувствием к этим людям, терзаемым нелепыми и надуманными проблемами.
Наталья Петровна в изящном зеленом платье – третьем за этот вечер – готова была вот-вот расплакаться. У Кейт тоже в знак солидарности защипало глаза.
Чтобы добиться такого совершенства, с таким мастерством изображать нелепое и постыдное поведение героев, заслуживающее всяческого порицания и осуждения, мужчины и женщины высокого ума и таланта отдавали годы претворению своей мечты в жизнь, тяжкому труду в театре, верному служению делу, учась на ходу, терпя унижения, питаясь порой одними надеждами и, как правило, живя впроголодь на два с половиной пенса в какой-нибудь захудалой провинциальной дыре. Потом и кровью платили они за один миг высокого искусства – такой, как сейчас, когда Наталья Петровна, подметая юбками грязные половицы сцены, говорит девушке, которая влюблена в того же молодого человека, что и она:
«Вспомни, что о нашей тайне, по моей вине, конечно, знают уже здесь два человека… Вера, вместо того чтобы терзать друг друга подозрениями и упреками, не лучше ли нам вдвоем подумать о том, как бы выйти из этого тяжелого положения… Как бы спастись! Или ты думаешь, что я могу выносить эти волненья, эти тревоги? Или ты забыла, кто я?»
О, ради таких слов стоит совершить паломничество в театр.
Что бы там Кейт ни думала сейчас, все это будет вычеркнуто из ее памяти; кто она такая, чтобы идти против течения и считать скверным то, что все другие находят достойным восхищения, да, кроме того, она и сама когда-то этим восхищалась и, надо полагать, еще не раз будет восхищаться большим искусством – ей только надо вернуться в нормальное состояние, обрести старые привычки, семью и дом, где она снова будет хлопотать, поднимать пыль юбками и раскрывать белоснежной рукой изящный кружевной зонтик.
«Еще одно, последнее усилие, и я свободна!.. О да! Я жажду свободы и покоя». Тут вся публика вскочила с мест и принялась долго и громко аплодировать.
Кейт аплодировала и кричала вместе со всеми, присоединившись к восторженным поклонникам театра из задних рядов партера и с галерки, она скорчила гримасу даме, которая смотрела на нее с осуждением (по-видимому, из-за того, что сейчас Кейт вместе со всеми кричала «Браво!», а в течение всего спектакля сидела недовольная), и была вынесена на тротуар толпою, вдруг скинувшей свои звериные маски и превратившейся снова в толпу самых обыкновенных мужчин и женщин.
Она долго и упорно ловила такси, отметив про себя, что две пустые машины проскочили мимо: шоферы, по-видимому, не желали связываться с полоумной старухой, стоявшей на краю тротуара с поднятой рукой. Наконец один таксист сжалился и остановился, но услышав адрес, удивленно сказал:
– Да тут же рядом!
– Знаю. Но я только что после болезни, – ответила Кейт.
Ее подвезли к отелю, и она, словно преступница, прокралась через вестибюль, стараясь не привлекать к себе внимания. Но ее нельзя было не заметить. Многие смотрели ей вслед. Она добралась до своего номера, схватила зеркальце и, держа его перед глазами, повалилась на кровать, не в силах оставаться в вертикальном положении.
За день ее сухие, свалявшиеся, отливающие медью волосы совсем вышли из повиновения, лицо неузнаваемо постарело. Наталья Петровна не потерпела бы такого ни минуты.
Актеры абсолютно правы. Они не позволяют себе застыть в одном образе, держаться одной прически, одной походки или манеры разговора – нет, они все время перевоплощаются, никогда не остаются сегодня теми же, что вчера. А она, Кейт Браун, жена Майкла, оставалась в одном и том же виде без существенных изменений целых тридцать лет: изящная, пухленькая, рыженькая, с добрыми карими глазами.
Кейт смотрелась в зеркало и гримасничала, примеряя к себе, как актриса, репетирующая роль, разные выражения – оказалось, что их великое множество, а ей и в голову не приходило воспользоваться таким разнообразием. Она свела до минимума свою мимику, оставив на вооружении только маски, которые красили ее и были приятны для окружающих – во всяком случае, не раздражали бы их; но как владеть лицом теперь, когда внутри бушуют бури, когда она больна (кожа снова стала гореть), когда душа мечется и не находит себе покоя? Хорошо еще, что в ее распоряжении есть несколько недель – немалый срок, если ты свободна… А сколько именно недель? Кейт стала просматривать письма Майкла, и они тут же вытеснили все другие эмоции, кроме одной: тоски по мужу, тоски по душевному равновесию, которое давала близость с ним, тоски по семье, по дому. Из его писем она поняла, что он не вернется раньше конца октября или даже середины ноября, если Кейт ничего не имеет против. Если же она не хочет, чтобы он задерживался, он отклонит приглашение остаться еще на несколько недель. Из ее писем он понял, что она тоже мило проводит время… ну что ж, он желает ей успехов, даже рад за нее – давно пора оторваться от дома и передохнуть. Они увидятся осенью, если он в ответ на это письмо не получит от нее какой-нибудь весточки. Но, конечно, он ее не получил, так как Кейт, читая письмо первый раз, не вникла в его содержание; теперь же, чтобы быть уверенной, что он не нагрянет раньше времени, она послала ему телеграмму, в которой настоятельно советовала не торопиться с возвращением.
Как только рассвело, она приняла ванну, надела платье, болтавшееся на ней как на вешалке, попробовала уложить волосы и так и сяк и, отчаявшись, повязала голову платком, потом заказала обильный завтрак, который так и не смогла одолеть, и съехала из отеля, не имея представления, что будет делать дальше.
После оплаты счета кошелек ее заметно похудел по меркам Кейт Браун, сотрудницы международной организации, но остался вполне приличным для обыкновенной женщины, которой надо безбедно прожить несколько недель, прежде чем вся семья окажется в сборе.
Квартира Морин
Она села в первый попавшийся автобус и не выходила, пока не увидела сверкающую ленту воды – канал – и вывеску, на которой алыми буквами, горевшими в ярких лучах сентябрьского солнца, было написано: Ristorante. В остальном улица была типично лондонской. Кейт сошла с автобуса и тут же у табачного магазина наткнулась на доску объявлений. Когда она подошла к ней, хозяин табачной лавки, маленький старичок в фартуке, и какой-то босоногий юноша прикрепляли к доске новое объявление.
В нем говорилось: сдается комната в частной квартире до конца октября – пять фунтов в неделю, кухня и ванная – общие.
Кейт спросила юношу:
– Где эта комната?
– За углом.
– Она ваша?
При этом вопросе он улыбнулся хоть и вежливо, но со снисходительным оттенком («Что, мол, с вас, стариков, взять»); однако эта улыбка придала особое значение последующему:
– М-о-я?
Таким образом, расставив все по своим местам и проведя строгую грань между поколением Кейт, которое мыслит устоявшимися понятиями «твое-мое», и им самим, представителем молодого, свободно мыслящего поколения, он улыбнулся широко и добавил:
– Наравне с другими.
– А если я сниму эту комнату, – подстраиваясь под его тон, сказала Кейт (прибегать к юмору она научилась после многих лет общения со своими «детками»), – я одна буду ею пользоваться или тоже «наравне с другими»?
Оценив шутку, он рассмеялся и ответил:
– О, она будет целиком в вашем распоряжении. Я уеду ненадолго, остальные тоже разбредутся кто куда.
– Так, может, вы мне ее покажете?
Он изучающе посмотрел на нее. Разумеется, она казалась ему старухой. Он повернулся и встал рядом с ней, показывая этим, что ее кандидатура не исключается, и они пошли по тротуару вдоль канала. Иногда он искоса поглядывал на нее.
Она сказала:
– Я чистоплотна, аккуратна и мастерица на все руки.
Он засмеялся, но снова как бы давая понять, что это не бездумный мальчишеский смех, а скорее реакция на ее юмор.
– Это еще не самое главное, – сказал он и затем пояснил:– Ваши дела – ваша забота. Дело в том, что в этой квартире живет…
– Еще кто-то, кто помимо вас должен решить мою судьбу, да?
Квартира находилась в полуподвальном помещении и после яркого сентябрьского света улицы показалась темной, как погреб. Юноша пошел впереди Кейт через просторный холл, вся обстановка которого состояла из груды подушек и нескольких плакатов. Сильно пахло марихуаной. Кейт следовала за юношей, полагая, что он ведет ее смотреть сдаваемую комнату, а он неожиданно привел ее в какую-то другую, большую комнату с дверями, распахнутыми в маленький внутренний дворик типа патио, весь утопавший в зелени и залитый солнцем. Около окна на жестком стуле сидела девушка. Ее босые загорелые ноги покоились на циновке. Волосы густым желтым потоком обтекали лицо и ниспадали на плечи, а несколько прядей закрывали лоб и глаза, так что лишь когда она подняла голову, Кейт увидела ее лицо – здоровое, загорелое, с круглыми чистыми голубыми глазами. Она сидела без всякого занятия. Просто курила.
Она внимательно осмотрела Кейт и перевела взгляд на юношу.
Тот обратился к Кейт:
– Я не спросил, как вас зовут.
– Кейт Браун.
– Это Кейт, – сказал он девушке. – А это Морин. Знакомьтесь. – И, повернувшись опять к девушке, смущенно добавил:– Я вешал объявление, а она оказалась рядом и захотела посмотреть комнату.
– А-а, – вымолвила Морин.
Она откинула волосы, вскочила со стула, как будто собралась куда-то бежать, но потом снова опустилась на стул, расслабившись по-кошачьи сразу всем телом. На ней была коричневая мини-юбка и голубая клетчатая блузка, и выглядела она так, словно сошла с рекламы молочных товаров и яиц.
Наконец она улыбнулась и сказала:
– Вы хотели бы взглянуть на нее?
– Да, – ответила Кейт.
– Ну как, она тебе подойдет? – спросил юноша девушку – наверное, свою подругу. Но, испугавшись, что его слова могли показаться Кейт обидными, он слегка покраснел и пояснил: – Понимаете, я хотел устроить Морин как следует перед отъездом.
Морин неожиданно опустила веки – два белых полумесяца на загорелых щеках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Кейт и Майкл были заядлыми театралами. Если случалось, что по каким-то причинам посещение театра надолго откладывалось, у них появлялось такое чувство, словно они не выполнили долга перед самими собой. Обычно они ходили вдвоем или с друзьями – дети предпочитали кино. Причем Брауны с одинаковым интересом смотрели как новые пьесы, где зрительный зал становился продолжением сцены и актеры смешивались со зрителями, где случалось видеть актеров, играющих в чем мать родила, а с подмостков неслись оскорбления в адрес публики, так и пьесы классические, вроде Шекспира, только искореженные до неузнаваемости, дабы режиссер мог раскрыть свое субъективное видение мира героев; и пьесы вроде сегодняшней, видеть которые на сцене – все равно что слушать давно знакомые стихи в блестящем исполнении. И если говорить о впечатлении от посещения театра («Недурно, недурно!», «Так себе!»), то оно оценивалось тем, утолил ты или не утолил свой духовный голод, стал ли ты богаче, тверже духом или, наоборот, покидаешь театр колеблющимся и жаждущим подтверждения. А какого подтверждения, чего? Однако именно такого рода пьесы всегда наиболее полно удовлетворяли духовные запросы Кейт. Ибсен, Чехов, Тургенев – вот где видишь таких же, как ты, людей в знакомых житейских передрягах.
– Типично русская вещь, – шептали зрители, выдавая этим свою неискушенность.
Более утонченная публика сказала бы иначе:
– Совсем как у нас, не правда ли?
И в самом деле, Кейт смотрела и думала, что уклад жизни в доме Натальи Петровны очень напоминает ее собственный. Вернее, так она думала последний раз, когда видела эту пьесу. Может быть, она совершила ошибку, придя на этот спектакль после долгой болезни, прямо с постели?
В первом ряду партера сидела женщина, на которую с любопытством поглядывали соседи. Некоторые уделяли ей столько же внимания, сколько и тому, что происходило на сцене. Казалось, она случайно попала сюда из какого-нибудь бродячего цирка, настолько экстравагантный был у нее вид: розовое платье, сидевшее на ней как мешок и туго перетянутое на талии желтым шарфом, копна пегих волос, изможденное желтое лицо с запавшими щеками и горящие гневом глаза. Она сидела и бормотала:
– Какая чушь! Типично русское, говорите? Много вы понимаете, старые задницы!
Кейт подумалось, что, очевидно, она видит все в каком-то искаженном свете. Ибо хоть она и сидела близко к сцене, но мыслями была далеко; она все пыталась как-то встряхнуться, сосредоточиться, сесть поудобнее, чтобы вникнуть в жизнь на сцене, принять в ней участие, потому что она хорошо помнила, какое у нее всегда бывало приподнятое настроение в театре, и понимала, что ее теперешнее восприятие отличается от прежнего, как небо от земли. Словно она смотрела на действующих лиц в телескоп – настолько они выглядели далекими от реальности. А в прошлый раз, когда она была на этой вещи, ей, помнится, казалось, что Наталья Петровна – это она. И еще она тогда подумала: есть такие женщины, которые не узнают себя в ней?
Ну что же, взять хотя бы испанок из той деревни, где Кейт только что была с Джеффри. Уж кто-кто, только не они. Объединяло их с героиней пьесы лишь то, что тургеневская Наталья Петровна была молодой двадцатидевятилетней женщиной, а все ее поступки, мысли – и в пьесе и в спектакле – были как у зрелой пятидесятилетней женщины. Женщины, которая считает себя почти старухой и цепляется за каждый уходящий день. Да, видно, девятнадцатый век старил женщин не меньше, чем бедность. Трудно представить себе, чтобы современная двадцатидевятилетняя женщина вела себя так, как Наталья Петровна, – наша современница не сочла бы свое чувство к студенту пустым растрачиванием душевных сил, отнюдь нет.
В таком случае, что они все здесь, в этом зрительном зале делают? Скажите, что? Чушь, несусветная чушь – нет, не игра, конечно, не постановка, все это превосходно, превосходно.
– Браво! – крикнула она актерам, чувствуя себя виноватой, словно ее недобрые мысли могли сглазить их, но те продолжали играть, не обращая внимания на полоумную женщину, сидевшую в двух шагах от сцены.
Да, а все это превосходно; а четыре года назад она ерзала в своем кресле, чувствуя, что это ее так страстно бичуют со сцены; она, как и каждая женщина в зале, поеживаясь, узнавала себя в очаровательной и тщеславной героине, всю жизнь прожившей в мире самообмана, привыкшей быть в центре внимания и чувствующей теперь, что власть ускользает из ее рук.
Кейт крепко сжала губы, чтобы из них не вырвалось ни звука, и подумала про себя: она сошла с ума, эта Наталья Петровна. Психопатка. Шизофреничка. Ее несет по течению. Более того, чьи-то руки сознательно толкают ее в пучину. Ее нужно под замок. А мы сидим и смотрим на нее. Забросать бы их сейчас каким-нибудь гнильем. И нас за компанию.
Она стала искоса разглядывать своих соседей, сознавая, что взгляд ее дерзок и задирист, словно она ждала, что ей прошипят в ответ: «Ну, чего уставилась?» Посмотрите только на них, этих снующих по белу свету бродяг – такой сама Кейт была всего неделю тому назад, – какие они все нарядные, откормленные, ухоженные, какие у них холеные лица, а прически-то, прически… Все эти прически в зале могли бы прокормить десятки семей в течение многих месяцев. В соседнем кресле сидела заплывшая жиром старуха; ее пересушенные седые волосы были взбиты и завиты так искусно, что полностью скрывали блестящую розовую кожу под ними. Эта туша с ее бриллиантами и мехами могла бы целые годы кормить сотни голодных. Такие мысли сами приходили в голову. Удивительное зрелище являл собой зал, наполненный людьми, вернее, животными, чьи взгляды были устремлены на таких же ряженых животных, только поставленных на подмостки, чтобы видно было, как они кривляются.
Наталья Петровна с тонко продуманным кокетством произнесла свою реплику:
«Вы обижаетесь? Полноте, что за вздор! Я только хотела сказать, что мы оба с вами… слово: болезненный – вам не нравится… что мы оба стары, очень стары».
О, бога ради, бога ради, подумала Кейт… увы, не только подумала, но и произнесла вслух, так как сидевшая в ее ряду дама наклонилась и бросила на Кейт презрительный взгляд. Дама была похожа на кошку, старую, избалованную домашнюю кошку, раскормленную и обленившуюся… Ну, хватит, довольно, раз она не может вести себя прилично, нужно не смотреть на сцену, а переключить внимание на что-нибудь другое… Но в самом деле, почему ни одна душа, кроме нее, не замечает, что лицедейство, происходящее на сцене, не что иное, как шабаш маньяков? Пародия какая-то. Все должны были бы упасть со смеху, а они сидят и слушают, проникнутые глубоким сочувствием к этим людям, терзаемым нелепыми и надуманными проблемами.
Наталья Петровна в изящном зеленом платье – третьем за этот вечер – готова была вот-вот расплакаться. У Кейт тоже в знак солидарности защипало глаза.
Чтобы добиться такого совершенства, с таким мастерством изображать нелепое и постыдное поведение героев, заслуживающее всяческого порицания и осуждения, мужчины и женщины высокого ума и таланта отдавали годы претворению своей мечты в жизнь, тяжкому труду в театре, верному служению делу, учась на ходу, терпя унижения, питаясь порой одними надеждами и, как правило, живя впроголодь на два с половиной пенса в какой-нибудь захудалой провинциальной дыре. Потом и кровью платили они за один миг высокого искусства – такой, как сейчас, когда Наталья Петровна, подметая юбками грязные половицы сцены, говорит девушке, которая влюблена в того же молодого человека, что и она:
«Вспомни, что о нашей тайне, по моей вине, конечно, знают уже здесь два человека… Вера, вместо того чтобы терзать друг друга подозрениями и упреками, не лучше ли нам вдвоем подумать о том, как бы выйти из этого тяжелого положения… Как бы спастись! Или ты думаешь, что я могу выносить эти волненья, эти тревоги? Или ты забыла, кто я?»
О, ради таких слов стоит совершить паломничество в театр.
Что бы там Кейт ни думала сейчас, все это будет вычеркнуто из ее памяти; кто она такая, чтобы идти против течения и считать скверным то, что все другие находят достойным восхищения, да, кроме того, она и сама когда-то этим восхищалась и, надо полагать, еще не раз будет восхищаться большим искусством – ей только надо вернуться в нормальное состояние, обрести старые привычки, семью и дом, где она снова будет хлопотать, поднимать пыль юбками и раскрывать белоснежной рукой изящный кружевной зонтик.
«Еще одно, последнее усилие, и я свободна!.. О да! Я жажду свободы и покоя». Тут вся публика вскочила с мест и принялась долго и громко аплодировать.
Кейт аплодировала и кричала вместе со всеми, присоединившись к восторженным поклонникам театра из задних рядов партера и с галерки, она скорчила гримасу даме, которая смотрела на нее с осуждением (по-видимому, из-за того, что сейчас Кейт вместе со всеми кричала «Браво!», а в течение всего спектакля сидела недовольная), и была вынесена на тротуар толпою, вдруг скинувшей свои звериные маски и превратившейся снова в толпу самых обыкновенных мужчин и женщин.
Она долго и упорно ловила такси, отметив про себя, что две пустые машины проскочили мимо: шоферы, по-видимому, не желали связываться с полоумной старухой, стоявшей на краю тротуара с поднятой рукой. Наконец один таксист сжалился и остановился, но услышав адрес, удивленно сказал:
– Да тут же рядом!
– Знаю. Но я только что после болезни, – ответила Кейт.
Ее подвезли к отелю, и она, словно преступница, прокралась через вестибюль, стараясь не привлекать к себе внимания. Но ее нельзя было не заметить. Многие смотрели ей вслед. Она добралась до своего номера, схватила зеркальце и, держа его перед глазами, повалилась на кровать, не в силах оставаться в вертикальном положении.
За день ее сухие, свалявшиеся, отливающие медью волосы совсем вышли из повиновения, лицо неузнаваемо постарело. Наталья Петровна не потерпела бы такого ни минуты.
Актеры абсолютно правы. Они не позволяют себе застыть в одном образе, держаться одной прически, одной походки или манеры разговора – нет, они все время перевоплощаются, никогда не остаются сегодня теми же, что вчера. А она, Кейт Браун, жена Майкла, оставалась в одном и том же виде без существенных изменений целых тридцать лет: изящная, пухленькая, рыженькая, с добрыми карими глазами.
Кейт смотрелась в зеркало и гримасничала, примеряя к себе, как актриса, репетирующая роль, разные выражения – оказалось, что их великое множество, а ей и в голову не приходило воспользоваться таким разнообразием. Она свела до минимума свою мимику, оставив на вооружении только маски, которые красили ее и были приятны для окружающих – во всяком случае, не раздражали бы их; но как владеть лицом теперь, когда внутри бушуют бури, когда она больна (кожа снова стала гореть), когда душа мечется и не находит себе покоя? Хорошо еще, что в ее распоряжении есть несколько недель – немалый срок, если ты свободна… А сколько именно недель? Кейт стала просматривать письма Майкла, и они тут же вытеснили все другие эмоции, кроме одной: тоски по мужу, тоски по душевному равновесию, которое давала близость с ним, тоски по семье, по дому. Из его писем она поняла, что он не вернется раньше конца октября или даже середины ноября, если Кейт ничего не имеет против. Если же она не хочет, чтобы он задерживался, он отклонит приглашение остаться еще на несколько недель. Из ее писем он понял, что она тоже мило проводит время… ну что ж, он желает ей успехов, даже рад за нее – давно пора оторваться от дома и передохнуть. Они увидятся осенью, если он в ответ на это письмо не получит от нее какой-нибудь весточки. Но, конечно, он ее не получил, так как Кейт, читая письмо первый раз, не вникла в его содержание; теперь же, чтобы быть уверенной, что он не нагрянет раньше времени, она послала ему телеграмму, в которой настоятельно советовала не торопиться с возвращением.
Как только рассвело, она приняла ванну, надела платье, болтавшееся на ней как на вешалке, попробовала уложить волосы и так и сяк и, отчаявшись, повязала голову платком, потом заказала обильный завтрак, который так и не смогла одолеть, и съехала из отеля, не имея представления, что будет делать дальше.
После оплаты счета кошелек ее заметно похудел по меркам Кейт Браун, сотрудницы международной организации, но остался вполне приличным для обыкновенной женщины, которой надо безбедно прожить несколько недель, прежде чем вся семья окажется в сборе.
Квартира Морин
Она села в первый попавшийся автобус и не выходила, пока не увидела сверкающую ленту воды – канал – и вывеску, на которой алыми буквами, горевшими в ярких лучах сентябрьского солнца, было написано: Ristorante. В остальном улица была типично лондонской. Кейт сошла с автобуса и тут же у табачного магазина наткнулась на доску объявлений. Когда она подошла к ней, хозяин табачной лавки, маленький старичок в фартуке, и какой-то босоногий юноша прикрепляли к доске новое объявление.
В нем говорилось: сдается комната в частной квартире до конца октября – пять фунтов в неделю, кухня и ванная – общие.
Кейт спросила юношу:
– Где эта комната?
– За углом.
– Она ваша?
При этом вопросе он улыбнулся хоть и вежливо, но со снисходительным оттенком («Что, мол, с вас, стариков, взять»); однако эта улыбка придала особое значение последующему:
– М-о-я?
Таким образом, расставив все по своим местам и проведя строгую грань между поколением Кейт, которое мыслит устоявшимися понятиями «твое-мое», и им самим, представителем молодого, свободно мыслящего поколения, он улыбнулся широко и добавил:
– Наравне с другими.
– А если я сниму эту комнату, – подстраиваясь под его тон, сказала Кейт (прибегать к юмору она научилась после многих лет общения со своими «детками»), – я одна буду ею пользоваться или тоже «наравне с другими»?
Оценив шутку, он рассмеялся и ответил:
– О, она будет целиком в вашем распоряжении. Я уеду ненадолго, остальные тоже разбредутся кто куда.
– Так, может, вы мне ее покажете?
Он изучающе посмотрел на нее. Разумеется, она казалась ему старухой. Он повернулся и встал рядом с ней, показывая этим, что ее кандидатура не исключается, и они пошли по тротуару вдоль канала. Иногда он искоса поглядывал на нее.
Она сказала:
– Я чистоплотна, аккуратна и мастерица на все руки.
Он засмеялся, но снова как бы давая понять, что это не бездумный мальчишеский смех, а скорее реакция на ее юмор.
– Это еще не самое главное, – сказал он и затем пояснил:– Ваши дела – ваша забота. Дело в том, что в этой квартире живет…
– Еще кто-то, кто помимо вас должен решить мою судьбу, да?
Квартира находилась в полуподвальном помещении и после яркого сентябрьского света улицы показалась темной, как погреб. Юноша пошел впереди Кейт через просторный холл, вся обстановка которого состояла из груды подушек и нескольких плакатов. Сильно пахло марихуаной. Кейт следовала за юношей, полагая, что он ведет ее смотреть сдаваемую комнату, а он неожиданно привел ее в какую-то другую, большую комнату с дверями, распахнутыми в маленький внутренний дворик типа патио, весь утопавший в зелени и залитый солнцем. Около окна на жестком стуле сидела девушка. Ее босые загорелые ноги покоились на циновке. Волосы густым желтым потоком обтекали лицо и ниспадали на плечи, а несколько прядей закрывали лоб и глаза, так что лишь когда она подняла голову, Кейт увидела ее лицо – здоровое, загорелое, с круглыми чистыми голубыми глазами. Она сидела без всякого занятия. Просто курила.
Она внимательно осмотрела Кейт и перевела взгляд на юношу.
Тот обратился к Кейт:
– Я не спросил, как вас зовут.
– Кейт Браун.
– Это Кейт, – сказал он девушке. – А это Морин. Знакомьтесь. – И, повернувшись опять к девушке, смущенно добавил:– Я вешал объявление, а она оказалась рядом и захотела посмотреть комнату.
– А-а, – вымолвила Морин.
Она откинула волосы, вскочила со стула, как будто собралась куда-то бежать, но потом снова опустилась на стул, расслабившись по-кошачьи сразу всем телом. На ней была коричневая мини-юбка и голубая клетчатая блузка, и выглядела она так, словно сошла с рекламы молочных товаров и яиц.
Наконец она улыбнулась и сказала:
– Вы хотели бы взглянуть на нее?
– Да, – ответила Кейт.
– Ну как, она тебе подойдет? – спросил юноша девушку – наверное, свою подругу. Но, испугавшись, что его слова могли показаться Кейт обидными, он слегка покраснел и пояснил: – Понимаете, я хотел устроить Морин как следует перед отъездом.
Морин неожиданно опустила веки – два белых полумесяца на загорелых щеках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25