Он заботится лишь о том, чтоб чудесен был вид воздвигаемых им зданий. И как приходит куда, работников сыскивается довольно: всякому лестно потрудиться под началом славного зодчего. Скоро он работу кончит и пойдет на родину. А человек он в годах, и дорожный сопутник ему – опора.
– Только не такая, как Андрюшка, – усмехнулся Илья.
– Ого, я сильный, тятя! – выкрикнул Андрюша и, устыдившись, смолк.
Возглас показал, что выбор жизненного пути им сделан.
– Решай, мать! – серьезно обратился к Афимье плотник. – Теперь твое слово. Ты сына родила и выкормила, тебе и участь его решать.
Афимья, хоть и поняла желание сына, все же спросила его дрожащим голосом:
– Ты-то как думаешь, Андрюшенька? Может, пойдешь в монахи?
Андрюша, припав к материнской груди, прошептал так тихо, что только одна мать расслышала:
– Лучше в Великую, в самый падун[20] нырнуть…
– Что ж, сыночек… – величаво выпрямившись, промолвила Афимья. – От века написано: оперится птенец – и вылетать ему из теплого родительского гнездышка… Благословляю тебя в дальний путь!
В избе водворилось торжественное молчание. Только Тишка Верховой в углу то краснел, то бледнел и порывался что-то сказать, но так и не осмелился.
И когда решение было принято, возникли житейские вопросы, от которых не отмахнуться. Первым вспомнил о них рассудительный Егор Дубов.
– А ты-то как же? – спросил он Илью.
– Что я? – не понял плотник.
– Да ведь съест тебя игумен за то, что супротив его воли идешь.
Илья поник головой, а на лице Афимьи проступил румянец. Но тут вмешался Герасим:
– Об этом не тревожьтесь. Я все Булату рассказал, и он дело уладит. Он с наместником хорош; ну, и оповестит боярина, что берет паренька из монастырских крестьян учить на зодчего. Москве с руки псковских умельцев переманивать. Пусть тогда игумен наместнику жалуется!
Мысль о том, что надменный Паисий будет посрамлен, порадовала всех, кроме печальной Афимьи. Но, дав слово, она молчала.
– Игумен все равно постарается тебя доехать, – сказал Егор. – Ну, да мы, мужики, тебя защитим. Всем селом заступимся, авось не дадим в обиду…
Решено было тайком собирать Андрюшу, а мальчику продолжать притворяться больным. Герасиму поручалось просить зодчего зайти в село, когда окончится строительство во Пскове.
Глава VII
Бегство
Прошло около месяца. Андрюша изнывал в душной избе, но ему строго-настрого запрещали показываться на улице. Посланец игумена нет-нет, да и наведывался к Илье узнать о здоровье будущего монаха. Но, видя разметавшегося на печи мальчика, возвращался с докладом, что Андрей еще болеет.
Мать по ночам обшивала сына в дорогу: днем она боялась работать, чтобы не увидели соседки, – начнется болтовня досужих языков, дойдет до монастыря…
Афимья сшила сыну зимний тулупчик, армячок для лета; все делалось на рост, с расчетом на два-три года. Для лука и стрел был сделан красивый чехол – саадак: без оружия отправляться в дорогу Андрюша не хотел. Сушились сухари, вялилось мясо, коптилась рыба…
Илья подшучивал над женой:
– Твой припас пятерым нести…
– Дорожным людям запас не помешает, – отвечала Афимья.
– На весь век не снарядишь, – неосторожно возразил плотник.
Вспомнив, что она действительно снаряжает сына надолго и, быть может, никогда его не увидит, Афимья помрачнела и замолчала, а Илья раскаялся, что завел такой разговор.
Ожидание, истомившее всех, подошло к концу. В одно из воскресений к Илье пришел Герасим Щуп и, отведя плотника в сторону, таинственно шепнул:
– Готовься: в ночь на середу.
Афимья помертвела, узнав, что только два дня осталось ей провести с сыном, но горе приходилось терпеть молча, и это было еще тяжелее. Только по ночам она давала себе волю и заводила бесконечные причитания, приводившие в отчаяние Илью и Андрюшу.
Во вторник поздним вечером Герасим Щуп ввел в избу низенького пожилого человека в армяке, в потертой меховой шапке. Щуп тут же ушел: зодчему хотелось, чтобы его участие в побеге мальчика осталось тайной для Паисия.
Переступив порог, Булат снял шапку и обнажил лысину, окруженную венчиком седоватых кудрей. Гость приветствовал хозяев чин-чином и сказал глуховатым, но приятным, певучим голосом:
– Подобру ли, поздорову, дорогой хозяин с хозяюшкой?
Илья и Афимья поклонились, коснувшись рукой пола.
– Благодарствуем на добром слове, кормилец! – ответил Илья на приветствие зодчего. – Проходи-ка в передний угол, гостем будешь…
На темном, выдубленном непогодами лице Булата сияли приветливые синие глаза. Андрюша спрыгнул с печи. По правде сказать, все эти недели он побаивался неведомого мастера, который уведет его из родных краев; теперь страх прошел, но Андрюша сильно разочаровался, увидев простого, скромно одетого человека.
Он представлял себе знаменитого зодчего, известного князьям да боярам, совсем иначе. Ему думалось: войдет добрый молодец огромного роста, в парчовом кафтане, в красных сафьяновых сапогах – словом, богатырь из сказки…
Булат прочитал мысли мальчика. Он улыбнулся так сердечно, что Андрюше стало весело.
– Вижу, отрок, не по нраву я тебе пришелся, – молвил зодчий. – А ты на одеяние не гляди! Не одеяние украшает человека, а искусные руки и трудолюбивый нрав. Ты-то работать любишь?
Андрюша молчал.
Илья поспешил принести доски с рисунками сына. Булат рассматривал работы юного художника долго. На темном лице его, покрытом сетью мелких морщин, не было улыбки.
Андрюша зодчему понравился: одет чистенько – в новых сапожках, в холщовых портах и белой рубашке с расшитым воротом; лоб мощный, выпуклый, твердый подбородок, смелые, пристальные глаза.
«Хороший паренек! Жидковат малость, да выправится…»
Отец и сын ждали отзыва о рисунках, сильно волнуясь.
Булат посмотрел на Андрюшу. Мальчик ответил упорным, немигающим взглядом.
– А ты вот что, малый, – заговорил Никита: – ты поличье сделать можешь?
– Что это – поличье?
– Человека нарисовать? Вот хоть бы мамку твою!
– Почто не нарисовать! Могу.
Афимья перепугалась, закрыла лицо руками:
– Али я угодница божья – икону с меня писать!
– Да не икону, – растолковывал зодчий, – это по-иноземному парсуна называется. Их сымают изографы с князей, с бояр. На стенки в горницах вешают…
– Ведь я-то не княгиня, не боярыня! Слыхано ли, с крестьянок поличье сымать!
Кое-как Афимью уговорили.
Булат достал из котомки лист бумаги, тушь, кисточку. Глядя на непривычные рисовальные принадлежности, Андрюша заробел. Неуверенно провел несколько черточек, но скоро освоился.
Наклонившись над листом, он проворно работал кистью.
– Что ж на мамку не глядишь? – спросил Булат.
– Вона! – удивился Андрюша. – Али я ее не видал?
Прошло полчаса. Илья и Никита тихо разговаривали; Афимья возилась у печи, готовя угощенье.
– Сработал! – раздался голос мальчика.
С бумаги смотрело поразительно похожее лицо. Это она, Афимья. Вот ее не по возрасту живые глаза под крутыми дугами бровей, скорбные складки у сухого рта, ее повойник,[21] прикрывающий спрятанные навек волосы…
– Микола-угодник! – попятилась Афимья. – Это же волшебство!
– Не волшебство, – строго поправил Булат, – а дарование! – Зодчий оглядел всех расширенными, засветившимися внутренним огнем глазами. – Слушай меня, человече! Сыну твоему большой талант дан. Зарыть его в землю – тяжкий, незамолимый грех. Скажу, Илья, по правде: хоть и соглашался я Андрюшу в ученики взять по рассказам Герасима, а все же думал – приукрашивает Щуп достоинства отрока, не столь он к художеству способен, как хвалят. Но теперь сам вижу: уж ежели его не учить, то кого учить? Рад, что он со мною пойдет, – я из Андрюши славного зодчего сделаю, коли нам с ним бог жизнь продлит…
Редко появлявшаяся на лице Андрюши улыбка сделала его необычайно привлекательным. Обрадованный отец низко кланялся.
Только Афимья хмурилась. Простая, бесхитростная женщина согласилась расстаться с сыном, твердо поверив, что его ждут почести, богатство. Шутка ли: учиться у зодчего, известного всей Руси!
Но, увидев Булата, Афимья разочаровалась едва ли не больше, чем ее сын: прославленный мастер был одет как бедный крестьянин.
Чуткий Булат понял настроение матери своего будущего-ученика. Обратившись к Афимье, зодчий с улыбкой сказал:
– Неприветливо глядишь, женщина! Али не хочется сына мне отдать?
Афимья непривычно резким голосом ответила:
– А то и гляжу, батька, что не больно казист у тебя наряд!
– Я не стяжатель! – внушительно ответил Никита. – Я за богатством не гонюсь, вековечный печальник я за мирскую нужду. Сердце у меня неуклончивое, князьям и боярам я не потатчик, потому и не в чести у них. А знаю зодчих, что многие сокровища скопили и пречудесные палаты себе поставили и живут, как сыр в масле катаются. Того и твой Андрюша может достигнуть…
– Где уж крестьянскому сыну калачи есть! – горько пробормотала Афимья.
– Напраслину говоришь, женщина! Каждому человеку свой предел положен: тому землю пахать, тому корабли по морям водить, тому дивные строения воздвигать, что надолго переживут создателя своего. И коли крестьянскому сыну талант на зодчество дан, кто посмеет его на сем пути задерживать!..
Голос Булата был строг и властен. Афимья смущенно поклонилась гостю:
– Не обессудь, родной, прости меня, бабу, за неразумное слово! Верю, не на худое поведешь моего сынка. Уж только… – Голос Афимьи дрогнул. – Храни отрока! Будь ему в отцово место. Он млад и глуп, его еще пестовать надо…
Афимья и Илья хотели упасть зодчему в ноги, но тот удержал их:
– Будьте безо всякого сомнения. Я в своей кочующей жизни семью не успел завести, так мне ваш Андрюшенька сыном станет. И вы не убивайтесь чересчур, не навек с сыном расстаетесь. Я вам буду весточки через случайных людей подавать. А годика через три-четыре, когда злоба вашего игумена утишится, мы и вернемся…
Разумная речь старого зодчего если и не развеселила Афимью, то хоть успокоила ее. Срок в три года не так уж велик, если к концу его явится Андрюша, красивый, возмужавший, да к тому же и славный мастер. Может, он тогда и останется здесь: ведь не вечен всевластный Паисий…
Видя, что жена успокоилась, Илья повеселел:
– Что же, Андрюша, будем обряжать тебя в путь-дорогу. Собирай, жена, на стол, а я за дядей Егором сбегаю.
За столом сидели недолго – Булат торопил с отправлением:
– Надо за ночь уйти подальше, чтоб след потеряли монахи, коли спохватятся.
– Об этом, мил человек, не беспокойся, – подмигнул зодчему слегка захмелевший староста. – Я запрягу коня и до свету верст за сорок вас умчу. Пускай ищут!
– Тебе попадет, дядя Егор, коли игумен узнает, – опасливо сказал Илья.
– От кого он узнает-то? Я, как обратно поеду, дров нарублю, будто за тем и ездил.
– Ну, спаси тебя бог за доброту! – воскликнул плотник.
Сборы были недолги: Афимья все приготовила заранее. Несмотря на упорные отказы Ильи, Булат отдал ему большую часть денег, заработанных во Пскове.
– Тебе нужнее они, а нам с пареньком не много на дорогу надобно…
Доброта Никиты до слез растрогала Афимью, она уверилась, что ее сын попал в хорошие руки.
Отец и мать благословили сына, и под тихие материнские причитания Андрюша Ильин оставил родительский кров и пустился в неизвестную дорогу.
Илья проводил сына до околицы; Афимья, чтоб не растравлять сердце, осталась дома. Плотник в последний раз обнял Андрюшу здоровой рукой и повернул к дому.
Когда телега миновала околицу[22] и Егор Дубов взмахнул кнутом, чтобы погнать лошаденку вскачь, из придорожных кустов метнулись две тени и стали перед телегой.
– Неужто монахи вызнали про наш сговор? – испуганно шепнул Егор. – Эй, там! Дай дорогу! Затопчу!..
– Повремени чуток, дядя Егор, – раздался негромкий голос. – Это я!
– Что за дьявол! – выругался Егор. – Да это, никак, Тишка?
– Я и есть, дядя Егор, – отозвался мужик. – Мы тут с бабой…
– А что вы здесь делаете?
– Мы сбежать решили, дядя Егор, насовсем!
– Вона! – удивился староста. – Да как ты это надумал, безумная голова?
– Мочи нет терпеть, дядя Егор, все силушки повымотали…
– А как земля? Изба?
– Всё бросили! Пропадай оно пропадом, а мы с бабой порешили на Москву идти.
– Это ты мне, старосте, такие речи говоришь? – рассердился наконец тяжелодум Егор. – Свяжу тебя да отвезу в монастырь! Там тебе покажут, как бегать…
– А уж Андрюшку, верно, назад сдашь, дяде Илье? – нагло спросил Тишка.
– Как?! Ах ты пащенок! Да ты что удумал? Доносить пойдешь?
– А что ж! Коли меня удержишь, то и донесу. По крайности, мне от игумена награждение выйдет.
– Ты, вижу, из молодых, да ранний! – горько усмехнулся Егор. – Только как ты все это вызнал?
– Я ведь у Ильиных сидел, как вы сговаривались. А потом мы с бабой попеременно глаз не сводили с Ильина двора, подглядывали, – наивно похвалился Тишка. – И как сегодня усмотрели, что чужой человек к Илье пришел, а ты стал лошадь запрягать, тут и мы за околицу!
– Что же, пес с тобой, садись! – хрипло согласился Егор. – Семь бед – один ответ!
Тишка с бабой влезли в телегу, таща за собой узлы с пожитками. Егор стегнул лошадь, и телега покатилась в темную даль.
Побег двух монастырских «душ» (баба в счет не шла) был обнаружен быстро. По несчастной случайности, игуменский служка явился в среду проведать о здоровье Андрюши. А может быть, это и не было случайностью. Может, Тишка Верховой не сумел сдержать болтливый язык и проговорился о намерении Ильи Большого укрыть сына от монашества.
Не застав Андрюшу в избе, служка не поверил Афимье, что мальчику стало лучше и что он ушел с товарищами в лес. Боясь игуменского гнева за легковерие, служка сидел у Ильиных до позднего вечера, и дело раскрылось. К тому же сельчане обратили внимание на тишину и безлюдье во дворе Тишки Верхового.
Егор Дубов, чтобы отвести от себя подозрения, первый поскакал к Паисию с докладом о случившемся. Его жестоко выпороли за нерадение к монастырскому благу и приказали снарядить погоню. Погоня отправилась только в пятницу после полудня и беглецов, понятно, не настигла. Зодчий и его спутники были уже за сотню верст от Пскова, да и шли они по ночам, а днем прятались в лесных дебрях.
Через несколько дней беглецы разделились. Тишка Верховой с женой взял путь на Москву. Расставание прошло без сожалений. Никите не по нраву пришелся трусливый и наглый Тишка, целые дни мечтавший вслух, как он пристроится на службу к одному из бояр, высланных в Москву после псковского разорения, и какую сытую и беспечальную жизнь поведет он, Тихон Верховой, мужик обстоятельный и ловкий, сумевший перехитрить самого старосту Егора.
Никита Булат с учеником Андрюшей Ильиным повернули на восток, к Ярославлю.
Глава VIII
Скитания
Шесть лет прошло с тех пор, как Андрюша Ильин ушел из Выбутина с Никитой Булатом.
Андрей сильно изменился за эти годы. Он далеко перерос своего старого учителя. Теперь голова его не казалась несоразмерно большой: она стала под стать широким плечам и молодецкому росту; но прозвище Голован как пристало к нему в детстве, так и осталось навсегда. На смуглом выразительном и умном лице Андрея выделялись глаза. Не всякий мог долго выдержать взгляд серовато-зеленых глаз юноши, настойчивый и зоркий, как у орла. На щеках Голована курчавился первый пушок. Большие, рабочие руки с широкими кистями и мозолистыми ладонями привыкли владеть топором и молотком каменщика, но еще искуснее управлялись с кистью и пером.
Булат был все тот же: время проходило для него незаметно. Чуть побольше стала лысина, да прибавилось морщин на темном лице. Но так же крепок был строитель, по-прежнему без устали бегал он по подмосткам.
Много попадалось за эти годы работы, но не всякая приходилась Никите по душе. Грубые, простые постройки его не привлекали. Иное дело, если он мог запечатлеть в дереве или в камне волновавшие его образы: тогда зодчий работал не покладая рук и не торгуясь о вознаграждении.
Не раз представлялся Булату случай сколотить артель, стать подрядчиком и обогатиться, но богатство не манило зодчего. Случалось, что его выбирали артельным старостой за большие знания и честность: Никита неизменно отказывался.
За шесть лет учитель с учеником исходили Русь из конца в конец. Плавали по Студеному[23] морю на Соловецкие острова; там в монастыре воздвигли шатровую звонницу[24] вместо старой, обветшалой. Были на родине Булата – в древнем Суздале, во Владимире, построили церквушку в Козельске.
Только в Выбутино не заглядывали ни разу, а хотелось Головану проведать стариков-родителей.
1 2 3 4 5 6
– Только не такая, как Андрюшка, – усмехнулся Илья.
– Ого, я сильный, тятя! – выкрикнул Андрюша и, устыдившись, смолк.
Возглас показал, что выбор жизненного пути им сделан.
– Решай, мать! – серьезно обратился к Афимье плотник. – Теперь твое слово. Ты сына родила и выкормила, тебе и участь его решать.
Афимья, хоть и поняла желание сына, все же спросила его дрожащим голосом:
– Ты-то как думаешь, Андрюшенька? Может, пойдешь в монахи?
Андрюша, припав к материнской груди, прошептал так тихо, что только одна мать расслышала:
– Лучше в Великую, в самый падун[20] нырнуть…
– Что ж, сыночек… – величаво выпрямившись, промолвила Афимья. – От века написано: оперится птенец – и вылетать ему из теплого родительского гнездышка… Благословляю тебя в дальний путь!
В избе водворилось торжественное молчание. Только Тишка Верховой в углу то краснел, то бледнел и порывался что-то сказать, но так и не осмелился.
И когда решение было принято, возникли житейские вопросы, от которых не отмахнуться. Первым вспомнил о них рассудительный Егор Дубов.
– А ты-то как же? – спросил он Илью.
– Что я? – не понял плотник.
– Да ведь съест тебя игумен за то, что супротив его воли идешь.
Илья поник головой, а на лице Афимьи проступил румянец. Но тут вмешался Герасим:
– Об этом не тревожьтесь. Я все Булату рассказал, и он дело уладит. Он с наместником хорош; ну, и оповестит боярина, что берет паренька из монастырских крестьян учить на зодчего. Москве с руки псковских умельцев переманивать. Пусть тогда игумен наместнику жалуется!
Мысль о том, что надменный Паисий будет посрамлен, порадовала всех, кроме печальной Афимьи. Но, дав слово, она молчала.
– Игумен все равно постарается тебя доехать, – сказал Егор. – Ну, да мы, мужики, тебя защитим. Всем селом заступимся, авось не дадим в обиду…
Решено было тайком собирать Андрюшу, а мальчику продолжать притворяться больным. Герасиму поручалось просить зодчего зайти в село, когда окончится строительство во Пскове.
Глава VII
Бегство
Прошло около месяца. Андрюша изнывал в душной избе, но ему строго-настрого запрещали показываться на улице. Посланец игумена нет-нет, да и наведывался к Илье узнать о здоровье будущего монаха. Но, видя разметавшегося на печи мальчика, возвращался с докладом, что Андрей еще болеет.
Мать по ночам обшивала сына в дорогу: днем она боялась работать, чтобы не увидели соседки, – начнется болтовня досужих языков, дойдет до монастыря…
Афимья сшила сыну зимний тулупчик, армячок для лета; все делалось на рост, с расчетом на два-три года. Для лука и стрел был сделан красивый чехол – саадак: без оружия отправляться в дорогу Андрюша не хотел. Сушились сухари, вялилось мясо, коптилась рыба…
Илья подшучивал над женой:
– Твой припас пятерым нести…
– Дорожным людям запас не помешает, – отвечала Афимья.
– На весь век не снарядишь, – неосторожно возразил плотник.
Вспомнив, что она действительно снаряжает сына надолго и, быть может, никогда его не увидит, Афимья помрачнела и замолчала, а Илья раскаялся, что завел такой разговор.
Ожидание, истомившее всех, подошло к концу. В одно из воскресений к Илье пришел Герасим Щуп и, отведя плотника в сторону, таинственно шепнул:
– Готовься: в ночь на середу.
Афимья помертвела, узнав, что только два дня осталось ей провести с сыном, но горе приходилось терпеть молча, и это было еще тяжелее. Только по ночам она давала себе волю и заводила бесконечные причитания, приводившие в отчаяние Илью и Андрюшу.
Во вторник поздним вечером Герасим Щуп ввел в избу низенького пожилого человека в армяке, в потертой меховой шапке. Щуп тут же ушел: зодчему хотелось, чтобы его участие в побеге мальчика осталось тайной для Паисия.
Переступив порог, Булат снял шапку и обнажил лысину, окруженную венчиком седоватых кудрей. Гость приветствовал хозяев чин-чином и сказал глуховатым, но приятным, певучим голосом:
– Подобру ли, поздорову, дорогой хозяин с хозяюшкой?
Илья и Афимья поклонились, коснувшись рукой пола.
– Благодарствуем на добром слове, кормилец! – ответил Илья на приветствие зодчего. – Проходи-ка в передний угол, гостем будешь…
На темном, выдубленном непогодами лице Булата сияли приветливые синие глаза. Андрюша спрыгнул с печи. По правде сказать, все эти недели он побаивался неведомого мастера, который уведет его из родных краев; теперь страх прошел, но Андрюша сильно разочаровался, увидев простого, скромно одетого человека.
Он представлял себе знаменитого зодчего, известного князьям да боярам, совсем иначе. Ему думалось: войдет добрый молодец огромного роста, в парчовом кафтане, в красных сафьяновых сапогах – словом, богатырь из сказки…
Булат прочитал мысли мальчика. Он улыбнулся так сердечно, что Андрюше стало весело.
– Вижу, отрок, не по нраву я тебе пришелся, – молвил зодчий. – А ты на одеяние не гляди! Не одеяние украшает человека, а искусные руки и трудолюбивый нрав. Ты-то работать любишь?
Андрюша молчал.
Илья поспешил принести доски с рисунками сына. Булат рассматривал работы юного художника долго. На темном лице его, покрытом сетью мелких морщин, не было улыбки.
Андрюша зодчему понравился: одет чистенько – в новых сапожках, в холщовых портах и белой рубашке с расшитым воротом; лоб мощный, выпуклый, твердый подбородок, смелые, пристальные глаза.
«Хороший паренек! Жидковат малость, да выправится…»
Отец и сын ждали отзыва о рисунках, сильно волнуясь.
Булат посмотрел на Андрюшу. Мальчик ответил упорным, немигающим взглядом.
– А ты вот что, малый, – заговорил Никита: – ты поличье сделать можешь?
– Что это – поличье?
– Человека нарисовать? Вот хоть бы мамку твою!
– Почто не нарисовать! Могу.
Афимья перепугалась, закрыла лицо руками:
– Али я угодница божья – икону с меня писать!
– Да не икону, – растолковывал зодчий, – это по-иноземному парсуна называется. Их сымают изографы с князей, с бояр. На стенки в горницах вешают…
– Ведь я-то не княгиня, не боярыня! Слыхано ли, с крестьянок поличье сымать!
Кое-как Афимью уговорили.
Булат достал из котомки лист бумаги, тушь, кисточку. Глядя на непривычные рисовальные принадлежности, Андрюша заробел. Неуверенно провел несколько черточек, но скоро освоился.
Наклонившись над листом, он проворно работал кистью.
– Что ж на мамку не глядишь? – спросил Булат.
– Вона! – удивился Андрюша. – Али я ее не видал?
Прошло полчаса. Илья и Никита тихо разговаривали; Афимья возилась у печи, готовя угощенье.
– Сработал! – раздался голос мальчика.
С бумаги смотрело поразительно похожее лицо. Это она, Афимья. Вот ее не по возрасту живые глаза под крутыми дугами бровей, скорбные складки у сухого рта, ее повойник,[21] прикрывающий спрятанные навек волосы…
– Микола-угодник! – попятилась Афимья. – Это же волшебство!
– Не волшебство, – строго поправил Булат, – а дарование! – Зодчий оглядел всех расширенными, засветившимися внутренним огнем глазами. – Слушай меня, человече! Сыну твоему большой талант дан. Зарыть его в землю – тяжкий, незамолимый грех. Скажу, Илья, по правде: хоть и соглашался я Андрюшу в ученики взять по рассказам Герасима, а все же думал – приукрашивает Щуп достоинства отрока, не столь он к художеству способен, как хвалят. Но теперь сам вижу: уж ежели его не учить, то кого учить? Рад, что он со мною пойдет, – я из Андрюши славного зодчего сделаю, коли нам с ним бог жизнь продлит…
Редко появлявшаяся на лице Андрюши улыбка сделала его необычайно привлекательным. Обрадованный отец низко кланялся.
Только Афимья хмурилась. Простая, бесхитростная женщина согласилась расстаться с сыном, твердо поверив, что его ждут почести, богатство. Шутка ли: учиться у зодчего, известного всей Руси!
Но, увидев Булата, Афимья разочаровалась едва ли не больше, чем ее сын: прославленный мастер был одет как бедный крестьянин.
Чуткий Булат понял настроение матери своего будущего-ученика. Обратившись к Афимье, зодчий с улыбкой сказал:
– Неприветливо глядишь, женщина! Али не хочется сына мне отдать?
Афимья непривычно резким голосом ответила:
– А то и гляжу, батька, что не больно казист у тебя наряд!
– Я не стяжатель! – внушительно ответил Никита. – Я за богатством не гонюсь, вековечный печальник я за мирскую нужду. Сердце у меня неуклончивое, князьям и боярам я не потатчик, потому и не в чести у них. А знаю зодчих, что многие сокровища скопили и пречудесные палаты себе поставили и живут, как сыр в масле катаются. Того и твой Андрюша может достигнуть…
– Где уж крестьянскому сыну калачи есть! – горько пробормотала Афимья.
– Напраслину говоришь, женщина! Каждому человеку свой предел положен: тому землю пахать, тому корабли по морям водить, тому дивные строения воздвигать, что надолго переживут создателя своего. И коли крестьянскому сыну талант на зодчество дан, кто посмеет его на сем пути задерживать!..
Голос Булата был строг и властен. Афимья смущенно поклонилась гостю:
– Не обессудь, родной, прости меня, бабу, за неразумное слово! Верю, не на худое поведешь моего сынка. Уж только… – Голос Афимьи дрогнул. – Храни отрока! Будь ему в отцово место. Он млад и глуп, его еще пестовать надо…
Афимья и Илья хотели упасть зодчему в ноги, но тот удержал их:
– Будьте безо всякого сомнения. Я в своей кочующей жизни семью не успел завести, так мне ваш Андрюшенька сыном станет. И вы не убивайтесь чересчур, не навек с сыном расстаетесь. Я вам буду весточки через случайных людей подавать. А годика через три-четыре, когда злоба вашего игумена утишится, мы и вернемся…
Разумная речь старого зодчего если и не развеселила Афимью, то хоть успокоила ее. Срок в три года не так уж велик, если к концу его явится Андрюша, красивый, возмужавший, да к тому же и славный мастер. Может, он тогда и останется здесь: ведь не вечен всевластный Паисий…
Видя, что жена успокоилась, Илья повеселел:
– Что же, Андрюша, будем обряжать тебя в путь-дорогу. Собирай, жена, на стол, а я за дядей Егором сбегаю.
За столом сидели недолго – Булат торопил с отправлением:
– Надо за ночь уйти подальше, чтоб след потеряли монахи, коли спохватятся.
– Об этом, мил человек, не беспокойся, – подмигнул зодчему слегка захмелевший староста. – Я запрягу коня и до свету верст за сорок вас умчу. Пускай ищут!
– Тебе попадет, дядя Егор, коли игумен узнает, – опасливо сказал Илья.
– От кого он узнает-то? Я, как обратно поеду, дров нарублю, будто за тем и ездил.
– Ну, спаси тебя бог за доброту! – воскликнул плотник.
Сборы были недолги: Афимья все приготовила заранее. Несмотря на упорные отказы Ильи, Булат отдал ему большую часть денег, заработанных во Пскове.
– Тебе нужнее они, а нам с пареньком не много на дорогу надобно…
Доброта Никиты до слез растрогала Афимью, она уверилась, что ее сын попал в хорошие руки.
Отец и мать благословили сына, и под тихие материнские причитания Андрюша Ильин оставил родительский кров и пустился в неизвестную дорогу.
Илья проводил сына до околицы; Афимья, чтоб не растравлять сердце, осталась дома. Плотник в последний раз обнял Андрюшу здоровой рукой и повернул к дому.
Когда телега миновала околицу[22] и Егор Дубов взмахнул кнутом, чтобы погнать лошаденку вскачь, из придорожных кустов метнулись две тени и стали перед телегой.
– Неужто монахи вызнали про наш сговор? – испуганно шепнул Егор. – Эй, там! Дай дорогу! Затопчу!..
– Повремени чуток, дядя Егор, – раздался негромкий голос. – Это я!
– Что за дьявол! – выругался Егор. – Да это, никак, Тишка?
– Я и есть, дядя Егор, – отозвался мужик. – Мы тут с бабой…
– А что вы здесь делаете?
– Мы сбежать решили, дядя Егор, насовсем!
– Вона! – удивился староста. – Да как ты это надумал, безумная голова?
– Мочи нет терпеть, дядя Егор, все силушки повымотали…
– А как земля? Изба?
– Всё бросили! Пропадай оно пропадом, а мы с бабой порешили на Москву идти.
– Это ты мне, старосте, такие речи говоришь? – рассердился наконец тяжелодум Егор. – Свяжу тебя да отвезу в монастырь! Там тебе покажут, как бегать…
– А уж Андрюшку, верно, назад сдашь, дяде Илье? – нагло спросил Тишка.
– Как?! Ах ты пащенок! Да ты что удумал? Доносить пойдешь?
– А что ж! Коли меня удержишь, то и донесу. По крайности, мне от игумена награждение выйдет.
– Ты, вижу, из молодых, да ранний! – горько усмехнулся Егор. – Только как ты все это вызнал?
– Я ведь у Ильиных сидел, как вы сговаривались. А потом мы с бабой попеременно глаз не сводили с Ильина двора, подглядывали, – наивно похвалился Тишка. – И как сегодня усмотрели, что чужой человек к Илье пришел, а ты стал лошадь запрягать, тут и мы за околицу!
– Что же, пес с тобой, садись! – хрипло согласился Егор. – Семь бед – один ответ!
Тишка с бабой влезли в телегу, таща за собой узлы с пожитками. Егор стегнул лошадь, и телега покатилась в темную даль.
Побег двух монастырских «душ» (баба в счет не шла) был обнаружен быстро. По несчастной случайности, игуменский служка явился в среду проведать о здоровье Андрюши. А может быть, это и не было случайностью. Может, Тишка Верховой не сумел сдержать болтливый язык и проговорился о намерении Ильи Большого укрыть сына от монашества.
Не застав Андрюшу в избе, служка не поверил Афимье, что мальчику стало лучше и что он ушел с товарищами в лес. Боясь игуменского гнева за легковерие, служка сидел у Ильиных до позднего вечера, и дело раскрылось. К тому же сельчане обратили внимание на тишину и безлюдье во дворе Тишки Верхового.
Егор Дубов, чтобы отвести от себя подозрения, первый поскакал к Паисию с докладом о случившемся. Его жестоко выпороли за нерадение к монастырскому благу и приказали снарядить погоню. Погоня отправилась только в пятницу после полудня и беглецов, понятно, не настигла. Зодчий и его спутники были уже за сотню верст от Пскова, да и шли они по ночам, а днем прятались в лесных дебрях.
Через несколько дней беглецы разделились. Тишка Верховой с женой взял путь на Москву. Расставание прошло без сожалений. Никите не по нраву пришелся трусливый и наглый Тишка, целые дни мечтавший вслух, как он пристроится на службу к одному из бояр, высланных в Москву после псковского разорения, и какую сытую и беспечальную жизнь поведет он, Тихон Верховой, мужик обстоятельный и ловкий, сумевший перехитрить самого старосту Егора.
Никита Булат с учеником Андрюшей Ильиным повернули на восток, к Ярославлю.
Глава VIII
Скитания
Шесть лет прошло с тех пор, как Андрюша Ильин ушел из Выбутина с Никитой Булатом.
Андрей сильно изменился за эти годы. Он далеко перерос своего старого учителя. Теперь голова его не казалась несоразмерно большой: она стала под стать широким плечам и молодецкому росту; но прозвище Голован как пристало к нему в детстве, так и осталось навсегда. На смуглом выразительном и умном лице Андрея выделялись глаза. Не всякий мог долго выдержать взгляд серовато-зеленых глаз юноши, настойчивый и зоркий, как у орла. На щеках Голована курчавился первый пушок. Большие, рабочие руки с широкими кистями и мозолистыми ладонями привыкли владеть топором и молотком каменщика, но еще искуснее управлялись с кистью и пером.
Булат был все тот же: время проходило для него незаметно. Чуть побольше стала лысина, да прибавилось морщин на темном лице. Но так же крепок был строитель, по-прежнему без устали бегал он по подмосткам.
Много попадалось за эти годы работы, но не всякая приходилась Никите по душе. Грубые, простые постройки его не привлекали. Иное дело, если он мог запечатлеть в дереве или в камне волновавшие его образы: тогда зодчий работал не покладая рук и не торгуясь о вознаграждении.
Не раз представлялся Булату случай сколотить артель, стать подрядчиком и обогатиться, но богатство не манило зодчего. Случалось, что его выбирали артельным старостой за большие знания и честность: Никита неизменно отказывался.
За шесть лет учитель с учеником исходили Русь из конца в конец. Плавали по Студеному[23] морю на Соловецкие острова; там в монастыре воздвигли шатровую звонницу[24] вместо старой, обветшалой. Были на родине Булата – в древнем Суздале, во Владимире, построили церквушку в Козельске.
Только в Выбутино не заглядывали ни разу, а хотелось Головану проведать стариков-родителей.
1 2 3 4 5 6