В покое она оставила только полы, так как они были покрыты золотом и лишены прочих украшений, зато стены покрыла чистым серебром, на котором Тахути выбил гигантские рельефы, спускавшиеся от выкрашенного в синий цвет потолка до золотого пола. Теперь со своего ложа со львиными лапами и статуей Амона в изголовье женщина могла видеть собственное лицо, глядящее на нее с трех сторон, высокомерный подбородок с царской бородкой, глаза, спокойно, с чувством собственного превосходства рассматривающие комнату, и широкий гладкий лоб под двойным венцом с коброй и грифом. Двери ее покоя тоже были сделаны из? чеканного серебра – сплошные пластины, с каждой из которых смотрел глаз Гора. Со временем тусклый белый блеск этого редчайшего из металлов стал окружать ее везде, куда бы она ни пошла. Полированное серебро в аудиенц-зале украшали другие изображения. Стены, казалось, оживали перед ней, когда она, сидя на троне, видела себя, бегущую с крюком и плетью в руках, и своих врагов, бегством спасающихся от ее священного гнева, или себя, несущуюся в колеснице с воздетым топором, и кушитов, гибнущих под копытами ее коней. Колонны во всех ее покоях были расписаны розовыми и голубыми лотосами, чьи стебли вились до самого потолка, по которому летали птицы с красными и желтыми крыльями. Вдоль стен, выходивших прямо в сад, она насадила столько разных деревьев, что в комнатах в любое время года было свежо и пахло зеленью.
Там, где начинался коридор, соединявший обеденный зал с ее личными покоями, и у двери каждой комнаты Хатшепсут поставила свои гранитные изображения: она сидела со сложенными на коленях руками и устремленным в противоположный конец коридора взглядом либо стояла, выдвинув вперед одну ногу, в позе застывшего движения. Она намеренно запретила раскрашивать статуи, чтобы не нарушать впечатления божественной силы, которое испытывал всякий, кто входил или выходил из самого сердца дворца.
Не забывала она и Амона. Его изображения сверкали во всех комнатах, и перед каждым стояли пища, вино и лежали цветы. Курильницы дымились перед ним день и ночь, наполняя дворец серым, похожим на туман дымом и запахом мирры.
Ее архитекторы, художники, каменщики и инженеры не сидели без дела. Аллея, которую она задумала провести от пилона своего храма до берега реки, получилась широкой, ровной и основательной. Вдоль всей аллеи Хатшепсут приказала расставить сфинксов. Тела у них были львиные – священное обличье солнечного бога, а вот бесстрастные лица, которые следили за движением паломников туда и обратно, все до одного являлись копиями ее собственного прекрасного, царственного и горделивого лица, изображенного в обрамлении летящей львиной гривы и с круглыми львиными ушками. Вокруг храма вырыли пруды и разбили сады, и скоро там уже гнездились птицы. Бабочки, мотыльки и шмели порхали среди ее цветов, и все же каждый раз, когда она ездила за реку, у нее возникало чувство, будто чего-то не хватает, и Амон не совсем доволен усилиями своей дочери сделать это место поклонения прекраснее остальных памятников Египта. Он еще не сказал ей почему, но она терпеливо ждала, зная, что рано или поздно все станет ясно.
Тахути сделал для нее еще несколько ворот. Одни она поставила на западном берегу, у пустынного и казавшегося заброшенным входа в некрополь. Другие – огромную медную пластину, которая была освящена и получила название «Ужас Амона», – воздвигли в храме Карнака. Вдоль всего Нила под ее руководством любовно восстанавливались храмы, разрушенные некогда гиксосами. Она с удовольствием снова посетила очаровательный храм богини Хатор в Кусе, вошла через новенькие ворота в заросший деревьями внутренний двор, а оттуда мощеная дорожка привела ее в святилище, где нежные улыбчивые жрицы богини снова взяли в руки кадильницы. Статуя Хатор, заново покрашенная, приветствовала ее, стоя на своем месте среди белых колонн святилища.
Пуамра построил для нее новый храм в Верхнем Египте, на этот раз посвященный Птаху. Когда стали говорить, что красотой эта постройка сравнится с любимым памятником фараону в долине, он тихо возгордился. На стенах этого храма Хатшепсут всему миру поведала о том, что было сделано ею для восстановления некогда разрушенного в Египте.
На обширных, залитых солнечным светом стенах террасы любимого храма она начала писать свою биографию. Художники под бдительным надзором Сенмута не покладая рук выписывали историю ее чудесного зачатия, царственного рождения, сообщали о том, как отец короновал ее наследницей престола, и о всех могущественных деяниях ее жизни.
Немало времени уделял Сенмут и святилищу в скале, где нанятые им художники старательно выводили кисточками на стене все его титулы и историю его возвышения среди сильных мира сего, чтобы сохранить эти сведения для потомства. Успех не ослепил Сенмута. Он тайком отдал распоряжение написать свое имя под слоем белой штукатурки, поверх которой накладывали краску на тот случай, чтобы, если его царь проиграет битву за власть, которая, как он был уверен, еще только начинается, боги все же не забыли его. Стоя рядом, он со спокойным удовлетворением наблюдал, как выполняется его приказ.
По всему Египту и далеко за его пределами Хатшепсут ставила памятник за памятником, неустанно громоздя камень на камень. Куда бы ни бросали взгляд ее подданные, повсюду их встречали недвижные, словно дремлющие изображения ее царственной особы, напоминавшие о том, что фараон бессмертен; и весь мир восхищался и поклонялся ей, сыну солнца.
В разукрашенном, пропитанном ароматами дворце, в горделиво возвышающемся храме, в полях, городах и деревнях – повсюду творилась воля Хатшепсут. Поставив Хапусенеба на место верховного жреца, она замкнула религию и власть в кольцо, не ожидая теперь сопротивления ниоткуда.
Через пять лет после ее коронации Хапусенеб отказался от должности визиря и полностью посвятил себя исполнению обязанностей в Фивах. Он так и не женился. Многие из женщин Хатшепсут страстно его желали, и многие попали в дурацкое положение, надеясь словами любви растопить лед его неумолимых серых глаз, но вынуждены были отползти, раздавленные. Он был одинаково вежлив и добр со всеми, но ни одна женщина так и не вошла в его прекрасный, окруженный колоннами дом, не спустилась как хозяйка по широким аллеям сада к реке. Были у него и наложницы, и человек пять-шесть детей, но посещал он их крайне редко. Обычно он проводил день между храмом и дворцом и если приходил домой, то только для того, чтобы отдохнуть, поспать и почитать.
В тот же год, когда ушел с должности Хапусенеб, умер отец Юсер-Амона, и Юсер-Амон стал наконец визирем Юга. Лавина работы, с которой уже не справлялся его слабеющий отец, быстро приучила молодого человека к серьезности, но он не утратил ни нагловатого остроумия, ни обходительности с женщинами. Он был грозой и восторгом всего дворца, и сама Хатшепсут любила его.
Одним холодным утром, на заре, Хатшепсут получила известие о смерти Мутнеферт. Ее удивлению не было предела. Она давным-давно позабыла о существовании толстой одинокой старухи, которая, так и не оправившись от смерти сына, провела в трех своих комнатах весь остаток жизни. Мутнеферт до конца жизни не перестала оплакивать Тутмоса. Своими слезами и стонами она много недель подряд изводила прислужниц, но наконец громкие крики горя сменились молчаливым, безжизненным безразличием ко всему, кроме памяти Тутмоса и молитв мертвым. Есть Мутнеферт почти перестала. Драгоценности пылились в шкатулках, потому что она перестала их носить, в комнатах, прежде наполненных болтовней и смехом, стояла тишина, и никто не приходил к ней, кроме Неферуры, которая заходила иногда посидеть рядом с ложем бабушки и послушать рассказы о былых временах, когда ее отец был царевичем, а мать – девочкой. Мутнеферт всегда недолюбливала Асет и много раз пеняла сыну за то, что он привел во дворец такую женщину. Она никогда не выражала желания видеть внука, но Неферуру любила настолько, насколько вообще могла любить кого-нибудь на закате своей жизни, и долгие паузы, во время которых они с девочкой сидели рядом и молчали, всегда действовали на нее умиротворяюще.
Неферура не плакала, когда мать сообщила ей о смерти Мутнеферт. Она только кивнула.
– Бабушка умерла изнутри гораздо раньше, чем снаружи, а все из-за моего царственного отца, – трезво заметила она. – Теперь она счастлива, ее сердце успокоилось рядом с ним. Я не стану ее оплакивать. Она рассердилась бы на меня.
И Мутнеферт положили в роскошную могилу, давным-давно приготовленную для нее супругом, Тутмосом I, и Хатшепсут присутствовала на похоронах, по-прежнему дивясь, как это Мутнеферт так долго прожила с ней под одной крышей и она ни разу о ней даже не вспомнила.
В шестой год царствования Хатшепсут поймали грабителей, которые пытались проникнуть в могилу ее отца. Ярости женщины не было предела. Вся бледная, кипя от злости, она сама присутствовала на их допросе в суде справедливости. Хатшепсут сразу подумала на Бению, единственного, кто остался в живых после работы в долине, где лежали ее отец, мать и брат. Она послала за ним и Сенмутом, но говорила с ними без свидетелей, в своих покоях.
– Шестерых несчастных уже ждет палач, – начала Хатшепсут без предисловий. – Они утверждают, что других виновных в осквернении могилы моего божественного отца нет, но как я могу им верить? – И она бросила мрачный взгляд на Бению, который стоял меж двух стражников, бледный и напряженный, точно натянутая струна, но смотрел на нее прямо. Он стал красивым мужчиной и талантливым инженером, может быть, даже лучшим в Египте, и она первая готова была это признать. Она повернулась к Сенмуту:
– Много лет прошло с тех пор, как мой отец спас твоего друга от смерти. Как шли с тех пор его дела?
Сенмут отвечал сердито, он знал, что она напугана и растеряна, и все же ее недоверие разочаровало его.
– Ваше величество, все прошедшие годы Бения молчал об этом. Будь это иначе, бога Тутмоса потревожили бы в его могиле уже давно. Что до его дел, спросите его лучше об этом сами.
– Я спрашиваю тебя. Ты что, дерзить царю вздумал? Но она уже пожалела, что вызвала их, и покачала головой, ошеломленная этой загадкой.
– Никто, кроме Бенин, уже не может произнести слов, услышав которые, эти шакалы в образе человеческом побежали туда. Что еще я должна была подумать?
Бения не потерял способности здраво мыслить и спокойно возразил ей:
– А как же те, кто провожал бога к его могиле, ваше величество? Женщины, жрецы и прочие? Неужели вы думаете, что я унизился бы до кражи у бога, который пощадил мою жизнь?
– Хорошо, ладно! – отрезала она, нетерпеливо взмахнув руками. – Я никогда всерьез на тебя не думала, Бения, и мне очень жаль, что я тебя арестовала. Освободите его!
Стражники отпустили его и вышли. Он потер запястья. Сенмут заговорил:
– Ваше величество, я советую вам перенести тело вашего отца и все его вещи в другое место, более надежное.
Широкая ухмылка расползлась по лицу Бенин. ¦ – Я найду фараону подходящую могилу, – предложил он, и его глаза засверкали. – Предоставьте это мне.
Сначала она уставилась на него, дивясь его безрассудству, но тут же все трое расхохотались.
– Тем не менее дело серьезное, – предостерегла их Хатшепсут. – Раз уж ты так любишь свою работу, Бения, можешь и впрямь этим заняться. Думаю, тебе следует обратить внимание на утесы позади моего храма. Там всегда очень оживленно, даже ночью, и никто не дерзнет покуситься на могилу, которая будет у моих жрецов прямо под носом.
– Хорошая мысль, ваше величество, – одобрил Бения.
– И, поскольку сегодня ты показал себя таким зрелым, – продолжала она с выражением лукавства на лице, – я дам тебе еще одну задачу. Я больше не желаю лежать в той могиле, что выстроил для меня Хапусенеб. Вырой тоннель за моим святилищем в храме, Бения, такой, чтобы уходил глубоко в скалу за спиной моего изображения. Тогда я буду лежать ближе к тем, кто придет поклониться мне. Я закажу изображение моего отца и поставлю его в святилище подле Амона и себя самой. Пусть люди молятся нам троим, ибо нет бога могущественнее Амона, фараона более великого, чем Тутмос, и воплощения бога, более прекрасного и гениального, чем я сама.
Так Бения вновь оказался под палящим солнцем в долине, которая, как ему казалось, пожирала лучшие годы его жизни. Он высек в камне новую могилу, и вскоре три статуи стояли бок о бок, а их влияние распространялось далеко за пределы святилища, заставляя всякого, кто приближался к ним, чувствовать себя пигмеем.
Царские дети росли не по дням, а по часам, как трава. Тутмос стал жрецом, он каждый день служил в храме, но любой, кто видел его, сомневался, что он задержится там надолго. Он был крепким и сильным, как молодой сикомор, и уже проводил дни в казармах или на плацу, где, сжимая и разжимая в негодовании кулаки, стоял и смотрел, как муштруют солдат.
Его мать проводила время с пользой. По мере такого как он взрослел, Асет перестала в открытую добиваться привилегий для своего сына; теперь она нашептываниями и вскользь брошенными намеками давала понять всем и каждому в окружении молодого царевича, что из него выйдет прекрасный фараон, такой же могущественный, как и его дед. Хотя поначалу люди только пожимали плечами, зароненное ею семя принесло плод, который, пусть медленно и тихо, начат созревать.
Хатшепсут со смехом отмахивалась от всех доходивших до нее слухов об интригах Асет. Ее верховная власть настолько укрепилась, что она поверила наконец в собственную неуязвимость, подчинив себе государство и религию, которые слушались ее голоса, кнута и колена, как лошадь слушается всадника. Но Сенмут, который в качестве ее управляющего бывал в самых темных уголках дворца, ждал беды, а Нехези первым решил открыто высказать все Хатшепсут.
– Ваше величество, – сказал он как-то днем, когда они вместе шли из аудиенц-зала к берегу озера, где был накрыт второй завтрак, – пора вам присмотреться к молодому Тутмосу.
– Присмотреться? – поддразнила она его; ее красная набедренная повязка покачивалась в такт шагам, почти таким же широким, как его собственные. – Зачем это? Я и так повсюду его вижу: в храме, на обедах, где он съедает все, до чего может дотянуться, и на плацу, где он пинает воздух и сверлит меня глазами, когда я вывожу свою колесницу. Чего я в нем не видела?
Хатшепсут рассмеялась, и солнечный луч блеснул на золотой вышивке шлема, когда она повернула голову.
– Он растет, – строго ответил Нехези. – Ему наскучили бесконечные песнопения служек и полумрак святилища. Он не находит себе покоя и все чаще смотрит в сторону солдат, марширующих на солнце.
– Ба! Да ему всего двенадцать. Бездолье не пошло тебе на пользу, Нехези. Может быть, мне устроить войну, чтобы ты размялся немного?
– Я знаю, что вижу, – упрямо ответил он. – Будет ли мне позволено высказать свое мнение, о божественная из божественных?
Она вдруг остановилась посреди тропы и раздраженно повернулась к нему, поджав губы:
– Высказывай, если не можешь держать его при себе, а я вижу, что не можешь.
– Отдайте Тутмоса в армию, благородная, а с ним и его товарищей по играм. Пусть начинает с самых низов, и никаких поблажек. Не давайте ему бездельничать.
Она внимательно вгляделась в его черное лицо.
– Ты бы так и поступил на моем месте? Он опустил глаза.
– Нет.
– Тогда зачем ты даешь мне совет, которому не последовал бы сам? Что бы ты сделал с моим неугомонным племянником-пасынком?
Он сделал порывистое движение.
– Не спрашивайте меня, ваше величество.
– Но я должна знать! Ответь же мне, Нехези. Разве ты не мой телохранитель и не хранитель моей двери?
– Хорошо, святейшая, но помните, вы сами меня спросили, – решился он. – На вашем месте я позаботился бы о том, чтобы молодой царевич никогда больше не был занозой в моем боку, а его мать тут же выслал бы из Египта.
Ее лицо постепенно приняло выражение настороженной сосредоточенности, а взгляд, острый, как наконечник копья, не отрывался от Нехези.
– Вот как? – сказала она тихо. – А ты не подумал, генерал, что мысли о такой возможности не раз приходили мне в голову, пока я наблюдала, как он растет, высокий и стройный, как его дед, уже сильный, хотя ему всего двенадцать? Но ответь мне, что скажет бог, если я поступлю так, как ты мне советуешь?
– Он скажет, что его дочь заключает в себе всю правду и весь закон, потому что она – это он.
Она покачала головой:
– Нет, он так не скажет. Он спросит: «Где сын мой, Тутмос, кровь крови моей? Я не вижу его, ни в трудах, ни в забавах». И тогда он накажет.
– Ваше величество, – сказал Нехези, пошире расставив ноги и поднимая на нее глаза, – вы не правы.
– Нехези, – ответила ему она, с упреком глядя на него, – я никогда, никогда не бываю не права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Там, где начинался коридор, соединявший обеденный зал с ее личными покоями, и у двери каждой комнаты Хатшепсут поставила свои гранитные изображения: она сидела со сложенными на коленях руками и устремленным в противоположный конец коридора взглядом либо стояла, выдвинув вперед одну ногу, в позе застывшего движения. Она намеренно запретила раскрашивать статуи, чтобы не нарушать впечатления божественной силы, которое испытывал всякий, кто входил или выходил из самого сердца дворца.
Не забывала она и Амона. Его изображения сверкали во всех комнатах, и перед каждым стояли пища, вино и лежали цветы. Курильницы дымились перед ним день и ночь, наполняя дворец серым, похожим на туман дымом и запахом мирры.
Ее архитекторы, художники, каменщики и инженеры не сидели без дела. Аллея, которую она задумала провести от пилона своего храма до берега реки, получилась широкой, ровной и основательной. Вдоль всей аллеи Хатшепсут приказала расставить сфинксов. Тела у них были львиные – священное обличье солнечного бога, а вот бесстрастные лица, которые следили за движением паломников туда и обратно, все до одного являлись копиями ее собственного прекрасного, царственного и горделивого лица, изображенного в обрамлении летящей львиной гривы и с круглыми львиными ушками. Вокруг храма вырыли пруды и разбили сады, и скоро там уже гнездились птицы. Бабочки, мотыльки и шмели порхали среди ее цветов, и все же каждый раз, когда она ездила за реку, у нее возникало чувство, будто чего-то не хватает, и Амон не совсем доволен усилиями своей дочери сделать это место поклонения прекраснее остальных памятников Египта. Он еще не сказал ей почему, но она терпеливо ждала, зная, что рано или поздно все станет ясно.
Тахути сделал для нее еще несколько ворот. Одни она поставила на западном берегу, у пустынного и казавшегося заброшенным входа в некрополь. Другие – огромную медную пластину, которая была освящена и получила название «Ужас Амона», – воздвигли в храме Карнака. Вдоль всего Нила под ее руководством любовно восстанавливались храмы, разрушенные некогда гиксосами. Она с удовольствием снова посетила очаровательный храм богини Хатор в Кусе, вошла через новенькие ворота в заросший деревьями внутренний двор, а оттуда мощеная дорожка привела ее в святилище, где нежные улыбчивые жрицы богини снова взяли в руки кадильницы. Статуя Хатор, заново покрашенная, приветствовала ее, стоя на своем месте среди белых колонн святилища.
Пуамра построил для нее новый храм в Верхнем Египте, на этот раз посвященный Птаху. Когда стали говорить, что красотой эта постройка сравнится с любимым памятником фараону в долине, он тихо возгордился. На стенах этого храма Хатшепсут всему миру поведала о том, что было сделано ею для восстановления некогда разрушенного в Египте.
На обширных, залитых солнечным светом стенах террасы любимого храма она начала писать свою биографию. Художники под бдительным надзором Сенмута не покладая рук выписывали историю ее чудесного зачатия, царственного рождения, сообщали о том, как отец короновал ее наследницей престола, и о всех могущественных деяниях ее жизни.
Немало времени уделял Сенмут и святилищу в скале, где нанятые им художники старательно выводили кисточками на стене все его титулы и историю его возвышения среди сильных мира сего, чтобы сохранить эти сведения для потомства. Успех не ослепил Сенмута. Он тайком отдал распоряжение написать свое имя под слоем белой штукатурки, поверх которой накладывали краску на тот случай, чтобы, если его царь проиграет битву за власть, которая, как он был уверен, еще только начинается, боги все же не забыли его. Стоя рядом, он со спокойным удовлетворением наблюдал, как выполняется его приказ.
По всему Египту и далеко за его пределами Хатшепсут ставила памятник за памятником, неустанно громоздя камень на камень. Куда бы ни бросали взгляд ее подданные, повсюду их встречали недвижные, словно дремлющие изображения ее царственной особы, напоминавшие о том, что фараон бессмертен; и весь мир восхищался и поклонялся ей, сыну солнца.
В разукрашенном, пропитанном ароматами дворце, в горделиво возвышающемся храме, в полях, городах и деревнях – повсюду творилась воля Хатшепсут. Поставив Хапусенеба на место верховного жреца, она замкнула религию и власть в кольцо, не ожидая теперь сопротивления ниоткуда.
Через пять лет после ее коронации Хапусенеб отказался от должности визиря и полностью посвятил себя исполнению обязанностей в Фивах. Он так и не женился. Многие из женщин Хатшепсут страстно его желали, и многие попали в дурацкое положение, надеясь словами любви растопить лед его неумолимых серых глаз, но вынуждены были отползти, раздавленные. Он был одинаково вежлив и добр со всеми, но ни одна женщина так и не вошла в его прекрасный, окруженный колоннами дом, не спустилась как хозяйка по широким аллеям сада к реке. Были у него и наложницы, и человек пять-шесть детей, но посещал он их крайне редко. Обычно он проводил день между храмом и дворцом и если приходил домой, то только для того, чтобы отдохнуть, поспать и почитать.
В тот же год, когда ушел с должности Хапусенеб, умер отец Юсер-Амона, и Юсер-Амон стал наконец визирем Юга. Лавина работы, с которой уже не справлялся его слабеющий отец, быстро приучила молодого человека к серьезности, но он не утратил ни нагловатого остроумия, ни обходительности с женщинами. Он был грозой и восторгом всего дворца, и сама Хатшепсут любила его.
Одним холодным утром, на заре, Хатшепсут получила известие о смерти Мутнеферт. Ее удивлению не было предела. Она давным-давно позабыла о существовании толстой одинокой старухи, которая, так и не оправившись от смерти сына, провела в трех своих комнатах весь остаток жизни. Мутнеферт до конца жизни не перестала оплакивать Тутмоса. Своими слезами и стонами она много недель подряд изводила прислужниц, но наконец громкие крики горя сменились молчаливым, безжизненным безразличием ко всему, кроме памяти Тутмоса и молитв мертвым. Есть Мутнеферт почти перестала. Драгоценности пылились в шкатулках, потому что она перестала их носить, в комнатах, прежде наполненных болтовней и смехом, стояла тишина, и никто не приходил к ней, кроме Неферуры, которая заходила иногда посидеть рядом с ложем бабушки и послушать рассказы о былых временах, когда ее отец был царевичем, а мать – девочкой. Мутнеферт всегда недолюбливала Асет и много раз пеняла сыну за то, что он привел во дворец такую женщину. Она никогда не выражала желания видеть внука, но Неферуру любила настолько, насколько вообще могла любить кого-нибудь на закате своей жизни, и долгие паузы, во время которых они с девочкой сидели рядом и молчали, всегда действовали на нее умиротворяюще.
Неферура не плакала, когда мать сообщила ей о смерти Мутнеферт. Она только кивнула.
– Бабушка умерла изнутри гораздо раньше, чем снаружи, а все из-за моего царственного отца, – трезво заметила она. – Теперь она счастлива, ее сердце успокоилось рядом с ним. Я не стану ее оплакивать. Она рассердилась бы на меня.
И Мутнеферт положили в роскошную могилу, давным-давно приготовленную для нее супругом, Тутмосом I, и Хатшепсут присутствовала на похоронах, по-прежнему дивясь, как это Мутнеферт так долго прожила с ней под одной крышей и она ни разу о ней даже не вспомнила.
В шестой год царствования Хатшепсут поймали грабителей, которые пытались проникнуть в могилу ее отца. Ярости женщины не было предела. Вся бледная, кипя от злости, она сама присутствовала на их допросе в суде справедливости. Хатшепсут сразу подумала на Бению, единственного, кто остался в живых после работы в долине, где лежали ее отец, мать и брат. Она послала за ним и Сенмутом, но говорила с ними без свидетелей, в своих покоях.
– Шестерых несчастных уже ждет палач, – начала Хатшепсут без предисловий. – Они утверждают, что других виновных в осквернении могилы моего божественного отца нет, но как я могу им верить? – И она бросила мрачный взгляд на Бению, который стоял меж двух стражников, бледный и напряженный, точно натянутая струна, но смотрел на нее прямо. Он стал красивым мужчиной и талантливым инженером, может быть, даже лучшим в Египте, и она первая готова была это признать. Она повернулась к Сенмуту:
– Много лет прошло с тех пор, как мой отец спас твоего друга от смерти. Как шли с тех пор его дела?
Сенмут отвечал сердито, он знал, что она напугана и растеряна, и все же ее недоверие разочаровало его.
– Ваше величество, все прошедшие годы Бения молчал об этом. Будь это иначе, бога Тутмоса потревожили бы в его могиле уже давно. Что до его дел, спросите его лучше об этом сами.
– Я спрашиваю тебя. Ты что, дерзить царю вздумал? Но она уже пожалела, что вызвала их, и покачала головой, ошеломленная этой загадкой.
– Никто, кроме Бенин, уже не может произнести слов, услышав которые, эти шакалы в образе человеческом побежали туда. Что еще я должна была подумать?
Бения не потерял способности здраво мыслить и спокойно возразил ей:
– А как же те, кто провожал бога к его могиле, ваше величество? Женщины, жрецы и прочие? Неужели вы думаете, что я унизился бы до кражи у бога, который пощадил мою жизнь?
– Хорошо, ладно! – отрезала она, нетерпеливо взмахнув руками. – Я никогда всерьез на тебя не думала, Бения, и мне очень жаль, что я тебя арестовала. Освободите его!
Стражники отпустили его и вышли. Он потер запястья. Сенмут заговорил:
– Ваше величество, я советую вам перенести тело вашего отца и все его вещи в другое место, более надежное.
Широкая ухмылка расползлась по лицу Бенин. ¦ – Я найду фараону подходящую могилу, – предложил он, и его глаза засверкали. – Предоставьте это мне.
Сначала она уставилась на него, дивясь его безрассудству, но тут же все трое расхохотались.
– Тем не менее дело серьезное, – предостерегла их Хатшепсут. – Раз уж ты так любишь свою работу, Бения, можешь и впрямь этим заняться. Думаю, тебе следует обратить внимание на утесы позади моего храма. Там всегда очень оживленно, даже ночью, и никто не дерзнет покуситься на могилу, которая будет у моих жрецов прямо под носом.
– Хорошая мысль, ваше величество, – одобрил Бения.
– И, поскольку сегодня ты показал себя таким зрелым, – продолжала она с выражением лукавства на лице, – я дам тебе еще одну задачу. Я больше не желаю лежать в той могиле, что выстроил для меня Хапусенеб. Вырой тоннель за моим святилищем в храме, Бения, такой, чтобы уходил глубоко в скалу за спиной моего изображения. Тогда я буду лежать ближе к тем, кто придет поклониться мне. Я закажу изображение моего отца и поставлю его в святилище подле Амона и себя самой. Пусть люди молятся нам троим, ибо нет бога могущественнее Амона, фараона более великого, чем Тутмос, и воплощения бога, более прекрасного и гениального, чем я сама.
Так Бения вновь оказался под палящим солнцем в долине, которая, как ему казалось, пожирала лучшие годы его жизни. Он высек в камне новую могилу, и вскоре три статуи стояли бок о бок, а их влияние распространялось далеко за пределы святилища, заставляя всякого, кто приближался к ним, чувствовать себя пигмеем.
Царские дети росли не по дням, а по часам, как трава. Тутмос стал жрецом, он каждый день служил в храме, но любой, кто видел его, сомневался, что он задержится там надолго. Он был крепким и сильным, как молодой сикомор, и уже проводил дни в казармах или на плацу, где, сжимая и разжимая в негодовании кулаки, стоял и смотрел, как муштруют солдат.
Его мать проводила время с пользой. По мере такого как он взрослел, Асет перестала в открытую добиваться привилегий для своего сына; теперь она нашептываниями и вскользь брошенными намеками давала понять всем и каждому в окружении молодого царевича, что из него выйдет прекрасный фараон, такой же могущественный, как и его дед. Хотя поначалу люди только пожимали плечами, зароненное ею семя принесло плод, который, пусть медленно и тихо, начат созревать.
Хатшепсут со смехом отмахивалась от всех доходивших до нее слухов об интригах Асет. Ее верховная власть настолько укрепилась, что она поверила наконец в собственную неуязвимость, подчинив себе государство и религию, которые слушались ее голоса, кнута и колена, как лошадь слушается всадника. Но Сенмут, который в качестве ее управляющего бывал в самых темных уголках дворца, ждал беды, а Нехези первым решил открыто высказать все Хатшепсут.
– Ваше величество, – сказал он как-то днем, когда они вместе шли из аудиенц-зала к берегу озера, где был накрыт второй завтрак, – пора вам присмотреться к молодому Тутмосу.
– Присмотреться? – поддразнила она его; ее красная набедренная повязка покачивалась в такт шагам, почти таким же широким, как его собственные. – Зачем это? Я и так повсюду его вижу: в храме, на обедах, где он съедает все, до чего может дотянуться, и на плацу, где он пинает воздух и сверлит меня глазами, когда я вывожу свою колесницу. Чего я в нем не видела?
Хатшепсут рассмеялась, и солнечный луч блеснул на золотой вышивке шлема, когда она повернула голову.
– Он растет, – строго ответил Нехези. – Ему наскучили бесконечные песнопения служек и полумрак святилища. Он не находит себе покоя и все чаще смотрит в сторону солдат, марширующих на солнце.
– Ба! Да ему всего двенадцать. Бездолье не пошло тебе на пользу, Нехези. Может быть, мне устроить войну, чтобы ты размялся немного?
– Я знаю, что вижу, – упрямо ответил он. – Будет ли мне позволено высказать свое мнение, о божественная из божественных?
Она вдруг остановилась посреди тропы и раздраженно повернулась к нему, поджав губы:
– Высказывай, если не можешь держать его при себе, а я вижу, что не можешь.
– Отдайте Тутмоса в армию, благородная, а с ним и его товарищей по играм. Пусть начинает с самых низов, и никаких поблажек. Не давайте ему бездельничать.
Она внимательно вгляделась в его черное лицо.
– Ты бы так и поступил на моем месте? Он опустил глаза.
– Нет.
– Тогда зачем ты даешь мне совет, которому не последовал бы сам? Что бы ты сделал с моим неугомонным племянником-пасынком?
Он сделал порывистое движение.
– Не спрашивайте меня, ваше величество.
– Но я должна знать! Ответь же мне, Нехези. Разве ты не мой телохранитель и не хранитель моей двери?
– Хорошо, святейшая, но помните, вы сами меня спросили, – решился он. – На вашем месте я позаботился бы о том, чтобы молодой царевич никогда больше не был занозой в моем боку, а его мать тут же выслал бы из Египта.
Ее лицо постепенно приняло выражение настороженной сосредоточенности, а взгляд, острый, как наконечник копья, не отрывался от Нехези.
– Вот как? – сказала она тихо. – А ты не подумал, генерал, что мысли о такой возможности не раз приходили мне в голову, пока я наблюдала, как он растет, высокий и стройный, как его дед, уже сильный, хотя ему всего двенадцать? Но ответь мне, что скажет бог, если я поступлю так, как ты мне советуешь?
– Он скажет, что его дочь заключает в себе всю правду и весь закон, потому что она – это он.
Она покачала головой:
– Нет, он так не скажет. Он спросит: «Где сын мой, Тутмос, кровь крови моей? Я не вижу его, ни в трудах, ни в забавах». И тогда он накажет.
– Ваше величество, – сказал Нехези, пошире расставив ноги и поднимая на нее глаза, – вы не правы.
– Нехези, – ответила ему она, с упреком глядя на него, – я никогда, никогда не бываю не права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59