При моем появлении пение оборвалось. Потом два старика, выбравшись из круга, пошли ко мне навстречу, держа друг друга за руки.
— Добро пожаловать в Жиронду и Влэ! — закричал мне один из них.
— Добро пожаловать в Жиронду и Влэ, — как эхо, повторил другой.
И прежде, чем я успел им ответить, они закричали оба вместе:
— Вы приехали в счастливый день!
Я не мог удержаться от улыбки.
— Я очень рад это слышать, — сказал я. — Позвольте, однако, узнать, по какому случаю у вас такое собрание?
— Общины Жиронды и Влэ, Влэ и Жиронды, — закричали они разом, — теперь единое целое. С сегодняшнего дня старинные межи более не существуют. Старая вражда исчезла. Благородное сердце Жиронды и благородное сердце Влэ бьются в полном согласии!
Я уже едва сдерживал смех при виде их наивности. К счастью, в это время хоровод вокруг дерева опять запел и задвигался, словно на какой-нибудь картине Ватто. Я с улыбкой поблагодарил обоих крестьян за это зрелище.
— Но это еще не все, сударь, — серьезно отвечал один из них. — Исчезли не только наши границы, но и отошли в прошлое границы целых провинций. В Валенсии, например, оба берега Роны подали друг другу руку и поклялись в вечной дружбе. С этих пор все французы — братья.
— Прекрасная мысль, — согласился я.
— Ни один сын Франции не станет уж проливать французскую кровь.
— Дай Бог!
— Католики и протестанты будут жить в мире. Не будет никаких дел в суде. Хлеб будет повсюду развозиться свободно, без всяких пошлин. Все будут свободны. Все будут богаты.
Они еще что-то говорили мне в том же радостном тоне и с той же наивной верой в свой бред, но мое внимание было отвлечено от них человеком, сидевшим среди крестьян под самым деревом. Мне показалось, что он принадлежит к другой категории людей. Высокий, худой, с гладкими черными волосами и строгими чертами лица, на первый взгляд он по внешности ничем не отличался от окружающих. Его грубый охотничий костюм был весь в заплатах, шпоры на желтых, забрызганных грязью сапогах были погнуты и покрыты ржавчиной. Но в его осанке было нечто такое, чего не было у других, а во взглядах, которые он бросал на вертевшихся перед ним крестьян, я подметил спокойное презрение.
Я не думал, что он заметил мое появление, но не успел, простившись с обоими стариками, пройти и сотни шагов, как услышал позади себя шаги. Оглянувшись, я увидал, что это был мой незнакомец. Он сделал мне знак, и я остановился в ожидании, пока он не подошел ко мне.
— Вы направляетесь в Мило? — спросил он отрывисто, с сильным местным акцентом.
По его тону чувствовалось, что он обращается ко мне, как равный к равному.
— Да, сударь, — отвечал я. — Но я боюсь, что не успею добраться к ночи до города.
— Я тоже туда еду, — промолвил он. — Моя лошадь в деревне. — И, не говоря больше ни слова, он пошел рядом со мной до самой деревушки. Она была безлюдна. Здесь мы нашли гнедую кобылу привязанной к столбу. Тоже молча я наблюдал за моим спутником.
— Что вы думаете об этом дурачье? — вдруг спросил он, когда мы двинулись в путь.
— Боюсь, что их ожидания сильно преувеличены, — осторожно ответил я.
Мой спутник громко рассмеялся. Презрение уже ясно слышалось в этом смехе.
— Они воображают, что настало время чудес. А, между тем, через какой-нибудь месяц их сараи будут сожжены, а глотки перерезаны.
— Надеюсь, что этого не случится.
— Не надейтесь! — цинично возразил он. — Я-то сам, конечно, не надеюсь. И, тем не менее, я кричу: «Да здравствует нация! Да здравствует революция!».
— Что? А если она приведет к таким ужасам?
— Ну, что ж, если и приведет? — отвечал он, мрачно устремляя на меня глаза. — Что мне дал старый режим, от чего я бы не захотел попробовать нового? Он оставил меня умирать с голоду в моем старинном замке, пока женщины и банкиры, надушенные франты и ленивые священники щеголяли перед королем! А почему? Потому, что я остаюсь тем, чем была когда-то половина всего народа.
— Вы протестант? — спросил я наугад.
— Да, сударь. И обедневший дворянин вдобавок, — с горечью добавил он. — Я, барон де Жеоль, к вашим услугам.
Я, в свою очередь, назвал себя.
— Вы носите трехцветную кокарду. Мы с вами стоим на противоположных сторонах. Вы, без сомнения, человек семейный, господин виконт?
— Напротив, господин барон.
— Но, вероятно, у вас есть мать или сестра?
— И их нет, — сказал я, улыбаясь. — Я человек одинокий.
— Но, по крайней мере, у вас есть угол, друзья, какое-нибудь занятие или возможность получить занятие?
— Да, все это у меня есть.
— А у меня, — вдруг заговорил он каким-то гортанным голосом, — ничего этого нет. Я не могу даже поступить в армию — ведь я протестант! Как протестант, я не имею и права на государственную службу, не могу быть ни судьей, ни адвокатом. Королевские школы закрыты для меня, я не смею показаться ко двору. В глазах закона я просто не существую. Я, сударь, — продолжал он несколько медленнее и с чувством собственного достоинства. — Я, чьи предки были всегда подле королей, а прадед спас жизнь Генриха IV при Кутро, я — не существую на белом свете!
— А теперь? — спросил я, взволнованный его страстной речью.
— А теперь все пойдет иначе, — мрачно отвечал он. — Все пойдет иначе, если только эти черные вороны — попы — не переставят стрелку часов. Вот почему я и еду.
— Вы едете в Мило?
— Я живу недалеко от Мило, — отвечал он. — Но я еду не домой, а дальше — в Ним.
— В Ним? — воскликнул я в удивлении.
— Да, в Ним. — И, поглядев на меня искоса с легким недоверием, он замолк.
Между тем, становилось уже совсем темно. Долина Тарна, по которой мы ехали, плодородная и очень красивая летом, теперь, в полутьме весенней ночи представлялась дикой и неприветливой. По обе стороны долины возвышались горы. Местами, где дорога подходила ближе к реке, слышался шум воды, бежавшей между скалами, и это придавало пейзажу еще более грустный колорит.
Неизвестность результата моей поездки, неуверенность ни в ком и ни в чем, мрачность моего спутника — все это подавляло меня. Я обрадовался, когда он вышел, наконец, из состояния задумчивости и, указывая на огни Мило, россыпью блестевшие вдали на равнине, там, где река отходит от гор, спросил:
— Вы остановитесь, вероятно, в гостинице?
Я отвечал утвердительно.
— В таком случае, расстанемся здесь. А завтра, если вы поедете в Ним… Но, может быть, вам больше нравится путешествовать одному?
— Вовсе нет.
— Отлично. В восемь часов я выезжаю через восточные ворота. Доброй ночи, сударь, — проговорил он.
Я также пожелал ему спокойной ночи и, распростившись с ним, поехал в город.
Долго я плутал по узким улицам, под темными арками, мимо болтавшихся и скрипевших на ветру фонарей, которые освещали все, что угодно, только не скрытую темнотой мостовую. Несмотря на позднее время, народ еще сновал по улицам или стоял у своих ворот. После того безлюдья, которое я так чувствовал во время поездки, Мило показался мне большим городом.
Пока я искал гостиницу, следом за мной увязалась какая-то кучка людей. Эта кучка росла и начинала уже теснить меня. Те, что шли ближе других ко мне, вопросительно заглядывали мне в лицо. Остальные, что были подальше, кричали одно и то же своим соседям и в освещенные окна с видневшимися темными силуэтами. Я разобрал, что они кричат «это он»!
Это меня немного встревожило. Но пока они еще не стеснили меня окончательно. Однако, стоило мне остановиться, как и они остановились все разом. Когда я слез с лошади, мне некуда было ступить.
— Это гостиница? — спросил я тех, кто был поближе.
— Да, да, — закричали они в один голос. — Это гостиница.
— Моя лошадь…
— Мы отведем лошадь! Идите себе! Идите!
Они толпились около меня так плотно, что ничего другого мне и не оставалось делать. И, притворившись беззаботным, я двинулся в гостиницу в полной уверенности, что теперь они не последуют уже за мной, и что в гостинице я получу разъяснение их поведения. Но едва я повернулся к ним спиной, как они окружили меня, почти сбив с ног, и невольно втолкнули меня в узкие ворота дома. Я хотел было повернуться и выразить свое неудовольствие. Но мои слова были заглушены громкими криками:
— Господин Фландр! Господин Фландр!
К счастью для меня, этот господин Фландр оказался недалеко. Дверь, к которой меня толкали, отворилась, и на пороге явился сам господин Фландр. Это был огромный, дюжий мужчина с лицом, гармонировавшим с его телосложением. Удивленный нашим вторжением, он сначала с недовольством посмотрел вокруг, а потом спросил довольно сердито:
— Черт побери! Мой это дом, или ваш, бездельники? Кто это еще?
— Капуцин! Капуцин! — раздалось несколько голосов сразу.
— Ого! — воскликнул он прежде, чем я успел что-либо сказать. — Принесите-ка огня!
Две или три женщины с обнаженными руками вышли на шум из кухни, принесли свечи и, подняв их над головами, смотрели на меня с любопытством.
— Ого! — промолвил опять гигант. — Так вы словили капуцина?
— Неужели я похож на капуцина? — сердито закричал я, расталкивая толпящихся. — Так вот как у вас принимают постояльцев! Не сошел ли с ума ваш город?
— Так вы не капуцин? — спросил гигант, озадаченный, как видно, моей смелостью.
— Я уже сказал вам. Разве монахи ездят в ботфортах со шпорами?
— Покажите ваши бумаги, — громко проговорил он. — Ваши бумаги! Знайте, что я здесь не только трактирщик, но и старшина, и держу не только гостиницу, но и тюрьму, — продолжал он, надувая щеки. — Ваши бумаги!
— Предъявлять бумаги здесь, пред вашими товарищами? — презрительно спросил я.
— Это хорошие граждане.
Я боялся, что должность, занимаемая мной в комитете, не произведет того эффекта, на который я рассчитывал. Но выбора у меня не было и, стало быть, всякие опасения были бесполезны. Постояв минуту в нерешительности, я достал свои бумаги и протянул их старшине. Пробежав их, тот вообразил, что я ехал по казенной надобности, и рассыпался в извинениях, объявив толпе, что они ошиблись.
Мне показалось очень странным, что толпа не была смущена такой ошибкой. Напротив, все спешили поздравить меня с освобождением и добродушно хлопали меня по плечу. Некоторые отправились посмотреть, где моя лошадь, и распорядиться насчет меня. Остальные мало-помалу разошлись, оставив меня в полном убеждении, что с таким же добродушием они готовы были повесить на ближайшем фонаре.
Когда подле осталось человека три-четыре, я спросил трактирщика, за кого они меня приняли.
— За переодетого монаха, господин виконт, — отвечал он. — Это преопасный человек. Ехал с двумя дамами, по нашим сведениям, в Ним. Из штаб-квартиры дан приказ задержать его.
— Но я-то ехал один! — возразил я. — Никаких дам со мной не было!
Он пожал плечами:
— Конечно, это так, господин виконт. Но дам мы уже захватили. Они были арестованы сегодня утром в то время, когда пытались проехать через город в закрытой карете. И мы знаем, что он теперь едет один.
— А в чем его обвиняют? — спросил я, вспомнив, что монах-капуцин был и у отца Бенедикта незадолго до его отъезда. Не знаю почему, но сердце у меня забилось сильнее.
— Его обвиняют в государственной измене нации, — важно отвечал трактирщик. — Он был везде — в Моннелье, в Сетте, в Альби, и везде проповедовал войну, суеверие и развращал народ.
— А дамы? — улыбаясь, спросил я. — Они тоже развращали?
— Нет. Но говорят, что, желая вернуться в Ним и зная, что все дороги находятся под наблюдением, он переоделся и присоединился к ним. Это, очевидно, какие-то ханжи.
— Несчастные! — промолвил я, содрогаясь из сострадания к дамам. — Что же вы будете делать с ними?
— Буду ждать приказаний. Ужин для вас уже готов? Извините, что я не буду прислуживать вам сам. Будучи старшиной, я должен заботиться о том, чтобы не уронить себя — понимаете, господин виконт?
Я вежливо отвечал, что вполне понимаю его положение. Ужин был накрыт, как тогда обыкновенно делалось в небольших гостиницах, у меня в комнате. Я предложил ему выпить со мной стаканчик и за едой узнал от него многое о положении края. На южном побережье шло брожение, и священники возбуждали народ, устраивая крестные ходы и произнося проповеди. Особенно он распространялся о волнениях в Ниме, где большинство принадлежало к богомольным католикам.
— Тут непременно вспыхнут беспорядки! Не обойдется без этого, — со значительным видом прибавил он. — Тут дело идет слишком хорошо, и они постараются это остановить.
— А этот монах?
— Один из их эмиссаров.
Я вспомнил об отце Бенедикте и вздохнул.
— Кстати, — сказал вдруг старшина, задумчиво глядя на меня. — Вот любопытная вещь!
— Что такое?
— Вы едете из Кагора?
— Ну?
— И эти дамы ехали тоже из Кагора. По крайней мере, они так заявляют.
— Из Кагора?
— Да. Когда я просматривал ваши бумаги, я забыл об этом.
Я пожал плечами и с неудовольствием заметил:
— Однако, из этого не следует, что я тоже из числа заговорщиков. Пожалуйста, не будем возвращаться к этому. Вы уже видели мои бумаги…
— Позвольте, я не то хотел сказать. Но вы должны знать этих дам!
— В самом деле? — сказал я.
И вдруг моя рука замерла с вилкой в воздухе, и я со страхом устремил взор на хозяина. Невероятная мысль пронеслась молнией в моем мозгу. Две дамы из Кагора!
— А как эти дамы назвали себя? — спросил я.
— Корва.
— Корва? — переспросил я, донеся, наконец, вилку до рта.
— Да, Корва. Она выдает себя за жену купца. Да вот вы сами ее увидите.
— Не помню что-то такой фамилии.
— Вы наверняка их знаете, наверняка знаете, — повторял он с упорством человека, у которого не особенно много мыслей в голове. — Может быть, мы что-нибудь и напутали — никаких бумаг в карете не оказалось. Подозрение возбуждает только одна вещь.
— А именно?
— А именно красная кокарда.
— Красная?
— Да, знак старинных лигистов, как изволите знать.
Он задумчиво потер свою лысую голову и продолжал:
— Мы не очень-то любим здесь этот цвет. К тому же две дамы, едущие одни… А тут еще их полоумный извозчик утверждает, что они наняли его в Рода, и что никакого капуцина он не видал. Если вы кончили свой ужин, господин виконт, то я готов отвести вас к ним.
— А не слишком ли поздно теперь? — спросил я, чувствуя какую-то неловкость от предстоящего свидания.
— Арестанты не могут назначать время, — произнес он, неприятно захихикав, и потребовал в дверь, чтобы ему принесли шляпу и фонарь.
— Стало быть, женщины находятся не здесь?
— Нет. Они запрятаны надежно, — продолжал он, подмигивая. — Но плакать им не о чем. Так как здесь найдется пара-другая грубоватых малых, то их приютил в своих владениях тюремщик Бабэ.
Принесли фонарь, и старшина, закутав свое дородное тело в плащ, вышел со мной из дома
На площади царила кромешная тьма. Огни, горевшие в момент моего прибытия в город, были уже потушены. По безлюдным улицам носился внезапно поднявшийся ветер. Без желтого огонька фонаря нельзя было бы и шагу ступить, хотя он и освещал дорогу всего на два-три шага вперед, оставляя позади еще более густой мрак. Я не мог разглядеть даже крыши домов и совершенно не представлял, в каком направлении и как далеко мы отошли от гостиницы.
Вдруг Фландр остановился и, подняв фонарь, осветил им серую каменную стену, в которой виднелась низкая, обитая железом дверь. Посередине ее висел огромный молоток, а над дверью была маленькая решетка.
— Прочно запрятаны, прочно, — повторял старшина, заливаясь жирным смехом.
Но вместо того, чтобы постучать в дверь молотком, он часто забарабанил палкой по решетке. Сигнал был услышан и понят. За решеткой показалась голова, и через секунду открылась дверь.
Старшина двинулся вперед. После прохлады ночи мы вдруг очутились в теплой спертой атмосфере, пропитанной запахом скверного табаку, огурцов и еще чего-то, не менее неприятного. Кто-то молча затворил за нами дверь и, взяв у старшины фонарь, повел нас вниз по темному, низкому коридору, в котором даже одному трудно было идти. Пройдя немного, этот кто-то остановился у первой двери налево и распахнул ее.
Фландр вошел первым. На пороге он стал снимать свою шляпу, на несколько секунд закрыв собою просвет. Из соседней комнаты в том же коридоре слышалось громкое пение каких-то фривольных песен. Из конца коридора донесся вой цепной собаки, которая, заслышав нас, бросалась, гремя цепью, в нашу сторону. Я успел заметить, что стены коридора были грязны и покрыты пятнами сырости. Потом я услышал, как кто-то ответил на приветствие Фландра, и голос этот заставил меня остолбенеть. То был голос маркизы де Сент-Алэ!
Хорошо, что невероятная мысль о возможности такой встречи пришла мне в голову еще за ужином, и я внутренне был несколько готов к этому.
На мое счастье, комната была полна табачного дыма и пара от сушившегося у огня платья. Я нарочно закашлялся у входа, не торопясь выходить на свет.
Кроме старшины здесь было еще четыре человека. Мне некогда было разглядывать каких-то хмурых мужчину и женщину, игравших в карты за столом посередине комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27