Что страшнее сомнения!..Кушинников. Если я вас понял верно, то вы… тут была и некая противная вам идея? А? Мартынов молчит. Задумался. …Прелюбопытно… Я, признаться, подозревал, что карикатуры, кинжал и прочее слишком малозначительно для причины, этого может хватить лишь для повода, и, как вижу…Мартынов. Умники! Собаки! Да их всех!.. Что? Я ничего не говорю. Я не хотел, повторяю, и не думал убить. Не мне судить, кто полезен обществу и кто вреден! Хотя я убежден и живу в убеждении, что знаю край между добром и злом. Я плачу над ним, я молю у бога прощения каждую ночь, он был мне товарищ…Кушинников. Я понимаю.Мартынов. Но он сам наскакал на мою пику, как ни разворачивал я копя. (У него слезы на глазах.) Он был безумец и всегда играл со смертью… Пауза. …Я ведь и стрелял всегда плохо. Ей-богу, не владаю, как иные…Кушинников. Я расстроил ваши чувства, простите… Еще лишь единое соображение. О силе вашей обиды и негодования говорит еще и то, что вы ведь предвидели все последствия для вас как участника поединка? Так? Ведь государь сослал многих за дуэли в каторгу…Мартынов. Перед государем винюсь и отвечу! Но кавказец готов обыкновенно ко всякому удару судьбы, – мы здесь не в Энгельгардтовом маскераде… Я думал лишь о чести.Кушинников. Понимаю. И еще: не принимали вы во внимание опальное положение вашего противника?Мартынов. Я? Да мы и тут равны: нетто и я не в опале?Кушинников. Да-да, разумеется, хоть тут и несколько иное.Мартынов (подозрительно). Что ж иное?Кушинников. Нет, не беспокойтесь… Я ведь исключительно об истине хлопочу, и теперь, думаю, она рисуется мне яснее прежнего… Да, вот еще какой вопрос вас может ожидать в будущем: коли повод был мал, коли вы были товарищи, коли… ну, и тому подобное, то отчего ж, даже имея целью проучить, вам было не целить в ногу, скажем, или?…Мартынов (быстро). Я отвечал: я плохо стреляю. Я вовсе не целил. Я… не знаю… Богу ли, дьяволу было угодно, но я…Кушинников. Вы просили о передаче вашего дела из суда гражданского в военный?Мартынов. Так точно. От гражданского что ждать? Сибири? А мне совершенно противен холодный климат. Военный по крайней мере оставит здесь либо…Кушинников. Да, здоровье, конечно, надо беречь… Пауза. …И еще, простите, прямо спрошу: хотели вы проучить или доказать? Доказать, что не ниже его? И не себе только, но и всем?…Мартынов. Отчего ж это надо доказывать? Кто себя считает ниже другого?… Вы странное спрашиваете, подполковник! «Дантес»… «в ногу»… «не ниже»… Право, странное!.. (Вдруг встает, нервно.) Не в поэта, не в поэта! Он мне не поэт!.. Не могу! Будет!.. Пауза. Кушинников. Прошу простить… Что ж, благодарю вас. Я понял нынче многое. То есть я и прежде предполагал, что ваш противник весьма отравленный человек, но теперь я склонюсь к тому, что он был (испытующе) в некотором роде уже труп. А?Мартынов. Как-с?Кушинников. Но разве ум его был не бесплоден? Разве чувства его не остыли? Разве деятельность его не была пуста? (Видит, что Мартынов теряется.) …То есть при самой живой и энергической оболочке? Мартынов успокаивается. …Ну вот. А нам ведь важна суть вещей, не так ли? Вот вы хлопочете о своем здоровье, стало быть, вы здоровый человек. А смерти искать может лишь тот, кто безнадежно болен…Мартынов (уже ничего не понимая). Ему не сравнялось двадцати семи, он был всегда крепок…Кушинников (продолжая). А отчего болен? Отчего?… (Мартынову.) Я о нравственном, о душевном здоровье… Нда!.. Герой нашего времени!.. Ну-с, еще раз примите мои извинения и благодарность, вы дали мне сведения весьма ценные… (Смеется.) Это был просто еще один поединок с господином Лермонтовым!.. Прелюбопытно!.. Пожелаю вам здорового почивания! (Уходит.) Во время долгого этого разговора Мартынов что-то чертил пером, бросал, снова чертил. Теперь он сидит, стиснув ладонями лоб, свеча трещит, и виден на бумаге черный, бездарный, чудовищно искаженный профиль Лермонтова и вокруг еще и еще рисунки его фигуры, головы, пистолетов. За стеной гремят замки, вопли, крик: «Пусти! Не хочу!» Мартынов срывается с места, колотит в стену кулаками и вопит: «Молчать! Молчать, скотина!» 3. Петербург, Вяземский и Карамзина Под цокот копыт, в бликах света, катит летний экипаж, – чуть развалясь, в светлом костюме и цилиндре, сидит в нем человек старше пятидесяти лет, с лицом умным, усталым, с выражением слегка брезгливым. Голос жандарма: «Августа третьего сего года получена из Москвы от почт-директора Булгакова личная депеша на литератора и камергера князя Вяземского-Первого. Не перлюстрировано. Но, как стало известно, оная депеша содержит известие и сожаление о дуэли поручика Лермонтова, имев' шей быть на Кавказе, от которой последний помер. С сим известием князь Вяземский поспешал по городу, а затем в Царское Село, в летнюю дачу покойного историка империи Карамзина…» Вяземский (размышляя вслух). «Готов был примириться… тот подошел и в упор стрелял…». Черт знает что за дикая и несчастная страна… никогда толку не будет… экой скотиной надо быть, чтобы через четыре всего года после той смерти руку поднять… Софи в обморок упадет, она больше других с ним носилась. Ах ты проклятый век!.. Да тут и сам мальчик небось виноват… Хотя в чем? Как они с ним в прошлом годе расправились? Он хоть и не прав был, геройствовал, да ведь государь французов не любит, мог и простить… Нет, есть там что-то, есть… За пушкинские стихи скоро вернул, а за Баранта опять упек… Ах, черт, не вскрылся еще, не устоялся, но обещал много, что говорить. Пока Пушкина повторял, за Пушкиным только шел, но кто знает… В нашу поэзию, право, удачнее стреляют, чем в Луи-Филиппа, промаху не дают… Тут другое, конечно, не личное, тут как с Пушкиным: запутали тогда тоже, заплели, все постели перевернули, смотреть противно, а соль-то уж знаем, где была… Небось и тут не без того… Как сказать-то Софи? Удара бы не сделалось… А все претензии – свобода, независимость! А уж какая у нас свобода! Сроду ее не было… Ах ты господи!.. Пока Вяземский едет, перенесемся к месту его назначения. Гостиная на даче Карамзиных. Цветы, канделябры, книги, рояль. Изысканно, но скромно. Бывал уже в ту пору такой, скажем, интеллигентный стиль, который люди истинно образованные противопоставляли роскоши богатых гостиных. Две женщины. Одна из них Софья Николаевна Карамзина (39 лет), очень пылкая, нервная, молодая душой, любящая литературу. Она – дочь великого историка, писателя, дочь умная, приобщившаяся делу отца, проведшая жизнь в самом высшем кругу живой русской культуры, а теперь и сама – душа лучшего петербургского литературного салона. Весть о гибели Лермонтова уже дошла до Карамзиных, Софи в горе. Ее молчаливая, чуть рассеянная, печальная гостья – Наталья Николаевна Пушкина (ей сейчас 29 лет). Обе женщины в летних платьях. Софи. Дай бог, пережить все это!.. Нет, нет, я не верю, возможна ошибка, ведь возможна, Натали? Или он ранен, или что-то не так передано, – ведь там Кавказ, война!..Натали. Но вспомните, он уезжал с этим предчувствием, вы говорили сами, Софи!..Софи. Ах, он жил с этим предчувствием! Кажется, никто не понимает этого, как я! Он был поэт печали, такой печали! Ваш Пушкин светел, как ангел, жизнь брызжет из него, а Лермонтов – это тень. Да, вот это будет верно: Пушкин – свет, Лермонтов – тень, а вместе они дают ту полноту… Простите, Натали, меня осуждают, и вы первая можете быть недовольны мною, но я смело, смело ставлю этого бедного мальчика сразу за Александром Пушкиным. Поверьте мне. Я беру себе это право, потому что успела узнать его хорошо.Натали. Меня on избегал и был холоден.Софи. Это от смущения, только!.. Вот сейчас, погодите. (Несет альбом, книгу стихов Лермонтова, два тома «Отечественных записок».) …Как я сразу не поняла, как не поняла!.. Это так просто видно из его стихов… вот, на каждой строфе, повсюду… (Читает.) «Не говори: я трус, глупец!..О! если так меня терзалоСей жизни мрачное начало,Какой же должен быть конец?…» Или вот: «Не смейся над моей пророческой тоскою;Я знал: удар судьбы меня не обойдет;Я знал, что голова, любимая тобою,С твоей груди на плаху перейдет…» (Плачет.) И вот, вот дальше… «Я говорил тебе: ни счастия, ни славыМне в мире не найти; настанет час кровавый,И я паду…» (Не может читать.) Натали. Софи! Оставьте, ну полно, душа моя, не терзайтесь так… Я совсем не могу слышать стихов…Софи (сквозь слезы). «…И я паду… и хитрая вражда…» Как верно! (С улыбкой, горько.) «…очернит мой недоцветший гений…». «Недоцветший гений!..»Натали. Ну, Софи! Ну! Звонит в колокольчик, лакей на пороге, она показывает ему: воды! и тот тут же является со стаканом на подносе. Mon ange, Мой ангел (франц.).
ну полно, можно ли так!Софи. Я не о человеке плачу, о литературе!.. Как можно, Натали, как можно при нашей бедности, при варварстве погубить такой талант! Изысканный! Бог мой! Ведь никого нет, никого больше! И что за судьба, что за участь!.. Нет, нет, я не стану больше, простите мою нервность, как не заплачешь bon gre mal gre!.. Волей-неволей (франц.).
Он так и стоит у меня перед глазами!» Его ведь мало кто понимал! О нем говорили чудовищное, вы же знаете! Судили по стихам политическим или непристойным, звали Маёшкой, держали за повесу, ядовитого мизантропа… Но истинной души его никто не ведал, а она была проста, нежна, и вовсе не бурные или игривые стихи – его суть… Простите, я как девочка, но я полюбила его талант и поверила в него одна из первых… Его зачисляли в мятежники, но мой взгляд на него иной… Так и вижу его, когда он пришел к нам впервые, застенчивый, неловкий, воротясь из первой своей опалы, странный, малокрасивый, но с прекрасными своими глазами… Я помню, это было вот так же летом, и наша молодежь сразу захватила его в свой круг… Мне еще показалось, что он чем-то похож на Хомякова, скованностью своей, тихостью… Право, на Хомякова!.. Мы затеяли тогда домашний спектакль, ему дали сразу две роли, он был прост, весел, потом Лиза еще уговорила его в игру «Карусель», он ездил верхом отменно, и лошадь у него была восхитительная, очень что-то дорогая… Да… Но и тогда не повезло ему. Он на каком-то смотру надерзил: вышел на парад с коротенькой, чуть не игрушечной саблей, и великий князь посадил его под арест…Натали. А, я слышала этот случай, так это он озорничал?…Софи. А как в ту же осень читал он у нас «Демона»! Никогда не забуду!.. Да бог мой, он стал бывать у нас едва не каждый вечер! Он отошел даже от своих гусар, от этого истукана Монго, от Трубецких, от своего пустого кружка, где они и озорничали и только и мечтали интриговать в Аничковом, возбуждая фрейлин и саму императрис… Как он язвил на их счет, я помню. Ему это скучно было. Все говорили, он кутит, повесничает, – да так и шло, – но росла и зрела душа, я понимала! Кто еще мог, воротясь с новогоднего бала, написать: «О, как мне хочется смутить веселость ихИ дерзко бросить им в глаза железный стих,Облитый горечью и злостью!..» Но нет, нет, он не был зол, ему больше так хотелось казаться, душа его была иная!.. Вот! Где же это?… Она листает альбом и находит акварель, – это копия с портрета Заболотского 37-го года. Вот, взгляните! Вот его лицо, и его душа в этом лице! Есть тут хоть капля зла? Сама мягкость, ребенок, стиснутый ментиком!Натали. Да, тут схвачено доброе… Но в поэте так много сходится, Софи! Александр… бывал жесток и зол, не тем будь помянут.Софи. Да, ma chere, Моя дорогая (франц.).
да я знаю, и бог и демон поселяются в таких душах разом. Но вглядитесь, вглядитесь. И разве не Пушкиным сказано, что гений и злодейство – две вещи несовместные? Понимаете? Пусть «хитрая вражда» хочет представить мне его холодным, прозаическим и злым, – я поднимаю им в глаза это лицо, – вот, говорю, – глядите, кто не слеп: одна возвышенность, романтическая высота, чистое служение музам – его сущность!..Натали. Я мало знаю, но вы, Софи, склонны возвышать, видеть иначе, чем другие…Софи. Да, да! А как же! Говорят, бабушка, воспитывая Мишеля в имении, до того баловала его, что брала в дворню девушек покрасивее, чтобы мальчику с ними забавляться. Или говорят, что когда привезли цыганок из Москвы, то Лермонтов там был первый. Чего не говорят!.. Еще был слух, тогда, в том черном году, что он выдал товарища, который разносил по городу «Смерть поэта». Это ли мне знать о нем, ma chere! В жизни каждого из нас столько тайн, одни мысли наши бывают так грешны, – кажется сейчас надо тебя в самый ад за них!.. О, жизнь наказывала меня, не спорю, но я горжусь, что всегда умела за низким разглядеть высокое… На пороге – лакей. Лакей. Князь Петр Андреич Вяземский!Софи. О, князь Петр! Он должен знать!.. Как мои глаза, ma chere?Займите его две минуты, я сейчас. Проси, проси!.. (Уходит привести себя в порядок.) Входит Вяземский со скорбным лицом, видит Пушкину, целует ей руку. Вяземский. О, bonjour! Рад видеть тебя, Наталья Николаевна! Как дети? (Замечает книги и портрет.) Слыхали? Кто принес?Натали. Да, уж знаем, от Тургеневых был человек…Вяземский. Вот так-то. Эхма!..Натали. Может, это неправда? Ошибка?Вяземский (машет рукой). Где там! Вот везу от Алексан Яклича отчет полный. Владимир Голицын, при том бывший, писал в Москву из Пятигорска жене со всею подробностью. Убил Мартынов, сын московского Соломона Мартынова, жулика, что на винных откупах замиллионил…Натали. Мартынов? В кавалергардах был! Мартынов, как же!Вяземский. Вот-вот! Дантес твой, сукин сын, прости меня грешного, кавалергардом был, и этот тоже, словно нарочно их подбирают… Ну-ну, извини… Я сяду, душа моя, жарко, и ноги не держат… Что Софи?…Натали (пожав плечами). В слезах…Вяземский. Ох господи, господи! Право скажу, в поэзию русскую стреляют удачнее, чем в Луи-Филиппа, второй раз промаху не дают! Булгаков пишет: Лермонтов примириться искал, выстрел будто на воздух сделал, а тот, противу всех правил, подошел и a bout portant, В упор (франц.).
прямо в сердце, тот и слова не вымолвил, наповал…Натали. Слышать не могу!Вяземский. И удивительно, как секунданты допустили! Что-то есть тут, не приведи бог, даже думать тяжело, подлостью пахнет… Нессельроде за Баранта ему простить не мог, великий князь за шалости, Уваров, как Пушкину, за стихи, небось, Бенкендорф с Дубельтом еще за что…Натали. Кого еще назовете али остановитесь?Вяземский. Помолчу. Только они мужа твоего загубили, что ж им и этого!.. (Себе.) Помолчи, помолчи, так лучше будет… Ох, душа дрожит, жарко! Опять, похоже, как в прошлом годе, засуха, – голод, нищета ползет из всех щелей, по Волге, сказывают, голодающие у помещиков хлеба молют, а где и пограбливают, а у помещиков у самих ничего нету… (Листает томик Лермонтова.) Ну-ка! «О чем писать? Восток и югДавно описаны, воспеты;Толпу ругали все поэты,Хвалили все семейный круг; Все в небеса неслись душою,Взывали с тайного мольбоюК N. N., неведомой красе, –И страшно надоели все…». Недурно. Хоть и бойко… Ох!.. (Откидывается, думает.) «И страшно надоели все!..» По мне, так все из-за ребячества! В герои все, в герои! Независимость нужпа, правда им нужна, деятельность, истина, социальность! А взгляда нет, опыта нет, понятия времени пет! Время, душа моя, все определяет, время! Они думают, ежели Франция бушует, то и нам непременно бушевать! А только Франции пришло время, она спеленькая висит, сама с ветки просится, а мы где? У нас и почка не раскрылась еще, а они ее пальцами спешат расколупывать. Ребячество!Натали. Я не смыслю этого…Вяземский. Что, душа моя, смыслить! Ты умей во всякое время полезен быть отечеству, со временем сообразуйся: но бунтуй, когда все спят, и не спи, когда все бунтуют. Чего проще! Народ измельчал в России, личностей нет, ареопага нет, воспитания никакого нет; у других демократия хоть том полезна, что свет просвещения ровно льется на массы, а у нас поле-то выглаживают, чтобы бильярдировать легче, шары катать… И выступать на это поле с духом независимости, с претензиями, с оригинальностью – я, мол, не как все, я вот как хочу, так и делаю, – это ребячество и глупость. Ты зрей, ты воспитывай в себе мысль, жди!Натали. Но если чувства но терпят, если душа спячки не принимает. Вам ли не знать, как Александр…Вяземский. Александр! Александр время понял, помирился… Нда…Натали. Полно, князь Поль! Когда он помирился?…Вяземский (иронически). Ну-ну, тебе лучше знать… Лакей вносит напитки. О, удружил, удружил! (Берет бокал, встает.) Мы, матушка, ясно, устарели, где нас слушать! Тут в «Библиотеке» один так написал: мол, поседелые рыцари гусиного пера Крылов, Жуковский да Вяземский ни к какой партии не принадлежат, ничего делать не хотят, почивают себе на лаврах… Вон как! Им всем надо куда-нибудь примкнуть! К Чаадаеву ли, к Киреевскому! Или к тем, кто низкопоклонничает, на Европу молится, или кто о смирении русского народа вопиет. Глупость!.. Время, время, во всем время!Натали. Что ж это время одних в могилу кладет, до тридцати не дожив, а других… Жуковский вон женился под шестьдесят.Вяземский. Ну да, а еще скажи: Вяземский вот камергер стал!
1 2 3 4 5 6
ну полно, можно ли так!Софи. Я не о человеке плачу, о литературе!.. Как можно, Натали, как можно при нашей бедности, при варварстве погубить такой талант! Изысканный! Бог мой! Ведь никого нет, никого больше! И что за судьба, что за участь!.. Нет, нет, я не стану больше, простите мою нервность, как не заплачешь bon gre mal gre!.. Волей-неволей (франц.).
Он так и стоит у меня перед глазами!» Его ведь мало кто понимал! О нем говорили чудовищное, вы же знаете! Судили по стихам политическим или непристойным, звали Маёшкой, держали за повесу, ядовитого мизантропа… Но истинной души его никто не ведал, а она была проста, нежна, и вовсе не бурные или игривые стихи – его суть… Простите, я как девочка, но я полюбила его талант и поверила в него одна из первых… Его зачисляли в мятежники, но мой взгляд на него иной… Так и вижу его, когда он пришел к нам впервые, застенчивый, неловкий, воротясь из первой своей опалы, странный, малокрасивый, но с прекрасными своими глазами… Я помню, это было вот так же летом, и наша молодежь сразу захватила его в свой круг… Мне еще показалось, что он чем-то похож на Хомякова, скованностью своей, тихостью… Право, на Хомякова!.. Мы затеяли тогда домашний спектакль, ему дали сразу две роли, он был прост, весел, потом Лиза еще уговорила его в игру «Карусель», он ездил верхом отменно, и лошадь у него была восхитительная, очень что-то дорогая… Да… Но и тогда не повезло ему. Он на каком-то смотру надерзил: вышел на парад с коротенькой, чуть не игрушечной саблей, и великий князь посадил его под арест…Натали. А, я слышала этот случай, так это он озорничал?…Софи. А как в ту же осень читал он у нас «Демона»! Никогда не забуду!.. Да бог мой, он стал бывать у нас едва не каждый вечер! Он отошел даже от своих гусар, от этого истукана Монго, от Трубецких, от своего пустого кружка, где они и озорничали и только и мечтали интриговать в Аничковом, возбуждая фрейлин и саму императрис… Как он язвил на их счет, я помню. Ему это скучно было. Все говорили, он кутит, повесничает, – да так и шло, – но росла и зрела душа, я понимала! Кто еще мог, воротясь с новогоднего бала, написать: «О, как мне хочется смутить веселость ихИ дерзко бросить им в глаза железный стих,Облитый горечью и злостью!..» Но нет, нет, он не был зол, ему больше так хотелось казаться, душа его была иная!.. Вот! Где же это?… Она листает альбом и находит акварель, – это копия с портрета Заболотского 37-го года. Вот, взгляните! Вот его лицо, и его душа в этом лице! Есть тут хоть капля зла? Сама мягкость, ребенок, стиснутый ментиком!Натали. Да, тут схвачено доброе… Но в поэте так много сходится, Софи! Александр… бывал жесток и зол, не тем будь помянут.Софи. Да, ma chere, Моя дорогая (франц.).
да я знаю, и бог и демон поселяются в таких душах разом. Но вглядитесь, вглядитесь. И разве не Пушкиным сказано, что гений и злодейство – две вещи несовместные? Понимаете? Пусть «хитрая вражда» хочет представить мне его холодным, прозаическим и злым, – я поднимаю им в глаза это лицо, – вот, говорю, – глядите, кто не слеп: одна возвышенность, романтическая высота, чистое служение музам – его сущность!..Натали. Я мало знаю, но вы, Софи, склонны возвышать, видеть иначе, чем другие…Софи. Да, да! А как же! Говорят, бабушка, воспитывая Мишеля в имении, до того баловала его, что брала в дворню девушек покрасивее, чтобы мальчику с ними забавляться. Или говорят, что когда привезли цыганок из Москвы, то Лермонтов там был первый. Чего не говорят!.. Еще был слух, тогда, в том черном году, что он выдал товарища, который разносил по городу «Смерть поэта». Это ли мне знать о нем, ma chere! В жизни каждого из нас столько тайн, одни мысли наши бывают так грешны, – кажется сейчас надо тебя в самый ад за них!.. О, жизнь наказывала меня, не спорю, но я горжусь, что всегда умела за низким разглядеть высокое… На пороге – лакей. Лакей. Князь Петр Андреич Вяземский!Софи. О, князь Петр! Он должен знать!.. Как мои глаза, ma chere?Займите его две минуты, я сейчас. Проси, проси!.. (Уходит привести себя в порядок.) Входит Вяземский со скорбным лицом, видит Пушкину, целует ей руку. Вяземский. О, bonjour! Рад видеть тебя, Наталья Николаевна! Как дети? (Замечает книги и портрет.) Слыхали? Кто принес?Натали. Да, уж знаем, от Тургеневых был человек…Вяземский. Вот так-то. Эхма!..Натали. Может, это неправда? Ошибка?Вяземский (машет рукой). Где там! Вот везу от Алексан Яклича отчет полный. Владимир Голицын, при том бывший, писал в Москву из Пятигорска жене со всею подробностью. Убил Мартынов, сын московского Соломона Мартынова, жулика, что на винных откупах замиллионил…Натали. Мартынов? В кавалергардах был! Мартынов, как же!Вяземский. Вот-вот! Дантес твой, сукин сын, прости меня грешного, кавалергардом был, и этот тоже, словно нарочно их подбирают… Ну-ну, извини… Я сяду, душа моя, жарко, и ноги не держат… Что Софи?…Натали (пожав плечами). В слезах…Вяземский. Ох господи, господи! Право скажу, в поэзию русскую стреляют удачнее, чем в Луи-Филиппа, второй раз промаху не дают! Булгаков пишет: Лермонтов примириться искал, выстрел будто на воздух сделал, а тот, противу всех правил, подошел и a bout portant, В упор (франц.).
прямо в сердце, тот и слова не вымолвил, наповал…Натали. Слышать не могу!Вяземский. И удивительно, как секунданты допустили! Что-то есть тут, не приведи бог, даже думать тяжело, подлостью пахнет… Нессельроде за Баранта ему простить не мог, великий князь за шалости, Уваров, как Пушкину, за стихи, небось, Бенкендорф с Дубельтом еще за что…Натали. Кого еще назовете али остановитесь?Вяземский. Помолчу. Только они мужа твоего загубили, что ж им и этого!.. (Себе.) Помолчи, помолчи, так лучше будет… Ох, душа дрожит, жарко! Опять, похоже, как в прошлом годе, засуха, – голод, нищета ползет из всех щелей, по Волге, сказывают, голодающие у помещиков хлеба молют, а где и пограбливают, а у помещиков у самих ничего нету… (Листает томик Лермонтова.) Ну-ка! «О чем писать? Восток и югДавно описаны, воспеты;Толпу ругали все поэты,Хвалили все семейный круг; Все в небеса неслись душою,Взывали с тайного мольбоюК N. N., неведомой красе, –И страшно надоели все…». Недурно. Хоть и бойко… Ох!.. (Откидывается, думает.) «И страшно надоели все!..» По мне, так все из-за ребячества! В герои все, в герои! Независимость нужпа, правда им нужна, деятельность, истина, социальность! А взгляда нет, опыта нет, понятия времени пет! Время, душа моя, все определяет, время! Они думают, ежели Франция бушует, то и нам непременно бушевать! А только Франции пришло время, она спеленькая висит, сама с ветки просится, а мы где? У нас и почка не раскрылась еще, а они ее пальцами спешат расколупывать. Ребячество!Натали. Я не смыслю этого…Вяземский. Что, душа моя, смыслить! Ты умей во всякое время полезен быть отечеству, со временем сообразуйся: но бунтуй, когда все спят, и не спи, когда все бунтуют. Чего проще! Народ измельчал в России, личностей нет, ареопага нет, воспитания никакого нет; у других демократия хоть том полезна, что свет просвещения ровно льется на массы, а у нас поле-то выглаживают, чтобы бильярдировать легче, шары катать… И выступать на это поле с духом независимости, с претензиями, с оригинальностью – я, мол, не как все, я вот как хочу, так и делаю, – это ребячество и глупость. Ты зрей, ты воспитывай в себе мысль, жди!Натали. Но если чувства но терпят, если душа спячки не принимает. Вам ли не знать, как Александр…Вяземский. Александр! Александр время понял, помирился… Нда…Натали. Полно, князь Поль! Когда он помирился?…Вяземский (иронически). Ну-ну, тебе лучше знать… Лакей вносит напитки. О, удружил, удружил! (Берет бокал, встает.) Мы, матушка, ясно, устарели, где нас слушать! Тут в «Библиотеке» один так написал: мол, поседелые рыцари гусиного пера Крылов, Жуковский да Вяземский ни к какой партии не принадлежат, ничего делать не хотят, почивают себе на лаврах… Вон как! Им всем надо куда-нибудь примкнуть! К Чаадаеву ли, к Киреевскому! Или к тем, кто низкопоклонничает, на Европу молится, или кто о смирении русского народа вопиет. Глупость!.. Время, время, во всем время!Натали. Что ж это время одних в могилу кладет, до тридцати не дожив, а других… Жуковский вон женился под шестьдесят.Вяземский. Ну да, а еще скажи: Вяземский вот камергер стал!
1 2 3 4 5 6