Элен заставила себя улыбнуться.
— А куда это так торопливо удалился наш блестящий офицер?
— Известие о твоем появлении его сильно смутило, — опустив глаза, медленно произнесла больная.
— Это он тебе сказал?! — вспыхнула Лавиния.
— Нет, мне самой так показалось.
Лавиния порывисто встала и, теребя смуглыми пальцами нитку жемчуга у себя на груди, прошлась по комнате. Было видно, что она хочет о чем-то спросить, но не решается…
— Ну, ты выполнила мою просьбу? Ты поговорила с ним?
Элен по-прежнему не поднимала глаз.
— Как раз вчера я собиралась сделать это. И если бы лошадь не понесла…
Лавиния снова присела рядом с постелью подруги.
— Элен, ты же знаешь, после смерти отца у меня нет более близкого человека, чем ты. Ты должна мне помочь, мне больше не на кого рассчитывать. Я люблю его, люблю давно. И с годами все больше. Но он ни о чем, конечно, не догадывается.
— Мужчины вообще не слишком догадливы.
— Во всем виновата моя проклятая гордыня. Я поставила себя на такой пьедестал, я окружила себя таким холодом, что ему в голову не приходит, как пылает мое сердце. Я не могу открыться ему сама, ты должна это понять.
— Это я понимаю.
— Я кляну свой характер, но ничего не могу с ним поделать. Только ты мне можешь помочь, только ты — его сестра. Обещай мне!
Элен тихо вздохнула.
Больная подняла на подругу измученный взгляд. От Лавинии, разгоряченной этим разговором, черноволосой, великолепной, исходил поток горячей, угрожающей энергии. Лишь слегка наклонившись вперед, она полностью подавила свою бледную, вдруг оказавшуюся такой изможденной подругу.
— Обещаешь?
— Обещаю, — одними губами прошептала Элен.
Энтони после странного, на его взгляд, разговора с сестрой направился в кабинет к отцу. Он, насколько мог, подробно восстановил в памяти вчерашний вечер и сегодняшнее утро, пытаясь отыскать причину необъяснимой раздражительности Элен. Ничего путного ему в голову не пришло. Ее нервность и язвительность были тем более удивительны, что совершенно не вытекали из логики характера. Никогда, даже в первые месяцы ее жизни здесь, в губернаторском дворце, когда у Энтони были еще слишком свежи воспоминания о недавно умершей Джулии и ему не хватало великодушия и сдержанности, чтобы скрыть это, так вот, даже тогда, осыпаемая градом колкостей и завуалированных упреков, Элен держала себя по отношению к нему ровно и дружелюбно, понимая причину его неприязни к себе.
Что за муха укусила ее теперь? Может быть, ее неудовольствие направлено на всех, а не только на него? «Надо бы это проверить», — думал Энтони, входя к отцу.
Сэр Фаренгейт отреагировал на появление сына едва заметным кивком, он изучал только что прибывшие из метрополии бумаги, и на его лице довольно выразительно рисовалось отношение ко всем этим сухопутным морякам из Уайтхолла. Полковник заметно постарел за последние восемь лет, лицо его еще как бы слегка вытянулось, глаза стали еще холоднее и глубже. К тому же он полностью поседел.
Несмотря на то что в связи с этими столичными бумагами его одолевали довольно неприятные чувства, он тем не менее заметил, что Энтони несколько не в себе, чем-то сильно удручен и явно зашел посоветоваться. Молодой человек пересек огромный ковер, занимавший середину кабинета, постоял у книжных шкафов, пощелкал складной подзорной трубой, складывая и раздвигая ее. Сэр Фаренгейт делал вид, что все еще интересуется нелепыми заморскими указаниями, давая сыну возможность заговорить самому. Если начать у него вытягивать слова, он может впоследствии пожалеть о своей откровенности.
— Ты знаешь, папа…
— Да, я слушаю тебя.
— Понимаешь… — Энтони еще раз с хрустом сложил подзорную трубу. — Я хотел вот что у тебя спросить…
— Спрашивай.
— Ты в последнее время ничего странного не заметил в поведении Элен?
— Что ты имеешь в виду?
— Она стала нервной, все время норовит со мной поссориться. Причем без всякой причины.
— Когда это началось?
— С полмесяца назад. Вчера, например, мы беседовали о приглашении на музыкальный вечер к Биверстокам; она и сама ехать не хотела и, судя по всему, не хотела, чтобы ехал я. Но при этом она как бы все время подталкивала, чтобы я туда поехал.
— Может быть, у них ссора с Лавинией?
— Нет, папа, она все время твердит, что Лавиния ее лучшая подруга, и запрещает мне отзываться о ней неуважительно. Да она и сейчас у Элен. Щебечут.
— Лучшая подруга, — тихо повторил полковник, откидываясь на спинку кресла.
— Можно было бы подумать, что она обиделась за нее. Только зная щепетильность Элен, я ее драгоценную Лавинию стараюсь даже намеком не задевать, наоборот, восхищаюсь ее красотой и другими достоинствами.
— А ты не пробовал просто объясниться с Элен? Правда в отношениях с женщиной — самый короткий путь, но почти всегда самый безнадежный. Будь это сестра или даже мать.
— Она все принимает в штыки. Такое впечатление, что я стал ее врагом или она узнала обо мне что-то ужасное.
Отец и сын немного помолчали. Утреннее солнце играло на корешках книг, на бронзовом плече агрессивной Артемиды, на золоченом форштевне небольшой модели парусника — первого и незабываемого корабля молодого капитана Фаренгейта.
— Насколько я знаю, ты завтра на «Саутгемптоне» идешь на Тортугу?
Энтони молча кивнул.
— Если разлука лечит любовь, то и на эту небольшую размолвку она должна как-то повлиять. Будем рассчитывать, что благоприятным образом.
Энтони снова молча кивнул.
На следующий день сэр Фаренгейт вместе с дочерью — достаточно уже оправившейся от своего падения — отправились провожать Энтони в плавание. Это было семейной традицией, неукоснительно соблюдавшейся, хотя бы плавание представляло собой ничем не примечательный рядовой рейд.
Разумеется, явилась и Лавиния, а с нею еще несколько приятелей и приятельниц. Если бы она явилась одна, это выглядело бы и странно, и вызывающе. К счастью для нее, оставленные отцом богатства позволяли ей иметь при себе достаточное количество людей, готовых сопровождать ее куда угодно и когда угодно.
Таким образом, у сходней «Саутгемптона» образовалась небольшая великосветская толпа, служившая объектом соленых матросских шуточек.
Лавиния предприняла несколько попыток вступить в беседу с молодым лейтенантом, но помешало ей то, что он, во-первых, разговаривал с отцом, от которого получал приличествующие случаю наставления, а во-вторых, внезапное и острое желание Элен поблагодарить свою любимую подругу за принятое ею участие в ее (Элен) болезни. Преодолеть эти два препятствия юная плантаторша не смогла, несмотря на всю свою природную решительность.
Проклиная про себя внезапно прорезавшуюся чувствительность обычно столь сдержанной подруги, стараясь отвечать на ее страстные излияния хотя бы отчасти приятной улыбкой, Лавиния наблюдала, как лейтенант Фаренгейт поднимается на борт своего корабля. Таким образом, возможность для решительных действий откладывалась как минимум на две недели, что заставляло Лавинию, не привыкшую слишком долго ждать исполнения своих желаний, тихо содрогаться от ярости.
Когда Лавиния, искусав свои тонкие нервные губы (единственная часть облика, слегка нарушавшая общее совершенство), распрощавшись с Элен, отбыла домой, от оживления и говорливости Элен не осталось и следа. Она в молчаливой задумчивости уселась в коляску рядом с отцом. Свой зонтик она держала таким образом, что он совершенно не защищал от солнца, палившего уже со всей своей тропической беспощадностью. Коляска тронулась. Полковник, давший себе слово подождать с расспросами и вообще со всеми и всяческими разговорами до дома, не удержался.
— Ты напрасно так огорчилась, ничто ведь не мешает тебе навестить Лавинию хоть сегодня вечером.
Элен с нескрываемым удивлением посмотрела на отца.
— Я не понимаю, папа, о чем ты говоришь.
— Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что расставание с братом огорчило тебя значительно меньше, чем прощание с подругой.
Элен несколько секунд изучающе рассматривала сэра Фаренгейта. Он не шутил. До нее постепенно дошло, что своим поведением на пристани она дала основания для подобных вопросов. Но говорить по существу она была сейчас не в силах даже с отцом, — человеком, которого она бесконечно уважала. И она применила обычный в таких случаях женский аргумент:
— Ах, папа, ты ничего не понимаешь!
Некоторое время они ехали молча, и только у самых ворот губернаторского дворца сэр Фаренгейт сказал:
— Ты знаешь, Элен, я человек не злопамятный, но о некоторых вещах предпочитаю не забывать никогда.
— Что ты имеешь в виду, папа?
— За сколько фунтов Лавиния в свое время продала тебя мне?
Элен глубоко вздохнула и отвернулась.
— Сейчас дело не в этом.
— Я был бы рад ошибиться, — сказал полковник, выбираясь из коляски.
Когда ярость Лавинии оттого, что ей не удалось напоследок поговорить с Энтони, начала стихать, она вдруг с удивительной отчетливостью поняла, отчего ей, собственно, это не удалось. Она вспомнила странное, суетливое поведение Элен. Чтобы она, воплощенное благородство, спокойствие и уравновешенность, рассыпалась в примитивных слащавых благодарностях?! Ах ты улыбчивая фея с голубыми глазами! За все годы знакомства Лавиния не могла вспомнить за ней привычки заискивающе заглядывать в лицо. Эта бывшая рабыня, купленная за три с небольшим фунта в толпе грязных сенегальских негров, всегда очень заботилась о своей осанке. Только чрезвычайные причины могли заставить ее так изменить стиль своего поведения. Она не хотела, чтобы ее «лучшая подруга» поговорила с ее братом. Она боялась, что этот разговор принесет лучшей подруге успех. И этот пират-расстрига с нею, конечно, в сговоре.
— Ах ты дура! Дура! Дура! — Лавиния хлестала себя по щекам, стоя перед высоким венецианским зеркалом. Только такая дура, как она, могла забыть, что Элен и Энтони никакие не брат и сестра! За сколько эту белокурую дрянь продали тогда губернатору? Да, за двадцать пять фунтов. Только такая дура, как Лавиния Биверсток, могла выпустить всего лишь за пригоршню монет на волю из клетки свою будущую соперницу. Юная плантаторша снова яростно хлестнула себя по лицу.
Ну что ж, теперь по крайней мере все ясно. В этой истории не осталось тайн. Предпочтения и интересы определены. Главное теперь — не показать никому, особенно любимым Фаренгейтам, что их тайна перестала быть тайной. Пусть они продолжают считать, что беззаботная богачка Лавиния Биверсток пребывает в блаженном самоуверенном неведении.
Лавиния резко дернула за шнур, вошедшая по этому сигналу служанка, невольно посмотрев через плечо госпожи в зеркало, содрогнулась.
Глава 3
УРАГАН
— Не нравится мне все это, — сказал капитан Брайтон, невысокий сухощавый человек с птичьим лицом, на котором очень выделялись рыжие кустистые брови. Его недовольство легко было понять. Трехпалубный шестидесятипушечный красавец «Сауггемптон» беспомощно хлопал парусами без всякой надежды сдвинуться с места — штиль. Стояла душная жара. Журчала вода в шпигатах — вахтенные драили палубу.
— Не понимаю, почему вы так нервничаете, сэр, — сказал лейтенант Фаренгейт, освобождая верхнюю застежку мундира, — колонисты ждут нашего появления уже не первый месяц, и от того, прибудем мы сегодня или завтра, вряд ли что-либо изменится.
Лейтенант достал из кармана подзорную трубу и стал смотреть в ту сторону, где должен был, по расчетам, находиться остров Большой Кайман.
Капитан Брайтон фыркнул и тоже достал трубу и, демонстративно повернувшись к лейтенанту спиной, стал смотреть в противоположном направлении.
— То, что меня волнует, находится там, мой юный друг.
— Что вы имеете в виду, сэр?
— Видите вон ту серенькую полоску горизонта?
— Мне кажется, да.
— И как вы думаете, что это такое?
Лейтенант освободил еще одну застежку своего камзола, как будто это могло помочь ему думать.
— Неужели шторм?!
— И, боюсь, нешуточный. Нам бы только успеть убрать паруса. Боцман!
Через секунду на верхней палубе не осталось и следа от прежнего сонного царства. Впрочем, то же самое творилось и на всех остальных палубах. Матросам не нужно было долго объяснять, что такое надвигающийся шторм. Скрипели задраиваемые орудийные порты. Канониры орали на подчиненных, проверяя крепление пушек. Если хотя бы одна из них сорвется во время бури, кораблю — конец. По вантам с обезьяньей ловкостью карабкались сразу несколько десятков человек.
Капитан еще раз посмотрел в сторону приближающегося облака, теперь уже различимого и невооруженным глазом.
— Пойдемте, лейтенант, пропустим по стаканчику хереса.
Энтони неуверенно оглянулся на суетящихся людей.
— Оттого, что мы останемся сейчас на палубе и будем ругаться или подавать советы, работа не пойдет ни быстрее, ни лучше.
Энтони последовал за своим начальником-фаталистом.
Через полчаса «Саутгемптон» оказался в самом центре водяной геенны. Команда сделала все возможное для того, чтобы достойно встретить удар стихии, но бывают случаи, когда любые человеческие усилия недостаточны для того, чтобы противостоять ей. Это был именно такой случай.
Переваливаясь среди черных водяных гор и облаков серо-желтой пены, скрипя всеми своими деревянными суставами, «Саутгемптон» терял по очереди мачты, ломавшиеся с пушечным грохотом, постепенно превращаясь в неуправляемую, обреченную посудину. Сорвавшаяся-таки с креплений кулеврина носилась по нижней пушечной палубе, сметая все на своем пути, калеча орущих от ужаса канониров.
Когда налетел первый порыв ветра, лейтенант сидел в кают-компании со стаканом в руке. Вторым порывом, уже несшим в себе какие-то деревянные обломки, были выбиты все стекла и сорвана с петель дверь. Орошаемый хлопьями холодной пены, лейтенант старался, может быть, из чувства самоутверждения держать стакан с хересом в вертикальном положении. Когда вдруг начала вздыматься противоположная стена кают-компании и на него из распахнувшихся стенных шкафов роскошными белыми стаями полетели обеденные сервизы, Энтони потерял сознание.
Очнулся он от холода. Не сразу понял, что лежит, но сразу догадался, что мокр до нитки. Впрочем, одежды на нем было немного: и башмаки, и мундир, и парик, и уж конечно шляпу присвоила стихия. Еще он понял, что вокруг темно. На мгновение мелькнула мысль — ослеп! Но тут же, слегка приподняв голову, понял, что видит. Всего в каких-нибудь десяти дюймах перед его глазами был различим стоящий сапог. Сапог этот резко приблизился и постучал Энтони по скуле. Окончательно очнувшийся, но еще очень ослабленный лейтенант пробормотал:
— Как вы смеете!
— Дик, да он жив! — послышался веселый, но неприятный голос.
— Поднимите его, ребята.
Уже через несколько секунд Энтони пребывал в сидячем положении. Оглядевшись, он обнаружил, что находится на песчаной отмели, что невдалеке начинаются какие-то заросли, что вечереет и что перед ним стоят несколько человек в кожаных куртках и высоких сапогах. И все они вооружены.
— Кто ты такой, парень? — спросил у Энтони один из них, видимо, старший, если судить по костюму. На нем был замызганный офицерский мундир. Из-под треуголки торчала черная просмоленная косица. — Когда я спрашиваю, то жду ответа!
Вслед за этими словами вожака один из парней, стоявших у Энтони за спиной, сильно хлестнул лейтенанта тростниковым прутом. Юноша вскрикнул не столько от боли, сколько от неожиданности и унижения — подобным образом наказывали рабов на плантациях.
— Как вы смеете! — прорычал он. — Я Энтони Фаренгейт, сын губернатора Ямайки!
Слова эти произвели на негодяев неожиданный эффект — они расхохотались.
— Чему вы смеетесь, скоты?! — крикнул лейтенант, пытаясь встать на колени и инстинктивно ощупывая правый бок в поисках шпаги. Разбойник снова занес над ним тростниковый прут, но вожак в офицерском мундире остановил его.
— Постой Дик, не спеши, нехорошо так обращаться с сыном самого губернатора Ямайки…
Сэр Фаренгейт ложился спать поздно, и потому Бенджамен рискнул побеспокоить его.
— В чем дело, старина?
— Милорд, может быть, это не мое дело, но мисс Элен плачет у себя в комнате.
Губернатор отложил книгу.
— Может быть, она напевает? Как тогда?
— Нет, милорд, я понимаю, что вы имеете в виду. Она не напевает.
В первые годы своей жизни в семье Фаренгейтов Элен, как правило по ночам, любила напевать песни своей далекой, труднопредставимой родины. Песни эти чаще всего были печальными и протяжными, отчасти напоминали женский плач. Понимая, что девочка тоскует о доме, полковник не препятствовал ей и всем велел сделать вид, что они не находят в этом ничего удивительного. Однажды, случайно застав ее за этим занятием, он спросил у нее, не хотела бы она вернуться домой. Ведь там, наверное, хорошо? Да, сказала Элен, там хорошо, лучше, чем здесь, там бывает холодно, там бывает снег, там едят другую, вкусную еду.
1 2 3 4 5