Сто пятьдесят наемников под предводительством неаполитанца Пепина Минорбино, полудворянина, полубандита (креатуры Монреаля), вошли в город, овладели крепостями Колоннов и послали герольда по городу объявить, от имени кардинала легата, награду в десять тысяч флоринов за голову Колы ди Риенцо.
Тогда громко раздался резкий и вдохновляющий звук большого капитолийского колокола. Народ вялый, унылый, под влиянием благоговейного ужаса перед папской властью, которая в этом отношении сделалась еще сильнее со времени удаления папского престола из Рима, пришел без оружия в Капитолий. Там у площади Льва стоял трибун. Его оруженосцы внизу лестницы держали его боевого коня, его шлем и ту самую боевую секиру, которая блистала впереди его победоносного войска.
Возле него были немногие из его телохранителей, его слуги и двое или трое из важных граждан.
Он стоял прямо и с обнаженной головой, смотря на унылую и безоружную толпу взглядом горького презрения, смешанного с глубоким состраданием; и когда колокол замолк и толпа затихла, чтобы слушать, он заговорил.
– Вы пришли опять! Как же вы пришли: как рабы или как свободные? Горсть вооруженных людей находится в ваших стенах: неужели вы, прогнавшие от своих ворог самых гордых рыцарей, самых искусных воинов Рима, поддадитесь теперь одной с половиной сотне наемников и чужеземцев? Хотите ли вы вооружиться за вашего трибуна? Вы молчите – пусть будет так. Хотите ли вы вооружиться за вашу собственную свободу, за ваш Рим? Опять молчание! Боже мой! Неужели вы пали до такой степени? Неужели у вас нет оружия для собственной вашей защиты? Римляне, выслушайте меня! – Послышался долгий глухой общий ропот, наконец он перешел в явственные слова, и многие голоса закричали вдруг:
– Папский указ! Ты проклят!
– Как! – вскричал трибун. – Неужели вы оставляете меня, вы, за дело которых человек осмеливается бросать в меня громы Божий? Разве не за вас я объявлен еретиком и мятежником? В чем состоят мои преступления? В том, что я сделал Рим свободным и объявлял свободу Италии; в том, что я смирил гордых магнатов, которые были врагами папы и народа. И вы – вы упрекаете меня за то, на что я отважился или что сделал для вас!
– Жаль, что он хотел обложить нас податью, – сказал Чекко дель Веккио, который был настоящим олицетворением чувств толпы, – и что он не казнил баронов!
– Да! – вскричал Энс, гробокопатель, – но эта святая порфировая ваза!
– И к чему мы будем подвергаться опасности, чтобы нас зарезали, как моих двух братьев? Упокой их Господи! – сказал Луиджи, мясник.
На лице толпы было общее выражение нерешимости и стыда; многие плакали и вздыхали, никто, за исключением упомянутых ворчунов, не обвинял; никто не упрекал, но никто также, казалось, не был расположен вооружиться.
– О Боже, если бы я был большим! – вскричал Анджело, стоявший позади Риенцо.
– Послушайте его, послушайте мальчика, – вскричал трибун, – устами младенца говорит мудрость! Он хочет быть большим, как вы, чтобы сделать то, что вы должны были бы сделать. Слушайте: с этими немногими верными мне людьми я поеду в квартал Колоннов, к крепости вашего врага. Перед этой крепостью трубы мои прозвучат три раза. Если при третьем разе вы не явитесь туда же, вооруженные как следует вам, – я не говорю все, а три, две сотни, даже одна, – то я сломаю мой начальнический жезл, и свет скажет, что сто пятьдесят разбойников покорили Рим и уничтожили его сановника и законы!
С этими словами он сошел с лестницы и сел на коня; чернь молча расступилась, и трибун со своей маленькой свитой медленно поехал и постепенно исчез из глаз возрастающей толпы.
Римляне остались на месте, и после некоторой паузы демагог Барончелли, видя, что открывается дорога для его честолюбия, обратился к ним с речью. Не будучи ни красноречив, ни даровит, он, однако же, обладал искусством высказывать самые популярные общие места Он знал слабую сторону своих слушателей: их тщеславие, беспечность и надменную гордость.
– Послушайте, братцы, – сказал он, взбегая по лестнице на площадь Льва, – трибун говорит честно, как всегда, но обезьяна доставала свои каштаны лапами кошки, так и он хочет загребать жар вашими руками. Вы не будете так глупы, чтобы позволить ему это. Добряк трибун живет во дворце и задает пиры, и купается (стыд ему!) в порфировой вазе, в которой св. Сильвестр крестил императора Константина: все эти вещи стоят того, чтобы сражаться за них, но что выиграете вы, кроме жестоких ударов и праздничных зрелищ? Если вы побьете этих людей, то у вас появится новая подать на вино; вот какая будет вам награда!
– Слушайте! – вскричал Чекко, – труба трубит, какая жалость, что ему понадобилось обложить нас податью!
– Вот труба звучит в другой раз, – сказал мясник. – Если бы у нашей старухи матери не было уже убит двое из ее сыновей, то я бы пошел сражаться за смелого трибуна.
– Опоздаете, – продолжал Барончелли, – опоздаете. А как это будет жалко! Если верить трибуну, то он единственный человек, который может спасти Рим. Чу! Третья труба: теперь уже слишком поздно!
Вдали раздался долгий меланхолический звук трубы. Казалось, это было последним предостережением со стороны гения этих мест, и когда звук замолкнул, то всей толпой овладело уныние. Она начала сожалеть и раскаиваться, когда сожаление и раскаяние уже были бесполезны. Шутовство Барончелли вдруг сделалось неприятным, и оратор, к своему прискорбию, видел, что толпа стала расходиться во все стороны именно в то время, когда он хотел рассказать ей о великих подвигах, какие он мог бы для нее сделать.
Между тем трибун невредимо проехал через опасный квартал неприятеля, который, будучи испуган его приближением, заперся в своей крепости. Он направил свой путь к замку св. Анджело, где Нина уже была прежде его. Там эта гордая женщина встретила его с улыбкой, радуясь его безопасности и не пролив ни одной слезы об изменившем ему счастье.
VII
НАСЛЕДНИКИ НЕУСПЕШНОЙ РЕВОЛЮЦИИ. КТО ДОСТОИН ПОРИЦАНИЯ? ОСТАВЛЕННЫЙ ИЛИ ОСТАВИВШИЕ?
Весело сияло зимнее солнце над римскими улицами, когда по ним шло войско баронов. Кардинал-легат ехал во главе; старый Колонна (уже не прямой и надменный, а согнутый и сокрушенный потерей своих сыновей) по правую его руку, а Лука ди Савелли, со своей мягкой улыбкой, и Ринальдо Орсини, с мрачно нахмуренными бровями, ехали позади. Это был длинный, дикий строй, состоявший большей частью из чужеземных наемников. Процессия похожа была не на возвращение изгнанных граждан, а на вторжение неприятеля.
– Монсиньор Колонна, – сказал кардинал-легат, маленький увядший человек, родом француз, и исполненный самых горьких предубеждений против римлян, – этот Пепин, которого Монреаль прислал в ваше распоряжение, поистине оказал нам большую услугу.
Старый синьор поклонился, но не отвечал. Его сильный ум уже был поврежден, стеклянные глаза его смотрели бессмысленно.
– Он не слышит меня; горе довело его до второго детства! – прошептал кардинал.
На передней площади собрались обычные зеваки.
– Дорогу, дорогу, негодяи! – кричала стража, раздвигая направо и налево толпу, которая, привыкнув к спокойным и вежливым приказаниям телохранителей Риенцо, слишком медленно подавалась назад, так что многие потерпели от пик солдат и от копыт лошадей. В их числе был и наш друг Луиджи, мясник. Римская кровь его закипела, когда тупой конец немецкой пики угодил ему в живот.
– Эй, римлянин, – сказал грубый солдат с варварской претензией на итальянский язык, – дай дорогу тем, которые получше тебя. Сказать но совести, в последнее время у вас было довольно толкотни и зрелищ.
– Получше! – простонал бедный мясник, – римлянин не имеет лучших себя, и если бы мои два брата не погибли у Сан-Лоренцо, то я бы...
– Собака ворчлива и говорит о Сан-Лоренцо! – сказал один из орсинистов. следовавший за немцем, который двинулся дальше.
– О! – воскликнул другой орсинист, ехавший с ним рядом. – Я его давно знаю. Это один из шайки Риенцо.
– В самом деле? – спросил третий сурово. – Так мы можем сейчас же дать показательный пример. – И, оскорбясь каким-то вызывающим и дерзким выражением во взгляде мясника, орсинист пронзил его грудь пикой и переехал через его труп.
– Стыд! Стыд! Убийство! Убийство! – вскричала толпа и в минутной горячности начала тесниться вокруг свирепых солдат.
Легат услыхал крик и, заметив стремительный напор толпы, побледнел.
– Негодяи опять бунтуют! – пробормотал он.
– Нет, eccelenza. – сказал Лука, – но, может быть, будет полезно внушить им спасительный страх; они все безоружны; позвольте мне приказать страже разогнать их. Одного слова будет довольно для этого.
Кардинал согласился; приказ был отдан, и через несколько минут солдаты, пылавшие злобной местью при воспоминании о поражении, которое они перенесли от недисциплинированной толпы, гнали ее по улицам неудержимо и беспощадно. Одних они переезжали, других закалывали, наполняя воздух криками и воплями и устилая землю таким множеством людей, которого несколько дней тому назад почти было достаточно для защиты Рима и сохранения его конституции! Среди этой дикой бурной свалки и через тела ее жертв проезжал со своей свитой легат к Капитолию, чтобы там принять присягу граждан и объявить радость по случаю возвращения изгнанных баронов.
Когда они слезали с лошадей у лестницы, то в глаза легата бросилось объявление, написанное крупными буквами. Оно было помещено на пьедестале базальтового льва, на том самом месте, которое прежде было занято указом об отлучении. Слов было немного, и они гласили:
«Трепещите! Риенцо скоро возвратится!»
– Как! Что значит это шутовство? – вскричал легат, уже дрожа и оглядываясь на нобилей.
– Разорвите это наглое объявление. Нет, стойте! Прибейте над ним нашу прокламацию о награде в десять тысяч флоринов за голову еретика! Десять тысяч! Мне кажется, теперь этого слишком много; мы изменим цифру. Между тем, Ринальдо Орсини, синьор сенатор, веди своих солдат к св. Анджело; посмотрим, выдержит ли еретик осаду.
– В этом нет надобности, ваше высокопреосвященство, – сказал советник, опять выскакивая с официальной суетливостью, – св. Анджело сдался. Говорят, трибун, его жена и один паж ушли в эту ночь, переодетые.
– А! – сказал старый Колонна, которого отупевший рассудок пришел наконец к заключению, что движение его друзей остановлено чем-то необыкновенным. – В чем дело? Что это за объявление? Неужели никто мне не скажет, что там написано? Мои старые глаза тусклы.
Когда он резким проницательным голосом старости задал эти вопросы, то ему ответил какой-то другой голос громким и густым тоном. Никто не знал, откуда он выходил; от толпы осталось только несколько праздношатающихся, большей частью монахов, в клобуках и шерстяных рясах, любопытство которых ничем нельзя было удержать и которым их одежда гарантировала безопасность; солдаты замыкали тыл. И между тем раздался голос, от которого у многих побледнели щеки. В ответ Колонне этот голос сказал:
– Трепещите, Риенцо возвратится!
Книга VI
ЧУМА
I
УБЕЖИЩЕ ВЛЮБЛЕННОГО
У берега одного из прекраснейших озер северной Италии стоял любимый дом Адриана ди Кастелло, к которому часто и с любовью обращалось его воображение в минуты более нежных и менее патриотических мыслей. Туда, после своего злополучного возвращения в Рим, удалился молодой патриций, распустив своих блестящих спутников в неаполитанское посольство. Из них большая часть присоединилась к баронам; молодой Аннибальди, смелая и честолюбивая натура которого сильно привязалась к трибуну, держал нейтралитет; он отправился в свой замок, в Кампанью, и не возвращался в Рим до изгнания Риенцо.
Место это было способно питать меланхолическую задумчивость жениха Ирены. Не будучи собственно крепостью, оно было достаточно сильно для того, чтобы противиться всякому нападению горных разбойников и мелких соседних тиранов. Замок был построен каким-то прежним владельцем из материалов полуразрушенных вилл древних римлян, и его мраморные колонны и мозаичные мостовые придавали причудливую грацию его серым каменным стенам и массивным башням феодальной постройки.
В этом уединенном убежище Адриан провел зиму, которая представляет такой мягкий период в этом упоительном климате. Мирской шум доносился до слуха Адриана сладким и невнятным шепотом. Не вполне, и со многими противоречиями, до него дошли вести, разразившиеся подобно громовому удару над Италией, о том, что удивительный и предприимчивый человек, уже сам по себе представляющий революцию, человек, который интересовал всю Европу и возбудил самые блистательные надежды в энтузиастах, сильнейшее покровительство знатных, глубочайший ужас в деспотах, самые пылкие стремления свободно мыслящих людей, вдруг низвергнут со своего пьедестала, что голова его оценена, что его имя продано позору. Об этом событии, случившемся в конце декабря, Адриан узнал от одного странствующего пилигрима в начале марта ужасного 1348 года, когда Европа, и в особенности Италия, была опустошена страшнейшей моровой язвой, о которой когда-либо упоминала история.
Пилигрим, сообщивший Адриану о революции в Риме, не мог ничего рассказать ему о дальнейшей судьбе Риенцо и его семейства. Было известно только, что трибун и его жена ушли; никто не знал куда. Многие думали, что они уже стали жертвой многочисленных разбойников, которые, вслед за падением трибуна, возвратились к своим прежним привычкам, не щадя ни возраста, ни пола, ни богатых, ни бедных. Так как все, касающееся экс-трибуна, составляло предмет самою живого интереса, то пилигрим знал еще, что перед падением Риенцо сестра его оставила Рим, но куда она уехала – это было покрыто тайной.
Эти новости пробудили Адриана ото сна. Ирена находилась теперь в том состоянии, которое он изобразил в своем письме к ней: она утратила свою знатность, она была оставлена и не имела друзей. Теперь, думал великодушный и благородный влюбленный, она может быть моей без вреда для моего имени. Каковы бы ни были ошибки Риенцо, она в них не замешана. Ее руки не запятнаны кровью своих родственников; люди не могут сказать, что Адриан ди Кастелло вступает в союз с властителем, могущество которого основано на развалинах дома Колоннов. Колонны восстановлены, они опять торжествуют, Риенцо – ничто: горе и несчастье соединяют меня с той, на которую они обрушились!
Но каким образом исполнить эти романтические планы, когда неизвестно, где Ирена? Он решился сам отправиться в Рим, чтобы сделать там необходимые расспросы. Он созвал своих слуг и обрадовал их вестью о предстоящем путешествии. Кольчуга изъята из оружейной, знамя вынесено из залы, и после двух дней дорожных сборов фонтан, возле которого Адриан провел так много часов задумчивости, посещался только птицами, прилетевшими с возвращением весны, и ночная лампа уже не бросала своего одинокого луча из его комнаты на воды оставленного озера.
II
ИСКАТЕЛЬ
Было светлое, тягостное, знойное утро. Одинокий всадник ехал по той несравненной дороге, с высоты которой, среди смоковниц, виноградников и олив, глазам путника постепенно открываются очаровательная долина Арно, шпили и купола Флоренции. Но не с обычным, свойственным путешественнику, взглядом удивления и восторга проезжал этот одинокий всадник, не над обычной деятельностью, весельем и одушевленностью тосканской жизни сияло полуденное солнце. Все было безмолвно, пусто и тихо; даже свет неба казался каким-то болезненным и мертвым блеском. Некоторые из хижин, стоявших у дороги, были заперты и брошены, другие были отворены, но, по-видимому, необитаемы. Плуг и прялки стояли в бездействии, лошадь и человек праздновали ужасный праздник. Над страной тяготело проклятие, более мрачное, чем проклятие Каина! Одна телега остановилась у самых ворот, и человек в маске выбросил все, что в ней находилось, в зеленую слизистую канаву возле дороги. Это была легкая одежда, вышитая мантия щеголя, капор и покрывало какой-нибудь знатной синьоры, и лохмотья крестьянина. Бросив взгляд на работу замаскированного, всадник увидел стадо свиней, тощих и полумертвых от голода, которые побежали к этому месту в надежде на пищу, и он содрогнулся при мысли, какую пищу они могут там найти! Но прежде чем он доехал до ворот, те из свиней, которые хлопотливее всех рылись в заразной куче, упали мертвые среди стада.
– Го, го, – сказал замаскированный, и голос его приглушенно звучал сквозь маску, – ты пришел сюда умереть? Твой прекрасный бархатный плащ и твое золотое шитье не спасут тебя от gavacciolo. Проезжай, проезжай дальше; сегодня лакомый кусок для поцелуев твоей дамы, а завтра слишком скверный даже для крысы и червя!
Не отвечая на это ужасное приветствие, Адриан (это был он) продолжал свой путь. Ворота были отворены настежь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Тогда громко раздался резкий и вдохновляющий звук большого капитолийского колокола. Народ вялый, унылый, под влиянием благоговейного ужаса перед папской властью, которая в этом отношении сделалась еще сильнее со времени удаления папского престола из Рима, пришел без оружия в Капитолий. Там у площади Льва стоял трибун. Его оруженосцы внизу лестницы держали его боевого коня, его шлем и ту самую боевую секиру, которая блистала впереди его победоносного войска.
Возле него были немногие из его телохранителей, его слуги и двое или трое из важных граждан.
Он стоял прямо и с обнаженной головой, смотря на унылую и безоружную толпу взглядом горького презрения, смешанного с глубоким состраданием; и когда колокол замолк и толпа затихла, чтобы слушать, он заговорил.
– Вы пришли опять! Как же вы пришли: как рабы или как свободные? Горсть вооруженных людей находится в ваших стенах: неужели вы, прогнавшие от своих ворог самых гордых рыцарей, самых искусных воинов Рима, поддадитесь теперь одной с половиной сотне наемников и чужеземцев? Хотите ли вы вооружиться за вашего трибуна? Вы молчите – пусть будет так. Хотите ли вы вооружиться за вашу собственную свободу, за ваш Рим? Опять молчание! Боже мой! Неужели вы пали до такой степени? Неужели у вас нет оружия для собственной вашей защиты? Римляне, выслушайте меня! – Послышался долгий глухой общий ропот, наконец он перешел в явственные слова, и многие голоса закричали вдруг:
– Папский указ! Ты проклят!
– Как! – вскричал трибун. – Неужели вы оставляете меня, вы, за дело которых человек осмеливается бросать в меня громы Божий? Разве не за вас я объявлен еретиком и мятежником? В чем состоят мои преступления? В том, что я сделал Рим свободным и объявлял свободу Италии; в том, что я смирил гордых магнатов, которые были врагами папы и народа. И вы – вы упрекаете меня за то, на что я отважился или что сделал для вас!
– Жаль, что он хотел обложить нас податью, – сказал Чекко дель Веккио, который был настоящим олицетворением чувств толпы, – и что он не казнил баронов!
– Да! – вскричал Энс, гробокопатель, – но эта святая порфировая ваза!
– И к чему мы будем подвергаться опасности, чтобы нас зарезали, как моих двух братьев? Упокой их Господи! – сказал Луиджи, мясник.
На лице толпы было общее выражение нерешимости и стыда; многие плакали и вздыхали, никто, за исключением упомянутых ворчунов, не обвинял; никто не упрекал, но никто также, казалось, не был расположен вооружиться.
– О Боже, если бы я был большим! – вскричал Анджело, стоявший позади Риенцо.
– Послушайте его, послушайте мальчика, – вскричал трибун, – устами младенца говорит мудрость! Он хочет быть большим, как вы, чтобы сделать то, что вы должны были бы сделать. Слушайте: с этими немногими верными мне людьми я поеду в квартал Колоннов, к крепости вашего врага. Перед этой крепостью трубы мои прозвучат три раза. Если при третьем разе вы не явитесь туда же, вооруженные как следует вам, – я не говорю все, а три, две сотни, даже одна, – то я сломаю мой начальнический жезл, и свет скажет, что сто пятьдесят разбойников покорили Рим и уничтожили его сановника и законы!
С этими словами он сошел с лестницы и сел на коня; чернь молча расступилась, и трибун со своей маленькой свитой медленно поехал и постепенно исчез из глаз возрастающей толпы.
Римляне остались на месте, и после некоторой паузы демагог Барончелли, видя, что открывается дорога для его честолюбия, обратился к ним с речью. Не будучи ни красноречив, ни даровит, он, однако же, обладал искусством высказывать самые популярные общие места Он знал слабую сторону своих слушателей: их тщеславие, беспечность и надменную гордость.
– Послушайте, братцы, – сказал он, взбегая по лестнице на площадь Льва, – трибун говорит честно, как всегда, но обезьяна доставала свои каштаны лапами кошки, так и он хочет загребать жар вашими руками. Вы не будете так глупы, чтобы позволить ему это. Добряк трибун живет во дворце и задает пиры, и купается (стыд ему!) в порфировой вазе, в которой св. Сильвестр крестил императора Константина: все эти вещи стоят того, чтобы сражаться за них, но что выиграете вы, кроме жестоких ударов и праздничных зрелищ? Если вы побьете этих людей, то у вас появится новая подать на вино; вот какая будет вам награда!
– Слушайте! – вскричал Чекко, – труба трубит, какая жалость, что ему понадобилось обложить нас податью!
– Вот труба звучит в другой раз, – сказал мясник. – Если бы у нашей старухи матери не было уже убит двое из ее сыновей, то я бы пошел сражаться за смелого трибуна.
– Опоздаете, – продолжал Барончелли, – опоздаете. А как это будет жалко! Если верить трибуну, то он единственный человек, который может спасти Рим. Чу! Третья труба: теперь уже слишком поздно!
Вдали раздался долгий меланхолический звук трубы. Казалось, это было последним предостережением со стороны гения этих мест, и когда звук замолкнул, то всей толпой овладело уныние. Она начала сожалеть и раскаиваться, когда сожаление и раскаяние уже были бесполезны. Шутовство Барончелли вдруг сделалось неприятным, и оратор, к своему прискорбию, видел, что толпа стала расходиться во все стороны именно в то время, когда он хотел рассказать ей о великих подвигах, какие он мог бы для нее сделать.
Между тем трибун невредимо проехал через опасный квартал неприятеля, который, будучи испуган его приближением, заперся в своей крепости. Он направил свой путь к замку св. Анджело, где Нина уже была прежде его. Там эта гордая женщина встретила его с улыбкой, радуясь его безопасности и не пролив ни одной слезы об изменившем ему счастье.
VII
НАСЛЕДНИКИ НЕУСПЕШНОЙ РЕВОЛЮЦИИ. КТО ДОСТОИН ПОРИЦАНИЯ? ОСТАВЛЕННЫЙ ИЛИ ОСТАВИВШИЕ?
Весело сияло зимнее солнце над римскими улицами, когда по ним шло войско баронов. Кардинал-легат ехал во главе; старый Колонна (уже не прямой и надменный, а согнутый и сокрушенный потерей своих сыновей) по правую его руку, а Лука ди Савелли, со своей мягкой улыбкой, и Ринальдо Орсини, с мрачно нахмуренными бровями, ехали позади. Это был длинный, дикий строй, состоявший большей частью из чужеземных наемников. Процессия похожа была не на возвращение изгнанных граждан, а на вторжение неприятеля.
– Монсиньор Колонна, – сказал кардинал-легат, маленький увядший человек, родом француз, и исполненный самых горьких предубеждений против римлян, – этот Пепин, которого Монреаль прислал в ваше распоряжение, поистине оказал нам большую услугу.
Старый синьор поклонился, но не отвечал. Его сильный ум уже был поврежден, стеклянные глаза его смотрели бессмысленно.
– Он не слышит меня; горе довело его до второго детства! – прошептал кардинал.
На передней площади собрались обычные зеваки.
– Дорогу, дорогу, негодяи! – кричала стража, раздвигая направо и налево толпу, которая, привыкнув к спокойным и вежливым приказаниям телохранителей Риенцо, слишком медленно подавалась назад, так что многие потерпели от пик солдат и от копыт лошадей. В их числе был и наш друг Луиджи, мясник. Римская кровь его закипела, когда тупой конец немецкой пики угодил ему в живот.
– Эй, римлянин, – сказал грубый солдат с варварской претензией на итальянский язык, – дай дорогу тем, которые получше тебя. Сказать но совести, в последнее время у вас было довольно толкотни и зрелищ.
– Получше! – простонал бедный мясник, – римлянин не имеет лучших себя, и если бы мои два брата не погибли у Сан-Лоренцо, то я бы...
– Собака ворчлива и говорит о Сан-Лоренцо! – сказал один из орсинистов. следовавший за немцем, который двинулся дальше.
– О! – воскликнул другой орсинист, ехавший с ним рядом. – Я его давно знаю. Это один из шайки Риенцо.
– В самом деле? – спросил третий сурово. – Так мы можем сейчас же дать показательный пример. – И, оскорбясь каким-то вызывающим и дерзким выражением во взгляде мясника, орсинист пронзил его грудь пикой и переехал через его труп.
– Стыд! Стыд! Убийство! Убийство! – вскричала толпа и в минутной горячности начала тесниться вокруг свирепых солдат.
Легат услыхал крик и, заметив стремительный напор толпы, побледнел.
– Негодяи опять бунтуют! – пробормотал он.
– Нет, eccelenza. – сказал Лука, – но, может быть, будет полезно внушить им спасительный страх; они все безоружны; позвольте мне приказать страже разогнать их. Одного слова будет довольно для этого.
Кардинал согласился; приказ был отдан, и через несколько минут солдаты, пылавшие злобной местью при воспоминании о поражении, которое они перенесли от недисциплинированной толпы, гнали ее по улицам неудержимо и беспощадно. Одних они переезжали, других закалывали, наполняя воздух криками и воплями и устилая землю таким множеством людей, которого несколько дней тому назад почти было достаточно для защиты Рима и сохранения его конституции! Среди этой дикой бурной свалки и через тела ее жертв проезжал со своей свитой легат к Капитолию, чтобы там принять присягу граждан и объявить радость по случаю возвращения изгнанных баронов.
Когда они слезали с лошадей у лестницы, то в глаза легата бросилось объявление, написанное крупными буквами. Оно было помещено на пьедестале базальтового льва, на том самом месте, которое прежде было занято указом об отлучении. Слов было немного, и они гласили:
«Трепещите! Риенцо скоро возвратится!»
– Как! Что значит это шутовство? – вскричал легат, уже дрожа и оглядываясь на нобилей.
– Разорвите это наглое объявление. Нет, стойте! Прибейте над ним нашу прокламацию о награде в десять тысяч флоринов за голову еретика! Десять тысяч! Мне кажется, теперь этого слишком много; мы изменим цифру. Между тем, Ринальдо Орсини, синьор сенатор, веди своих солдат к св. Анджело; посмотрим, выдержит ли еретик осаду.
– В этом нет надобности, ваше высокопреосвященство, – сказал советник, опять выскакивая с официальной суетливостью, – св. Анджело сдался. Говорят, трибун, его жена и один паж ушли в эту ночь, переодетые.
– А! – сказал старый Колонна, которого отупевший рассудок пришел наконец к заключению, что движение его друзей остановлено чем-то необыкновенным. – В чем дело? Что это за объявление? Неужели никто мне не скажет, что там написано? Мои старые глаза тусклы.
Когда он резким проницательным голосом старости задал эти вопросы, то ему ответил какой-то другой голос громким и густым тоном. Никто не знал, откуда он выходил; от толпы осталось только несколько праздношатающихся, большей частью монахов, в клобуках и шерстяных рясах, любопытство которых ничем нельзя было удержать и которым их одежда гарантировала безопасность; солдаты замыкали тыл. И между тем раздался голос, от которого у многих побледнели щеки. В ответ Колонне этот голос сказал:
– Трепещите, Риенцо возвратится!
Книга VI
ЧУМА
I
УБЕЖИЩЕ ВЛЮБЛЕННОГО
У берега одного из прекраснейших озер северной Италии стоял любимый дом Адриана ди Кастелло, к которому часто и с любовью обращалось его воображение в минуты более нежных и менее патриотических мыслей. Туда, после своего злополучного возвращения в Рим, удалился молодой патриций, распустив своих блестящих спутников в неаполитанское посольство. Из них большая часть присоединилась к баронам; молодой Аннибальди, смелая и честолюбивая натура которого сильно привязалась к трибуну, держал нейтралитет; он отправился в свой замок, в Кампанью, и не возвращался в Рим до изгнания Риенцо.
Место это было способно питать меланхолическую задумчивость жениха Ирены. Не будучи собственно крепостью, оно было достаточно сильно для того, чтобы противиться всякому нападению горных разбойников и мелких соседних тиранов. Замок был построен каким-то прежним владельцем из материалов полуразрушенных вилл древних римлян, и его мраморные колонны и мозаичные мостовые придавали причудливую грацию его серым каменным стенам и массивным башням феодальной постройки.
В этом уединенном убежище Адриан провел зиму, которая представляет такой мягкий период в этом упоительном климате. Мирской шум доносился до слуха Адриана сладким и невнятным шепотом. Не вполне, и со многими противоречиями, до него дошли вести, разразившиеся подобно громовому удару над Италией, о том, что удивительный и предприимчивый человек, уже сам по себе представляющий революцию, человек, который интересовал всю Европу и возбудил самые блистательные надежды в энтузиастах, сильнейшее покровительство знатных, глубочайший ужас в деспотах, самые пылкие стремления свободно мыслящих людей, вдруг низвергнут со своего пьедестала, что голова его оценена, что его имя продано позору. Об этом событии, случившемся в конце декабря, Адриан узнал от одного странствующего пилигрима в начале марта ужасного 1348 года, когда Европа, и в особенности Италия, была опустошена страшнейшей моровой язвой, о которой когда-либо упоминала история.
Пилигрим, сообщивший Адриану о революции в Риме, не мог ничего рассказать ему о дальнейшей судьбе Риенцо и его семейства. Было известно только, что трибун и его жена ушли; никто не знал куда. Многие думали, что они уже стали жертвой многочисленных разбойников, которые, вслед за падением трибуна, возвратились к своим прежним привычкам, не щадя ни возраста, ни пола, ни богатых, ни бедных. Так как все, касающееся экс-трибуна, составляло предмет самою живого интереса, то пилигрим знал еще, что перед падением Риенцо сестра его оставила Рим, но куда она уехала – это было покрыто тайной.
Эти новости пробудили Адриана ото сна. Ирена находилась теперь в том состоянии, которое он изобразил в своем письме к ней: она утратила свою знатность, она была оставлена и не имела друзей. Теперь, думал великодушный и благородный влюбленный, она может быть моей без вреда для моего имени. Каковы бы ни были ошибки Риенцо, она в них не замешана. Ее руки не запятнаны кровью своих родственников; люди не могут сказать, что Адриан ди Кастелло вступает в союз с властителем, могущество которого основано на развалинах дома Колоннов. Колонны восстановлены, они опять торжествуют, Риенцо – ничто: горе и несчастье соединяют меня с той, на которую они обрушились!
Но каким образом исполнить эти романтические планы, когда неизвестно, где Ирена? Он решился сам отправиться в Рим, чтобы сделать там необходимые расспросы. Он созвал своих слуг и обрадовал их вестью о предстоящем путешествии. Кольчуга изъята из оружейной, знамя вынесено из залы, и после двух дней дорожных сборов фонтан, возле которого Адриан провел так много часов задумчивости, посещался только птицами, прилетевшими с возвращением весны, и ночная лампа уже не бросала своего одинокого луча из его комнаты на воды оставленного озера.
II
ИСКАТЕЛЬ
Было светлое, тягостное, знойное утро. Одинокий всадник ехал по той несравненной дороге, с высоты которой, среди смоковниц, виноградников и олив, глазам путника постепенно открываются очаровательная долина Арно, шпили и купола Флоренции. Но не с обычным, свойственным путешественнику, взглядом удивления и восторга проезжал этот одинокий всадник, не над обычной деятельностью, весельем и одушевленностью тосканской жизни сияло полуденное солнце. Все было безмолвно, пусто и тихо; даже свет неба казался каким-то болезненным и мертвым блеском. Некоторые из хижин, стоявших у дороги, были заперты и брошены, другие были отворены, но, по-видимому, необитаемы. Плуг и прялки стояли в бездействии, лошадь и человек праздновали ужасный праздник. Над страной тяготело проклятие, более мрачное, чем проклятие Каина! Одна телега остановилась у самых ворот, и человек в маске выбросил все, что в ней находилось, в зеленую слизистую канаву возле дороги. Это была легкая одежда, вышитая мантия щеголя, капор и покрывало какой-нибудь знатной синьоры, и лохмотья крестьянина. Бросив взгляд на работу замаскированного, всадник увидел стадо свиней, тощих и полумертвых от голода, которые побежали к этому месту в надежде на пищу, и он содрогнулся при мысли, какую пищу они могут там найти! Но прежде чем он доехал до ворот, те из свиней, которые хлопотливее всех рылись в заразной куче, упали мертвые среди стада.
– Го, го, – сказал замаскированный, и голос его приглушенно звучал сквозь маску, – ты пришел сюда умереть? Твой прекрасный бархатный плащ и твое золотое шитье не спасут тебя от gavacciolo. Проезжай, проезжай дальше; сегодня лакомый кусок для поцелуев твоей дамы, а завтра слишком скверный даже для крысы и червя!
Не отвечая на это ужасное приветствие, Адриан (это был он) продолжал свой путь. Ворота были отворены настежь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46