В зале гул, смешки, возгласы «Оlй!». Не думаю, что мужчина такая уж бесчувственная скотина, чтобы его не охватило хотя бы легкое волнение, когда женщина говорит «да». И пока она брала меня под руку, а потом мы шли к двери, в голове моей пронеслась тысяча мыслей. Среди них превалировала одна: только что я потратил свой последний песо и теперь оказался в Мехико-Сити без гроша в кармане, не зная, что делать и как жить дальше. И еще: что я не поблагодарил их за это дурацкое «olй», что вообще ненавижу мексиканцев и все их штучки-дрючки, которые так глупы и примитивны, что все видно насквозь и выгоды им с этого никакой. Какой-нибудь француз может запросто обдурить вас на три франка, и сделает это так элегантно, что вам даже обидно не будет, мексиканцы же все поголовно тупицы. Но худшее то, что в этом «olй» звучал оттенок насмешки, словно они все это время смеялись надо мной. И еще: куда мы направимся, выйдя из этой двери? Что можно сказать о девушке, заигрывающей с тореадором? Ну уж явно не то, что она только что вышла из монастыря. И все равно до последней секунды до меня не доходило, что она просто-напросто торгует собой. Надеялся, что, выйдя на улицу, мы повернем направо. Направо находился центр, и, если мы завернем туда, есть разные варианты. Налево же Гуантемольцин, там никаких отношений, кроме купи-продай, не существует.Мы повернули налево.Мы повернули налево, но шла она так чинно и так мило что-то стрекотала, что я снова начал надеяться. Все же не поймешь их, этих индейцев. Индеец может жить в хижине, слепленной из палок и грязи, а палки и грязь – это ведь палки и грязь, ничего более, верно? Но он вводит вас в хижину с таким видом, словно это дворец, и обволакивает изысканными манерами, и преисполнен большего чувства достоинства, чем целая дюжина каких-нибудь американских дантистов, владельцев чистеньких оштукатуренных бунгало стоимостью 10000 долларов каждый, дети которых учатся в частных школах, у которых имеются счета в банках, а перед домом – лужайка. А она все шла, держа меня под руку, ступая, словно какая-нибудь герцогиня. Немного пошутила над тем, что не попадает мне в ногу, пару раз подняла глаза, пару раз улыбнулась, а затем спросила, давно ли я в Мексике.– Месяца три-четыре.– О! И нравится?– Очень. – Мне совсем не нравилось, но не хотелось уступать ей в вежливости. – Очень красиво.– Да. – Как смешно она говорит это «да», протяжно и с придыханием, как все местные. – Много цветов.– И птиц.– И сеньорит.– Ну, с ними я малознаком.– Нет? Ни чуточки?– Нет.Какая-нибудь американская девица истерзала бы тут расспросами до полусмерти, но она заметила, что мне неприятна эта тема, улыбнулась, заговорила о Ксогимилко, о том, что именно там растут лучшие цветы. И спросила, был ли я там. Я сказал «нет», но, может, когда-нибудь она сводит меня туда? Тут она отвернулась и промолчала. Интересно почему? Наверное, я слишком поторопился. Сегодня – это сегодня, будет у нас еще время поговорить о Ксогимилко. Мы добрались до Гуантемольцина. Я надеялся, что мы пройдем этот район насквозь. Она завернула за угол. Не пройдя и двадцати ярдов, она остановилась возле какой-то развалюхи.Не знаю, известно ли вам, как у них в Мексике обставлены эти дела. Домов как таковых нет, нет и непременной мадам, прихожей, электрического пианино, во всяком случае в этой части города. Лишь цепочка глинобитных одноэтажных хибар со стенами, выкрашенными голубой, розовой или зеленой краской, какая оказалась под рукой. Они стоят, тесно сбившись в ряд, и напоминают бараки. В каждой всего лишь одна комната и дверь с подобием полуоконца, что напоминает кабину для примерки шляп. Закон запрещает им держать дверь открытой, поэтому клиентов зазывают из окна, но, когда они уверены, что фараона поблизости нет, и из-за полураскрытой двери. Эта дверь была распахнута настежь, в проеме стояли три девушки, две совсем еще молоденькие, лет по четырнадцать, не больше, и еще одна – огромная и толстая, лет двадцати пяти. Они пропустили меня в комнату, но я тут же оказался в ней один, так как все они вышли на переговоры, с улицы доносились лишь обрывки фраз. Из них я понял, что комнату эту они снимают вчетвером, и всякий раз, когда кто-нибудь приводит клиента, остальным приходится ждать снаружи. Но я, похоже, особый случай, и если захочу остаться на всю ночь, то ее подружкам придется приткнуться где-нибудь в другом месте. Вскоре в этом обсуждении принимала участие уже вся улица – фараон, хозяйка кафе на углу и целая стайка девиц из соседних домов. Никто не был удивлен или обижен, никто не позволял себе никаких грязных намеков. На подобной улице должны были бы царить жестокие нравы, однако эти дамы беседовали, словно члены некой женской благотворительной организации, прикидывающие, куда пристроить на ночь неожиданно приехавшего в их город шурина священника. Обсуждали естественно и просто.Через какое-то время приемлемый вариант был найден, кому куда идти – распределено, и она вернулась и затворила за собой дверь и окно. В комнате находилась кровать, комод в стиле «Гранд-Рэпидз» Город на западе штата Мичиган, с середины XIX в. – центр мебельной промышленности
, умывальник с зеркалом и несколько набитых травой матрацев, скатанных в углу. Была и пара стульев, на один из которых я уселся, и она тут же поднесла мне сигарету. И сама взяла одну. Ну вот все и стало на свои места! И нечего больше ломать голову над тем, почему этот самый Триеска не снял шляпы. Моя возлюбленная оказалась дешевой проституткой, и цена ей была три песо.Она поднесла мне спичку, потом прикурила сама, втянула дым, затем выпустила его и задула спичку. Мы курили, и это возбуждало, почти как езда в автомобиле, набирающем скорость. На той стороне улицы у входа в кафе играли mariachis Уличные музыканты (исп.)
, и она несколько раз качнула головой в такт мелодии.– Цветы, и птицы, и mariachis.– Да, их тут много.– Ты нравятся mariachi? У нас есть. У нас здесь тоже есть.– Сеньорита…– Да?– У меня нет и пятидесяти сентаво. Чтоб заплатить mariachi. Я…Я вывернул карманы наизнанку – показать ей. Пусть все будет честно, чтоб не думала, что подцепила какого-нибудь богатенького американского папочку и потом не разочаровалась.– О… Как мило.– Просто я хочу сказать, что на мели. Полностью. Ни сентаво за душой. Так что я, пожалуй, пойду.– Нет денег, а сам купить мне billete.– Это были последние.– У меня есть деньги. Немножко… Пятьдесят сентаво. Как раз на mariachi. Отвернись… ты так смотришь.Она развернулась, приподняла черную юбку, пошарила в чулке. Мне, знаете ли, было вовсе ни к чему, чтобы какие-то mariachis пели у нас под окном серенаду. Из всех вещей, ненавистных в Мексике, мне более всего ненавистны именно mariachis, они как бы символизировали собой страну и все творящиеся в ней безобразия. Это кодла бездельников, обычно человек из пяти, и было бы куда больше проку, если б они занялись хоть какой-то работой, но вместо этого они всю свою жизнь только и делают, что валяют дурака, от младенчества и до глубокой старости. Шляются по улицам, бряцая на струнах для любого, кто готов им заплатить. Цена невелика – 50 сентаво за песню, так что на каждого приходится сентаво по 10, или по 3 цента. Трое играют на скрипках, один на гитаре и, наконец, пятый – на неком подобии бас-гитары. Но это еще не самое страшное, хуже всего то, что они еще и поют. Поют – это мягко сказано. Они верещат фальшивыми голосами так мерзко, что всякое терпение лопнет, впрочем, музыка, под которую они поют, того заслуживает, и именно это пение больше всего бесит меня. Почему-то считается, что мексиканцы музыкальны. Ничего подобного! Они ничего не делают, кроме как визжат с утра до ночи, и их музыка – самое скучное и ничтожное, что есть на этом свете, и не заслуживает, чтоб даже одна нота из нее попала на бумагу. Да, я знаю о Чавесе Карлос Чавес (1899-1978) – выдающийся мексиканский композитор и дирижер.
. Но его музыка была типично испанской. Она прошла через уши индейцев, вышла наружу, и если вы думаете, что после этого она не изменилась, то глубоко заблуждаетесь. Индеец, он же отстал от всей остальной человеческой расы лет эдак на восемьсот, по сравнению с ним наши первобытные люди само совершенство. Он просто никудышный человек, ничтожество. Современный человек, несмотря на болтовню о том, что он якобы слаб и изнежен, бегает быстрее, стреляет точнее, ест больше и живет дольше и куда лучше, чем все вместе взятые дикари. И это отражается и в музыке. Индеец, даже если и играет нормальную мелодию, похож на тюленя, выводящего «Это ты, моя страна» где-нибудь на арене цирка, а когда начинает играть чисто национальное, не каждый может слушать.Вы, наверное, думаете: что это он завелся из-за какой-то ерунды, но слишком уж я настрадался в этой Мексике. Я понимал, что если стану слушать этих пятерых шутов за окном, то неприятностей не миновать. С другой стороны, хотелось доставить ей удовольствие. Уж не знаю, в чем тут было дело, то ли в том, как она приняла известие о моих финансовых возможностях, то ли глаза ее загорелись особенным блеском при мысли, что можно будет послушать музыку, то ли подействовало мелькание ослепительно белого кусочка плоти, когда она обнажила ногу, а я должен был в это время отвернуться, – не знаю. Но как бы там ни было, ее ремесло уже, похоже, не имело для меня значения. Я снова испытывал к ней те же чувства, что и в кафе, и страшно хотел, чтобы она улыбнулась мне еще раз или слегка подалась вперед, слушая, что я говорю.– Сеньорита…– Да?– Мне не нравятся mariachi. Они очень плохо играют.– О да. Но они просто бедные ребята. Нет денег, нет уроков. Но играть очень хорошо.– Ладно, шут с ними. Тебе хочется, чтоб была музыка, и это главное. Давай я буду твоим mariachi.– О, ты петь?– Немного.– Да, да. Я хочу, очень!Я вышел, перешел через улицу и взял гитару у номера четыре. Он пытался возразить, но тут появилась она, и возражал он недолго. Потом мы вернулись в дом. Надо сказать, в этом мире не так уж много инструментов, на которых бы я не умел играть, но из этой гитары черта с два можно было что выжать. Похоже, ее настраивал глухонемой, однако я, не порвав струн, все же воспроизвел «ми», «ля», «ре», «соль», «си» и «ми». Сперва я сыграл ей прелюдию к последнему акту «Кармен». Клянусь Богом, это величайшая и гениальнейшая из всех когда-либо написанных мелодий, и мне удалось воспроизвести ее. Вам, наверное, покажется это невозможным, но если играть на этой деревяшке сперва у кобылки, а потом над дырой, то практически на ней можно изобразить даже то, что обычно играет целый оркестр.Она с любопытством ребенка, вся подавшись вперед, наблюдала, как я настраиваю гитару, но, когда я начал играть, выпрямилась и изучающе уставилась на меня. Она понимала, что ничего подобного прежде не слышала, и я почувствовал, что в ней зародилось подозрение – кто я такой и какого черта здесь делаю. И вот, пощипывая струну «ми», я изобразил то, что делает в оркестре фагот, и, взглянув на нее, улыбнулся:– Голос быка.– Да, да!– Ну, хороший я mariachi?– О, замечательный mariachi. Что за mъsica?– «Кармен».– О да, да, конечно. Голос быка…Она засмеялась и захлопала в ладоши, чем окончательно меня подкупила. Я начал играть вступление к «Бою быков» из последнего акта. Тут раздался стук в дверь. Она открыла – на пороге стояли mariachis и несколько уличных девушек.– Они просят, пусть дверь будет открыт. Хотят тоже слушать.– Хорошо. Только пусть не поют.Итак, мы оставили дверь открытой, и я сыграл интермеццо, затем увертюру к опере. Пальцы немного болели, ведь мозолей на них не было. Затем перешел к «Хабанере» и запел. Не помню, сколько это продолжалось, но помню, что остановило меня лишь выражение ее лица. Все, что я читал на нем до сих пор, исчезло. Передо мной было лицо заурядной дешевой шлюшки, и смотрела она прямо мне в глаза.– Что стряслось?Я старался произнести это как можно комичнее, но она не засмеялась. Продолжала смотреть на меня, потом подошла, взяла из рук гитару и протянула одному из mariachi. Толпа дрогнула и начала отступать. Она вернулась, и с ней – три ее подруги.– Похоже, сеньорита, вам не понравилось мое пение?– Muchas gracias, сеньор, спасибо.– Что ж, извините. Прощайте, сеньорита.– Buenos noches Спокойной ночи (исп.)
, сеньор.Следующее, что помню, это как я брел спотыкаясь по темной улице, пытаясь выбросить ее из головы, пытаясь выбросить из головы все. Пройдя квартала два, увидел: кто-то спешит мне навстречу. Это был Триеска. Должно быть, она вышла и позвонила ему после моего ухода. Я завернул за угол, избегая встречи. И шел дальше. Пересек площадь, затем вдруг обнаружил, что стою перед «Паласьо де Белла Артес» Дворец изящных искусств.
, их оперой. Я не был тут, наверное, целых три месяца. Я стоял, тупо уставившись на здание, и думал о том, до чего докатился. Я провалился здесь в «Риголетто», когда пел в составе, вероятно, худшей в мире из оперных трупп для публики, не отличающей «Риголетто» от «Янки дудль», в сопровождении хора из индейцев, пытавшихся изобразить господ и дам, с мексиканским тенором, который не мог вытянуть даже «Questa о Quella» «Та или эта», ария из оперы «Риголетто» (ит.)
, и партнершей, напоминавшей кофейное пирожное, отмахивающееся от мух, когда она пела «Саго Nome» «Дорогое имя», ария из оперы «Риголетто» (ит.)
, – все это было сущим кошмаром и доказывало, как низко я пал. Впрочем, следы этого позора почти уже стерлись. И вот сегодня я пытался спеть серенаду девушке, которой так легко угодить серенадой, и даже с этим не справился.Я вернулся в свою однопесовую гостиницу, за которую уплачено до конца недели, вошел в комнату и разделся, не включая света, чтобы не видеть цементного пола, умывальника в ржавых разводах и ящерицы, всегда выбегавшей из-под бюро навстречу мне. Залез в постель, натянул до подбородка отвратительное хлопковое одеяло и лежал, наблюдая, как за окном сгущается туман. А закрыв глаза, снова увидел ее – как она смотрела на меня, угадывая во мне что-то… не знаю что. И я снова открыл глаза и увидел туман. А потом вдруг понял: она испугалась того, что увидела во мне. Должно быть, это было нечто совершенно ужасное, просто чудовищное, а что именно – я и сам не знал. 2 Кажется, было это в июне, и месяца два я ее не видел. Неважно, чем я занимался все это время и чем зарабатывал на еду. Иногда еды не было вовсе. Какое-то время работал в джаз-банде, играл на гитаре. В ночном клубе на улице Реформ страшно за меня ухватились. Дело в том, что место это посещали американцы, и музыка, как они полагали, должна была быть непременно американской, хотя, конечно, таковой не являлась. Я принялся за дело и добился того, что крутая музыка стала походить на крутую музыку, а блюз – на блюз, хотя и весьма отдаленно. К тому же мне удалось кое-как выдрессировать пару музыкантов, и они, поднапрягшись, могли иногда выдать соло, просто для приятного разнообразия. Поймите меня правильно, добиться большего было просто невозможно. У мексиканцев искаженное чувство ритма. Когда они играют «Кукарачу», тут все еще более или менее, но если мелодия замедляется до фокстротной, они уже не чувствуют ритма. Просто наяривают себе чисто механически, так что люди, поднявшиеся из-за столиков, танцевать под это просто не в состоянии. Однако я делал все, что мог, и даже больше того, так что дела пошли на лад и клуб даже начал процветать, относительно конечно. Но затем вдруг появился парень с пистолетом у бедра, потребовал мои документы, и меня вышибли. Тут у них, в Мексике, знаете ли, социализм, главный закон которого сводится к тому, что Мексика – для мексиканцев. Вот не повезло бедняжкам, что ни говори. Под Диасом страна была открыта для иностранцев, и они процветали. Однако местных ребят это не устраивало. И они затеяли революцию, перевернули все вверх дном и организовали так, чтобы они, местные ребята, могли править страной. Но у них, местных, не очень-то ловко это получалось. У них был социализм, зато не было нормального джаза, вот они меня и вышибли. Бизнес моментально скис, и вскоре я узнал, что клуб вообще закрыли.Все трудней становилось уговаривать администратора гостиницы подождать, пока мне пришлют из Нью-Йорка деньги, которые все не шли, да и не должны были вовсе прийти, и они понимали это не хуже моего. Впрочем, разрешили остаться в номере, однако ни постельного белья, ни услуг больше не полагалось. Я спал на голом матраце, укрывшись одеждой, и сам ходил за водой. До этого момента кое-как удавалось сохранить стрелку на брюках и расколоть иногда какого-нибудь американца на жратву в кафе, но теперь это стало просто невозможным. И я начал выглядеть тем, кем в реальности и являлся, – нищим бродягой в чужом неприветливом городе. Я бы совсем остался без еды, если б не вынужден был ходить за водой. Ходил я за ней утром и, поскольку оловянный кувшин не влезал под кран в душевой, спускался за ней на кухню. Там никто не обращал на меня ни малейшего внимания, и вот как-то раз ночью меня вдруг осенила идея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
, умывальник с зеркалом и несколько набитых травой матрацев, скатанных в углу. Была и пара стульев, на один из которых я уселся, и она тут же поднесла мне сигарету. И сама взяла одну. Ну вот все и стало на свои места! И нечего больше ломать голову над тем, почему этот самый Триеска не снял шляпы. Моя возлюбленная оказалась дешевой проституткой, и цена ей была три песо.Она поднесла мне спичку, потом прикурила сама, втянула дым, затем выпустила его и задула спичку. Мы курили, и это возбуждало, почти как езда в автомобиле, набирающем скорость. На той стороне улицы у входа в кафе играли mariachis Уличные музыканты (исп.)
, и она несколько раз качнула головой в такт мелодии.– Цветы, и птицы, и mariachis.– Да, их тут много.– Ты нравятся mariachi? У нас есть. У нас здесь тоже есть.– Сеньорита…– Да?– У меня нет и пятидесяти сентаво. Чтоб заплатить mariachi. Я…Я вывернул карманы наизнанку – показать ей. Пусть все будет честно, чтоб не думала, что подцепила какого-нибудь богатенького американского папочку и потом не разочаровалась.– О… Как мило.– Просто я хочу сказать, что на мели. Полностью. Ни сентаво за душой. Так что я, пожалуй, пойду.– Нет денег, а сам купить мне billete.– Это были последние.– У меня есть деньги. Немножко… Пятьдесят сентаво. Как раз на mariachi. Отвернись… ты так смотришь.Она развернулась, приподняла черную юбку, пошарила в чулке. Мне, знаете ли, было вовсе ни к чему, чтобы какие-то mariachis пели у нас под окном серенаду. Из всех вещей, ненавистных в Мексике, мне более всего ненавистны именно mariachis, они как бы символизировали собой страну и все творящиеся в ней безобразия. Это кодла бездельников, обычно человек из пяти, и было бы куда больше проку, если б они занялись хоть какой-то работой, но вместо этого они всю свою жизнь только и делают, что валяют дурака, от младенчества и до глубокой старости. Шляются по улицам, бряцая на струнах для любого, кто готов им заплатить. Цена невелика – 50 сентаво за песню, так что на каждого приходится сентаво по 10, или по 3 цента. Трое играют на скрипках, один на гитаре и, наконец, пятый – на неком подобии бас-гитары. Но это еще не самое страшное, хуже всего то, что они еще и поют. Поют – это мягко сказано. Они верещат фальшивыми голосами так мерзко, что всякое терпение лопнет, впрочем, музыка, под которую они поют, того заслуживает, и именно это пение больше всего бесит меня. Почему-то считается, что мексиканцы музыкальны. Ничего подобного! Они ничего не делают, кроме как визжат с утра до ночи, и их музыка – самое скучное и ничтожное, что есть на этом свете, и не заслуживает, чтоб даже одна нота из нее попала на бумагу. Да, я знаю о Чавесе Карлос Чавес (1899-1978) – выдающийся мексиканский композитор и дирижер.
. Но его музыка была типично испанской. Она прошла через уши индейцев, вышла наружу, и если вы думаете, что после этого она не изменилась, то глубоко заблуждаетесь. Индеец, он же отстал от всей остальной человеческой расы лет эдак на восемьсот, по сравнению с ним наши первобытные люди само совершенство. Он просто никудышный человек, ничтожество. Современный человек, несмотря на болтовню о том, что он якобы слаб и изнежен, бегает быстрее, стреляет точнее, ест больше и живет дольше и куда лучше, чем все вместе взятые дикари. И это отражается и в музыке. Индеец, даже если и играет нормальную мелодию, похож на тюленя, выводящего «Это ты, моя страна» где-нибудь на арене цирка, а когда начинает играть чисто национальное, не каждый может слушать.Вы, наверное, думаете: что это он завелся из-за какой-то ерунды, но слишком уж я настрадался в этой Мексике. Я понимал, что если стану слушать этих пятерых шутов за окном, то неприятностей не миновать. С другой стороны, хотелось доставить ей удовольствие. Уж не знаю, в чем тут было дело, то ли в том, как она приняла известие о моих финансовых возможностях, то ли глаза ее загорелись особенным блеском при мысли, что можно будет послушать музыку, то ли подействовало мелькание ослепительно белого кусочка плоти, когда она обнажила ногу, а я должен был в это время отвернуться, – не знаю. Но как бы там ни было, ее ремесло уже, похоже, не имело для меня значения. Я снова испытывал к ней те же чувства, что и в кафе, и страшно хотел, чтобы она улыбнулась мне еще раз или слегка подалась вперед, слушая, что я говорю.– Сеньорита…– Да?– Мне не нравятся mariachi. Они очень плохо играют.– О да. Но они просто бедные ребята. Нет денег, нет уроков. Но играть очень хорошо.– Ладно, шут с ними. Тебе хочется, чтоб была музыка, и это главное. Давай я буду твоим mariachi.– О, ты петь?– Немного.– Да, да. Я хочу, очень!Я вышел, перешел через улицу и взял гитару у номера четыре. Он пытался возразить, но тут появилась она, и возражал он недолго. Потом мы вернулись в дом. Надо сказать, в этом мире не так уж много инструментов, на которых бы я не умел играть, но из этой гитары черта с два можно было что выжать. Похоже, ее настраивал глухонемой, однако я, не порвав струн, все же воспроизвел «ми», «ля», «ре», «соль», «си» и «ми». Сперва я сыграл ей прелюдию к последнему акту «Кармен». Клянусь Богом, это величайшая и гениальнейшая из всех когда-либо написанных мелодий, и мне удалось воспроизвести ее. Вам, наверное, покажется это невозможным, но если играть на этой деревяшке сперва у кобылки, а потом над дырой, то практически на ней можно изобразить даже то, что обычно играет целый оркестр.Она с любопытством ребенка, вся подавшись вперед, наблюдала, как я настраиваю гитару, но, когда я начал играть, выпрямилась и изучающе уставилась на меня. Она понимала, что ничего подобного прежде не слышала, и я почувствовал, что в ней зародилось подозрение – кто я такой и какого черта здесь делаю. И вот, пощипывая струну «ми», я изобразил то, что делает в оркестре фагот, и, взглянув на нее, улыбнулся:– Голос быка.– Да, да!– Ну, хороший я mariachi?– О, замечательный mariachi. Что за mъsica?– «Кармен».– О да, да, конечно. Голос быка…Она засмеялась и захлопала в ладоши, чем окончательно меня подкупила. Я начал играть вступление к «Бою быков» из последнего акта. Тут раздался стук в дверь. Она открыла – на пороге стояли mariachis и несколько уличных девушек.– Они просят, пусть дверь будет открыт. Хотят тоже слушать.– Хорошо. Только пусть не поют.Итак, мы оставили дверь открытой, и я сыграл интермеццо, затем увертюру к опере. Пальцы немного болели, ведь мозолей на них не было. Затем перешел к «Хабанере» и запел. Не помню, сколько это продолжалось, но помню, что остановило меня лишь выражение ее лица. Все, что я читал на нем до сих пор, исчезло. Передо мной было лицо заурядной дешевой шлюшки, и смотрела она прямо мне в глаза.– Что стряслось?Я старался произнести это как можно комичнее, но она не засмеялась. Продолжала смотреть на меня, потом подошла, взяла из рук гитару и протянула одному из mariachi. Толпа дрогнула и начала отступать. Она вернулась, и с ней – три ее подруги.– Похоже, сеньорита, вам не понравилось мое пение?– Muchas gracias, сеньор, спасибо.– Что ж, извините. Прощайте, сеньорита.– Buenos noches Спокойной ночи (исп.)
, сеньор.Следующее, что помню, это как я брел спотыкаясь по темной улице, пытаясь выбросить ее из головы, пытаясь выбросить из головы все. Пройдя квартала два, увидел: кто-то спешит мне навстречу. Это был Триеска. Должно быть, она вышла и позвонила ему после моего ухода. Я завернул за угол, избегая встречи. И шел дальше. Пересек площадь, затем вдруг обнаружил, что стою перед «Паласьо де Белла Артес» Дворец изящных искусств.
, их оперой. Я не был тут, наверное, целых три месяца. Я стоял, тупо уставившись на здание, и думал о том, до чего докатился. Я провалился здесь в «Риголетто», когда пел в составе, вероятно, худшей в мире из оперных трупп для публики, не отличающей «Риголетто» от «Янки дудль», в сопровождении хора из индейцев, пытавшихся изобразить господ и дам, с мексиканским тенором, который не мог вытянуть даже «Questa о Quella» «Та или эта», ария из оперы «Риголетто» (ит.)
, и партнершей, напоминавшей кофейное пирожное, отмахивающееся от мух, когда она пела «Саго Nome» «Дорогое имя», ария из оперы «Риголетто» (ит.)
, – все это было сущим кошмаром и доказывало, как низко я пал. Впрочем, следы этого позора почти уже стерлись. И вот сегодня я пытался спеть серенаду девушке, которой так легко угодить серенадой, и даже с этим не справился.Я вернулся в свою однопесовую гостиницу, за которую уплачено до конца недели, вошел в комнату и разделся, не включая света, чтобы не видеть цементного пола, умывальника в ржавых разводах и ящерицы, всегда выбегавшей из-под бюро навстречу мне. Залез в постель, натянул до подбородка отвратительное хлопковое одеяло и лежал, наблюдая, как за окном сгущается туман. А закрыв глаза, снова увидел ее – как она смотрела на меня, угадывая во мне что-то… не знаю что. И я снова открыл глаза и увидел туман. А потом вдруг понял: она испугалась того, что увидела во мне. Должно быть, это было нечто совершенно ужасное, просто чудовищное, а что именно – я и сам не знал. 2 Кажется, было это в июне, и месяца два я ее не видел. Неважно, чем я занимался все это время и чем зарабатывал на еду. Иногда еды не было вовсе. Какое-то время работал в джаз-банде, играл на гитаре. В ночном клубе на улице Реформ страшно за меня ухватились. Дело в том, что место это посещали американцы, и музыка, как они полагали, должна была быть непременно американской, хотя, конечно, таковой не являлась. Я принялся за дело и добился того, что крутая музыка стала походить на крутую музыку, а блюз – на блюз, хотя и весьма отдаленно. К тому же мне удалось кое-как выдрессировать пару музыкантов, и они, поднапрягшись, могли иногда выдать соло, просто для приятного разнообразия. Поймите меня правильно, добиться большего было просто невозможно. У мексиканцев искаженное чувство ритма. Когда они играют «Кукарачу», тут все еще более или менее, но если мелодия замедляется до фокстротной, они уже не чувствуют ритма. Просто наяривают себе чисто механически, так что люди, поднявшиеся из-за столиков, танцевать под это просто не в состоянии. Однако я делал все, что мог, и даже больше того, так что дела пошли на лад и клуб даже начал процветать, относительно конечно. Но затем вдруг появился парень с пистолетом у бедра, потребовал мои документы, и меня вышибли. Тут у них, в Мексике, знаете ли, социализм, главный закон которого сводится к тому, что Мексика – для мексиканцев. Вот не повезло бедняжкам, что ни говори. Под Диасом страна была открыта для иностранцев, и они процветали. Однако местных ребят это не устраивало. И они затеяли революцию, перевернули все вверх дном и организовали так, чтобы они, местные ребята, могли править страной. Но у них, местных, не очень-то ловко это получалось. У них был социализм, зато не было нормального джаза, вот они меня и вышибли. Бизнес моментально скис, и вскоре я узнал, что клуб вообще закрыли.Все трудней становилось уговаривать администратора гостиницы подождать, пока мне пришлют из Нью-Йорка деньги, которые все не шли, да и не должны были вовсе прийти, и они понимали это не хуже моего. Впрочем, разрешили остаться в номере, однако ни постельного белья, ни услуг больше не полагалось. Я спал на голом матраце, укрывшись одеждой, и сам ходил за водой. До этого момента кое-как удавалось сохранить стрелку на брюках и расколоть иногда какого-нибудь американца на жратву в кафе, но теперь это стало просто невозможным. И я начал выглядеть тем, кем в реальности и являлся, – нищим бродягой в чужом неприветливом городе. Я бы совсем остался без еды, если б не вынужден был ходить за водой. Ходил я за ней утром и, поскольку оловянный кувшин не влезал под кран в душевой, спускался за ней на кухню. Там никто не обращал на меня ни малейшего внимания, и вот как-то раз ночью меня вдруг осенила идея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22