И сказал, что ты выглядел… таким потрепанным. Не мог же я допустить, чтоб мой Джек выглядел потрепанным. Ну пусть неопрятным, это еще куда ни шло, но…– А что Голд?– Я поставил Голда во главе этой кинокомпании. Полный осел и болван, каких свет не видывал, однако самый подходящий персонаж для работы в кино. И я оказался прав. Он умудрился превратить это гнусное предприятие в золотоносную жилу. А вскоре после этого я набрал свой маленький оркестрик, человек семьдесят пять, и знаешь, он доставляет мне такую радость, ничего больше в жизни не надо. Ну скажи, Джек, почему я должен рассказывать тебе о своих маленьких хитростях, шарлатанских делишках? Ты и так о них знаешь. К чему распространяться на эту тему? В конце концов, это довольно славные хитрости, абсолютно невинные и безвредные и…– Я хочу знать о Голде.Он подошел и присел на ручку моего кресла.– Ну скажи на милость, Джек, к чему, как ты думаешь, мне припирать тебя к стенке? А?Я не ответил, не мог. И еще не мог поднять на него глаз.– Да, я знал все. И вовсе не говорил сейчас Голду, что он осел, как ты думаешь. Не пришлось. Я знал и применил одну из своих маленьких хитростей. Разве я не хочу, чтоб мой Джек был счастлив? Убери это мрачное выражение со своего лица, ну же! Скажи, разве я не волшебник? Разве Биттн не стер с лица земли вражескую крепость?– Да. * * * Я вернулся домой около восьми. Вбежал с улыбкой на лице, сказал, что все обошлось, что Голд передумал, что мы остаемся и что сейчас, немедленно надо пойти и отметить это событие.Она встала, вытерла свой сопливый носик, и мы вышли в город. Вытаскивать ее, простуженную, в такую погоду на улицу было равносильно убийству, но я боялся, что, если не глотну сейчас спиртного, она поймет, что я притворяюсь, что изнутри меня сотрясает противная мелкая дрожь, как бывает с похмелья.С неделю, а может, и дней десять я его не видел, и первое же выступление на радио привело меня в норму. Я передал привет капитану Коннерсу и на следующее же утро получил нагоняй от федеральных властей. Оказывается, обращаться к частным лицам в таких программах строжайше запрещалось. Я только рассмеялся, а днем пришла радиограмма с борта «Порт-оф-Коб»: «ЭТО БЫЛА ПРОГРАММА ТОРГОВЦЕВ МЫЛОМ, НО МНЕ ПОНРАВИЛОСЬ. С ПРИВЕТОМ ТЕБЕ И МАЛЫШКЕ. КОННЕРС». И я бегом бросился домой показывать ей радиограмму.Я сделал несколько записей, три раза в неделю пел в опере, участвовал в еще одной радиопередаче и однажды проснулся знаменитостью, чей голос, имя, лицо и все остальное были известны любому от Гудзонского залива до мыса Горн. К этому времени начали приходить канадские и аляскинские газеты с рецензиями на передачу, фотографиями автомобилей и моими фотографиями. Затем пришло время включаться в программу Уинстона, и мы стали видеться каждый день. Особой необходимости в этом не было, но однажды вечером он заглянул ко мне в гримерную, как в старые добрые времена; к счастью, на улице тогда шел дождь, простуда у Хуаны не прошла, и потому она решила остаться дома. На концертах и представлениях она обычно не присутствовала и заходила за мной только к концу за кулисы, чтобы потом вместе отправиться домой. На этот раз меня ждала целая толпа охотников за автографами, и вместо того, чтобы выпереть, как обычно, их за дверь, я их впустил и терпеливо подписывал все, что они мне совали, и внимательно выслушал какую-то даму, которая долго и занудно рассказывала, как она добиралась сюда из Авроры специально, чтобы услышать меня, заставив его, таким образом, ждать. Когда мы наконец вышли, я извинился и сказал, что ничего не мог поделать, а затем добавил:– Сюда приходить не стоит. Это не Париж. Давай-ка лучше забегу к тебе в отель, ну, скажем, послезавтра утром, и устроим разбор.– О конечно, чудесно! Договорились!Торопливо-небрежный тон, которым это было произнесено, и тот факт, что он ни разу не спросил, где я живу, и не сделал попытки прийти и повидаться там, подсказал, что он знал все о Хуане, как знал в свое время о Голде. И тут я разнервничался, и чувство беспокойства не покидало уже ни на миг, а сам про себя все время прикидывал, какой следующий шаг он собирается предпринять. * * * Как поступить с Хуаной в день премьеры – вот чего я никак не мог решить. Она уже научилась читать газеты, высмотрела в одной из них анонс и спросила меня о премьере. Я, скроив невинную мину, сказал, что это просто одно из рядовых выступлений, и она больше не любопытствовала. Простуда к тому времени прошла, и шансов, что в этот вечер она останется дома, было немного. Я уже подумывал, а не сказать ли ей, что это частный концерт и что ее провести не удастся, но в глубине души понимал – не сработает. Уже сидя в такси, я заметил, что, поскольку после выступления переодеваться мне не придется, за кулисы ей заходить не стоит. И мы договорились встретиться в русском ресторане рядом с театром. Возможно, мне удастся быстро выскочить и миновать толпу поклонников. Я показал ей ресторан, и она кивнула: «Ладно». Затем прошла через центральный вход, а я нырнул в боковую аллею. * * * Придя за кулисы, я едва не грохнулся в обморок, когда узнал, что он задумал. Я пел два номера – арию из «Коринфской саги» в первой части программы и «Мандалэй» Дамроша Уолтер Дамрош (1862-1950) – знаменитый американский дирижер и композитор
во второй. Я восставал против «Мандалэя», потому что считал это произведение не подходящим для исполнения симфоническим оркестром. Но он заставил меня перечитать партитуру, и я признал, что это совершенно другой класс и резко отличается от «Мандалэя» Спикса и Принса и всех других «Мандалэев». Это небольшая, но очень цельная музыкальная поэма с прекрасной музыкой, прекрасными стихами, за исключением одного отрывка, где упоминаются служанки. Она практически не исполнялась до сих пор по одной простой причине – для сопровождения требовался целый мужской хор. Но его, разумеется, никакие расходы не смущали. Он собрал хор и редатировал с ними до изнеможения, пока они не начинали харкать кровью, и все ради того, чтоб добиться эффекта «замирающего вдали пения волжских бурлаков», который почему-то был необходим ему в конце, и к тому времени, когда я начал с ними репетировать, эффект превосходил все ожидания.Но только сейчас я узнал, что он, оказывается, собирался выпустить их вперед и заставить промаршировать по сцене всей толпой до того, как я на ней появлюсь. Тут я восстал. Я бушевал, и ругался, и кричал, что это убьет мой выход, что я вообще отказываюсь выходить, если он будет стоять на своем. Я сказал, что они должны выйти вместе с оркестром после антракта и тихо занять свои места без всяких там маршей. Причем заметьте, вовсе не мой выход меня беспокоил. Я опасался, что двадцать два хориста, марширующие по сцене на концерте Уинстона Хоувза, вызовут в зале убийственный смех, который может навести Хуану на кое-какие мысли. * * * Перед началом я посмотрел в дырочку в занавесе и отыскал ее. Она сидела между пожилой парой с одной стороны и довольно известным критиком – с другой. В антракте посмотрел снова. Она была по-прежнему на месте, и пара тоже. Положила в рот жвачку и стала жевать. Так что все пока вроде бы в порядке.Хор вышел в белых галстуках, именно таким образом, как я хотел, ничего особенного не случилось. Оркестр сыграл еще один музыкальный номер, и в гримерную заглянул Уинстон. Он пошутил по поводу моего гнева, я отшутился в ответ. Пока все шло нормально и поводов для беспокойства не было. Затем настал мой черед. То ли это Дамрош так написал, то ли Уинстон так дирижировал, то ли дело было вовсе не в них, а в звуке рожков, не знаю, но едва зазвучали первые аккорды, как начало казаться, что мы в Индии. Я вступил и пел вроде бы неплохо. Подпустил иронии во второй куплет, но не слишком, не перестарался. Остальные же пел всерьез. Когда же мы подошли к концу и отголоски хора постепенно замерли вдали, а мой голос продолжал парить над ними на высокой ноте, тут было что послушать, вы уж поверьте. Зал взревел. Программа состояла из современной музыки, по большей части из не связанных друг с другом отрывков, и это была первая вещь, которая, что называется, их достала. Я два раза выходил кланяться, поднял оркестр и хор, ушел со сцены, затем меня вызвали снова. Да, Уинстону удалось то, что до сих пор никому не удавалось, и старался он не для кого-нибудь, а только ради меня. И тут он решил сыграть на «бис».В исполнении на «бис» всегда есть что-то механическое. Бог его знает почему. Вы уже свершили это однажды, добились своего, и во второй раз работаете скорее ртом, а не головой, ваши мысли витают где-то еще. Все шло нормально, я получил все положенные смешки на втором куплете, двинулся дальше без сучка и задоринки. Взял фа-бемоль, хор не отставал. Взял фа, и вдруг сердце у меня остановилось. Над разноголосьем хора, замирающим вдали, повис голос «священника» из Акапулько, того придурка, поющего в церкви во время грозы, хриплым карканьем выводящего мессу, чтоб заставить лицо на распятии отвернуться, перестать глядеть на него. * * * – Кто этот человек?Мы ехали в такси домой, и шепот ее прозвучал как шипение свернувшейся кольцом гремучки.– Какой человек?– Я думаю, ты знаешь, да.– Понятия не имею, о чем ты.– Ты был с мужчина!– Но я бываю с сотнями мужчин! Целый день напролет только и делаю, что общаюсь с мужчинами. Или я должен сидеть приколотым к твоей юбке? На что ты, черт возьми, намекаешь?– Я не говорю о мужчинах, с которыми ты общаться весь день. Я говорю о том, кого ты любить. Кто этот человек?– Ах, так я, по-твоему, голубой, да?– Да.– Ну спасибо. Не знал.Ночь выдалась теплая, но из-за белого галстука пришлось надеть фрак, а сверху пальто. И мне все время было страшно жарко, но сейчас стало холодно. Так холодно, что внутри у меня все дрожало. Я смотрел на указатели станций надземки, проплывавшие мимо окон на Третьей авеню, ощущая на себе ее взгляд. Безжалостные черные глаза, казалось, пронзали насквозь. Мы вышли из такси, поднялись в квартиру. Я повесил черную шелковую шляпу в шкаф, повесил туда же пальто, закурил сигарету, пытаясь стряхнуть наваждение, сделать вид, что ничего не произошло. Она присела на край стола. На ней по-прежнему было вечернее платье, приобретенное в одном из самых дорогих магазинов города, и тореадорская шапочка. И, если не считать выражения лица, выглядела она просто как картинка.– Почему ты мне лгать?– Я не лгу.– Лгать, лгать! Я на тебя смотреть, я знаю – ты лгать.– Ну когда я тебе лгал, когда? Скажи!– Да. Один раз, в Акапулько. Ты знал, что уезжать, ты говорить мне «нет». Когда тебе надо, ты лгать.– О Господи, ну сколько можно об одном и том же! Да, я хотел убежать, и ты это знаешь. Я сам тебе признался. Лгать можно тому… ну к кому относишься не серьезно. А потом, когда я понял, что ты для меня значишь, я же перестал лгать. Вот и все… И что ты расшумелась, не понимаю. Ты что, забыла, как сама тогда собралась переспать с этим сукиным…– Я не лгать!– И при чем здесь Акапулько?– Потому что опять ты лгать. Ты любить мужчина.– Да нет же, о Господи! Ну скажи, разве я похож на такого?– Нет, не похож. Мы встретились в «Тупинамба», да? И ты не был похож. Ты мне понравился, очень, да. Ты играть на меня в loteria, и ты проиграть. И я подумала: какой милый. Он проиграть, но так меня любить, что делать loteria. Тогда я послать muchacha с адрес, и мы идти домой, где я живу. Но там я узнать. Знаешь, как я узнать?– Не знаю и не интересуюсь. Это все ерунда.– Я знать, когда ты петь, милый. Я была уличная девушка, любить мужчина за три песо. Маленькая глупая muchacha, не уметь писать, не уметь читать, не понимать ничего такого. Но про мужчина – знать все… Милый, эти мужчина, когда они любят другой мужчина, они уметь очень много, они очень умный, но не мочь петь. У них нет в голосе toro Быка (исп.)
, нет «гррр», который пугает маленькая muchacha, делает ее сердце стучать быстро-быстро. Они петь, как старая женщина, как корова, как священник…Она встала и принялась расхаживать по комнате. Ладони у меня стали липкими, а губы онемели.– Когда politico говорить, что я открыть дом, я думать о тебе. Я думать – с мужчина, который не любить muchacha, не иметь хлопот. Мы ехать в Акапулько. Пришел дождь, мы прятаться церковь. Ты меня взять. Я не хотеть, я думать sacrilegio, но ты меня брать. О, много toro! Мне нравиться. Я думать – наверное, Хуана ошибаться. А потом ты петь, и о, мое сердце стучать очень быстро.– Из-за того, что ты учуяла toro?– Нет. Ты просить меня ехать с тобой. Я ехать. Я любить тебя очень сильно. Я не думать о toro. Так, только немножко. И потом в Нью-Йорк я чувствовать. Я чувствовать, что-то не так… Я думать, это из-за того контракта, все эти вещи. Но это не то. И сегодня я знать. Я не ошибаться. Когда любишь Хуана, ты петь очень хорошо, в голосе много toro. Когда любить мужчина… Почему ты лгать? Ты думать, я не слышу? Ты думать, я не знать?Даже если б она хлестала меня плетью, я не в силах был бы ответить. Она заплакала, потом подавила слезы. Вышла из комнаты и вскоре вернулась. На ней было уже другое платье, на голове шляпа, в одной руке саквояж, через другую перекинуто манто.– Я не жить с мужчина, который любить другой мужчина. Я не жить с мужчина, который лгать. Я…Зазвенел телефон. Она подбежала и сняла трубку:– Да, он здесь.Затем отошла с горящими глазами, рот ощерен то ли в усмешке, то ли в оскале.– Мистер Хоувз.Я не ответил и не сдвинулся с места.– Да, мистер Хоувз, director!Она издала дребезжащий смешок и мгновенно перевоплотилась в Уинстона, сымитировав походку, палочку и все остальное, и так чертовски точно, что казалось, вот он, перед вами.– Да, твоя милашка, он ждать у телефона, поговори с ним, пожалуйста!Я по-прежнему сидел на том же месте, и тогда она прыгнула на меня, словно тигрица, затрясла с такой силой, что зубы застучали, а потом отпустила и бросилась к телефону.– Что вам хотеть от мистер Шарп, пожалуйста?.. Да, да, он придет… Да, благодарю. До свиданья!И она снова двинулась на меня.– А теперь, пожалуйста, иди. У него вечеринка, очень хотят тебя видеть. Давай, иди к своей милашка! Иди! Иди!И она снова затрясла меня, стащила с кресла, начала подталкивать к двери. Затем опять подхватила саквояж и манто. Я бросился в спальню, рухнул на кровать, схватил подушку и накрыл ею голову. Я хотел отгородиться от всего этого кошмара, не видеть, не знать того, что она только что показывала мне, сорвав покровы со всей моей прежней жизни, вытащив наружу все, что таилось там издавна. Плотно зажмурился, плотно прижал подушку к ушам. Но мрак и тишину пронзала одна вещь, от которой никак не удавалось избавиться. Плавник акулы… * * * Не знаю, сколько я так пролежал. Помню, что перевернулся на спину и стал смотреть вверх, в никуда. Кругом было тихо и абсолютно темно, если не считать прожектора с дома на Четырнадцатой улице – он, вращаясь, озарял время от времени комнату резкими вспышками. Я твердил себе, что она рехнулась, что голос зависит только от состояния нёба, связок и гортани, что Уинстон не имеет ни малейшего отношения к тому, что произошло со мной в Париже. Но вот оно началось, случилось, как тогда, прежде, тем же образом, и я в глубине души знал – ее работа, она накликала это на меня, вычитав в небесной тайной партитуре, и от этого было не защититься, не отгородиться ни подушкой, ни чем-либо еще. Я закрыл глаза и погрузился в волны, они пришли откуда-то снизу, подхватили и понесли меня. И вдруг охватила паника. Я не слышал стука входной двери и окликнул ее. Подождал, снова окликнул. Ответа не было. Голова моя снова оказалась под подушкой, и я, должно быть, задремал, потому что проснулся от ужасного сновидения. Мне приснилось, что я все глубже и глубже погружаюсь в воду и «это» приближается ко мне. Что-то серое снаружи. «Господи, ты здесь!» Меня сотрясали рыдания, и, протянув руку, я нашел ее ладонь и крепко сжал.– Все это правда…Она стояла возле меня, затем присела рядом, погладила по волосам.– Скажи мне. Только не лгать, тогда я не драться.– Говорить особенно нечего… В каждом мужчине сидит это, процентов на пять. Весь вопрос в том, встретит ли он человека, который заставит это проявиться. Я встретил, вот, собственно, и все…– Но ты любить другой мужчина, раньше.– Нет, это был он же, в Париже. Тот самый человек, проклятие моей жизни…– Теперь спи. Завтра дать мне немножко денег. Я возвращаться в Мехико…– Нет! Неужели не понимаешь, что я хочу тебе сказать?! С этим покончено, раз и навсегда! Мне стыдно, я себя ненавижу. Я все время пытаюсь, да и раньше пытался стряхнуть это. И так боялся, что ты узнаешь. Но теперь все кончено, кончено…Я крепко прижал ее к себе. Она снова начала гладить меня по волосам, заглянула в глаза.– Ты любишь меня, милый?– Разве ты еще не поняла? Да. Я никогда этого не говорил просто потому… Неужели мы обязательно должны это говорить? Если чувствуешь, это же сразу понятно, видно.Внезапно она отодвинулась, стянула с плеча бретельку платья, расстегнула бюстгальтер и сунула мне в рот сосок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
во второй. Я восставал против «Мандалэя», потому что считал это произведение не подходящим для исполнения симфоническим оркестром. Но он заставил меня перечитать партитуру, и я признал, что это совершенно другой класс и резко отличается от «Мандалэя» Спикса и Принса и всех других «Мандалэев». Это небольшая, но очень цельная музыкальная поэма с прекрасной музыкой, прекрасными стихами, за исключением одного отрывка, где упоминаются служанки. Она практически не исполнялась до сих пор по одной простой причине – для сопровождения требовался целый мужской хор. Но его, разумеется, никакие расходы не смущали. Он собрал хор и редатировал с ними до изнеможения, пока они не начинали харкать кровью, и все ради того, чтоб добиться эффекта «замирающего вдали пения волжских бурлаков», который почему-то был необходим ему в конце, и к тому времени, когда я начал с ними репетировать, эффект превосходил все ожидания.Но только сейчас я узнал, что он, оказывается, собирался выпустить их вперед и заставить промаршировать по сцене всей толпой до того, как я на ней появлюсь. Тут я восстал. Я бушевал, и ругался, и кричал, что это убьет мой выход, что я вообще отказываюсь выходить, если он будет стоять на своем. Я сказал, что они должны выйти вместе с оркестром после антракта и тихо занять свои места без всяких там маршей. Причем заметьте, вовсе не мой выход меня беспокоил. Я опасался, что двадцать два хориста, марширующие по сцене на концерте Уинстона Хоувза, вызовут в зале убийственный смех, который может навести Хуану на кое-какие мысли. * * * Перед началом я посмотрел в дырочку в занавесе и отыскал ее. Она сидела между пожилой парой с одной стороны и довольно известным критиком – с другой. В антракте посмотрел снова. Она была по-прежнему на месте, и пара тоже. Положила в рот жвачку и стала жевать. Так что все пока вроде бы в порядке.Хор вышел в белых галстуках, именно таким образом, как я хотел, ничего особенного не случилось. Оркестр сыграл еще один музыкальный номер, и в гримерную заглянул Уинстон. Он пошутил по поводу моего гнева, я отшутился в ответ. Пока все шло нормально и поводов для беспокойства не было. Затем настал мой черед. То ли это Дамрош так написал, то ли Уинстон так дирижировал, то ли дело было вовсе не в них, а в звуке рожков, не знаю, но едва зазвучали первые аккорды, как начало казаться, что мы в Индии. Я вступил и пел вроде бы неплохо. Подпустил иронии во второй куплет, но не слишком, не перестарался. Остальные же пел всерьез. Когда же мы подошли к концу и отголоски хора постепенно замерли вдали, а мой голос продолжал парить над ними на высокой ноте, тут было что послушать, вы уж поверьте. Зал взревел. Программа состояла из современной музыки, по большей части из не связанных друг с другом отрывков, и это была первая вещь, которая, что называется, их достала. Я два раза выходил кланяться, поднял оркестр и хор, ушел со сцены, затем меня вызвали снова. Да, Уинстону удалось то, что до сих пор никому не удавалось, и старался он не для кого-нибудь, а только ради меня. И тут он решил сыграть на «бис».В исполнении на «бис» всегда есть что-то механическое. Бог его знает почему. Вы уже свершили это однажды, добились своего, и во второй раз работаете скорее ртом, а не головой, ваши мысли витают где-то еще. Все шло нормально, я получил все положенные смешки на втором куплете, двинулся дальше без сучка и задоринки. Взял фа-бемоль, хор не отставал. Взял фа, и вдруг сердце у меня остановилось. Над разноголосьем хора, замирающим вдали, повис голос «священника» из Акапулько, того придурка, поющего в церкви во время грозы, хриплым карканьем выводящего мессу, чтоб заставить лицо на распятии отвернуться, перестать глядеть на него. * * * – Кто этот человек?Мы ехали в такси домой, и шепот ее прозвучал как шипение свернувшейся кольцом гремучки.– Какой человек?– Я думаю, ты знаешь, да.– Понятия не имею, о чем ты.– Ты был с мужчина!– Но я бываю с сотнями мужчин! Целый день напролет только и делаю, что общаюсь с мужчинами. Или я должен сидеть приколотым к твоей юбке? На что ты, черт возьми, намекаешь?– Я не говорю о мужчинах, с которыми ты общаться весь день. Я говорю о том, кого ты любить. Кто этот человек?– Ах, так я, по-твоему, голубой, да?– Да.– Ну спасибо. Не знал.Ночь выдалась теплая, но из-за белого галстука пришлось надеть фрак, а сверху пальто. И мне все время было страшно жарко, но сейчас стало холодно. Так холодно, что внутри у меня все дрожало. Я смотрел на указатели станций надземки, проплывавшие мимо окон на Третьей авеню, ощущая на себе ее взгляд. Безжалостные черные глаза, казалось, пронзали насквозь. Мы вышли из такси, поднялись в квартиру. Я повесил черную шелковую шляпу в шкаф, повесил туда же пальто, закурил сигарету, пытаясь стряхнуть наваждение, сделать вид, что ничего не произошло. Она присела на край стола. На ней по-прежнему было вечернее платье, приобретенное в одном из самых дорогих магазинов города, и тореадорская шапочка. И, если не считать выражения лица, выглядела она просто как картинка.– Почему ты мне лгать?– Я не лгу.– Лгать, лгать! Я на тебя смотреть, я знаю – ты лгать.– Ну когда я тебе лгал, когда? Скажи!– Да. Один раз, в Акапулько. Ты знал, что уезжать, ты говорить мне «нет». Когда тебе надо, ты лгать.– О Господи, ну сколько можно об одном и том же! Да, я хотел убежать, и ты это знаешь. Я сам тебе признался. Лгать можно тому… ну к кому относишься не серьезно. А потом, когда я понял, что ты для меня значишь, я же перестал лгать. Вот и все… И что ты расшумелась, не понимаю. Ты что, забыла, как сама тогда собралась переспать с этим сукиным…– Я не лгать!– И при чем здесь Акапулько?– Потому что опять ты лгать. Ты любить мужчина.– Да нет же, о Господи! Ну скажи, разве я похож на такого?– Нет, не похож. Мы встретились в «Тупинамба», да? И ты не был похож. Ты мне понравился, очень, да. Ты играть на меня в loteria, и ты проиграть. И я подумала: какой милый. Он проиграть, но так меня любить, что делать loteria. Тогда я послать muchacha с адрес, и мы идти домой, где я живу. Но там я узнать. Знаешь, как я узнать?– Не знаю и не интересуюсь. Это все ерунда.– Я знать, когда ты петь, милый. Я была уличная девушка, любить мужчина за три песо. Маленькая глупая muchacha, не уметь писать, не уметь читать, не понимать ничего такого. Но про мужчина – знать все… Милый, эти мужчина, когда они любят другой мужчина, они уметь очень много, они очень умный, но не мочь петь. У них нет в голосе toro Быка (исп.)
, нет «гррр», который пугает маленькая muchacha, делает ее сердце стучать быстро-быстро. Они петь, как старая женщина, как корова, как священник…Она встала и принялась расхаживать по комнате. Ладони у меня стали липкими, а губы онемели.– Когда politico говорить, что я открыть дом, я думать о тебе. Я думать – с мужчина, который не любить muchacha, не иметь хлопот. Мы ехать в Акапулько. Пришел дождь, мы прятаться церковь. Ты меня взять. Я не хотеть, я думать sacrilegio, но ты меня брать. О, много toro! Мне нравиться. Я думать – наверное, Хуана ошибаться. А потом ты петь, и о, мое сердце стучать очень быстро.– Из-за того, что ты учуяла toro?– Нет. Ты просить меня ехать с тобой. Я ехать. Я любить тебя очень сильно. Я не думать о toro. Так, только немножко. И потом в Нью-Йорк я чувствовать. Я чувствовать, что-то не так… Я думать, это из-за того контракта, все эти вещи. Но это не то. И сегодня я знать. Я не ошибаться. Когда любишь Хуана, ты петь очень хорошо, в голосе много toro. Когда любить мужчина… Почему ты лгать? Ты думать, я не слышу? Ты думать, я не знать?Даже если б она хлестала меня плетью, я не в силах был бы ответить. Она заплакала, потом подавила слезы. Вышла из комнаты и вскоре вернулась. На ней было уже другое платье, на голове шляпа, в одной руке саквояж, через другую перекинуто манто.– Я не жить с мужчина, который любить другой мужчина. Я не жить с мужчина, который лгать. Я…Зазвенел телефон. Она подбежала и сняла трубку:– Да, он здесь.Затем отошла с горящими глазами, рот ощерен то ли в усмешке, то ли в оскале.– Мистер Хоувз.Я не ответил и не сдвинулся с места.– Да, мистер Хоувз, director!Она издала дребезжащий смешок и мгновенно перевоплотилась в Уинстона, сымитировав походку, палочку и все остальное, и так чертовски точно, что казалось, вот он, перед вами.– Да, твоя милашка, он ждать у телефона, поговори с ним, пожалуйста!Я по-прежнему сидел на том же месте, и тогда она прыгнула на меня, словно тигрица, затрясла с такой силой, что зубы застучали, а потом отпустила и бросилась к телефону.– Что вам хотеть от мистер Шарп, пожалуйста?.. Да, да, он придет… Да, благодарю. До свиданья!И она снова двинулась на меня.– А теперь, пожалуйста, иди. У него вечеринка, очень хотят тебя видеть. Давай, иди к своей милашка! Иди! Иди!И она снова затрясла меня, стащила с кресла, начала подталкивать к двери. Затем опять подхватила саквояж и манто. Я бросился в спальню, рухнул на кровать, схватил подушку и накрыл ею голову. Я хотел отгородиться от всего этого кошмара, не видеть, не знать того, что она только что показывала мне, сорвав покровы со всей моей прежней жизни, вытащив наружу все, что таилось там издавна. Плотно зажмурился, плотно прижал подушку к ушам. Но мрак и тишину пронзала одна вещь, от которой никак не удавалось избавиться. Плавник акулы… * * * Не знаю, сколько я так пролежал. Помню, что перевернулся на спину и стал смотреть вверх, в никуда. Кругом было тихо и абсолютно темно, если не считать прожектора с дома на Четырнадцатой улице – он, вращаясь, озарял время от времени комнату резкими вспышками. Я твердил себе, что она рехнулась, что голос зависит только от состояния нёба, связок и гортани, что Уинстон не имеет ни малейшего отношения к тому, что произошло со мной в Париже. Но вот оно началось, случилось, как тогда, прежде, тем же образом, и я в глубине души знал – ее работа, она накликала это на меня, вычитав в небесной тайной партитуре, и от этого было не защититься, не отгородиться ни подушкой, ни чем-либо еще. Я закрыл глаза и погрузился в волны, они пришли откуда-то снизу, подхватили и понесли меня. И вдруг охватила паника. Я не слышал стука входной двери и окликнул ее. Подождал, снова окликнул. Ответа не было. Голова моя снова оказалась под подушкой, и я, должно быть, задремал, потому что проснулся от ужасного сновидения. Мне приснилось, что я все глубже и глубже погружаюсь в воду и «это» приближается ко мне. Что-то серое снаружи. «Господи, ты здесь!» Меня сотрясали рыдания, и, протянув руку, я нашел ее ладонь и крепко сжал.– Все это правда…Она стояла возле меня, затем присела рядом, погладила по волосам.– Скажи мне. Только не лгать, тогда я не драться.– Говорить особенно нечего… В каждом мужчине сидит это, процентов на пять. Весь вопрос в том, встретит ли он человека, который заставит это проявиться. Я встретил, вот, собственно, и все…– Но ты любить другой мужчина, раньше.– Нет, это был он же, в Париже. Тот самый человек, проклятие моей жизни…– Теперь спи. Завтра дать мне немножко денег. Я возвращаться в Мехико…– Нет! Неужели не понимаешь, что я хочу тебе сказать?! С этим покончено, раз и навсегда! Мне стыдно, я себя ненавижу. Я все время пытаюсь, да и раньше пытался стряхнуть это. И так боялся, что ты узнаешь. Но теперь все кончено, кончено…Я крепко прижал ее к себе. Она снова начала гладить меня по волосам, заглянула в глаза.– Ты любишь меня, милый?– Разве ты еще не поняла? Да. Я никогда этого не говорил просто потому… Неужели мы обязательно должны это говорить? Если чувствуешь, это же сразу понятно, видно.Внезапно она отодвинулась, стянула с плеча бретельку платья, расстегнула бюстгальтер и сунула мне в рот сосок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22