Он ничего не говорил, но его поза выражала озабоченность моим самочувствием. Я сказал: «Со мной все в порядке, ничего страшного», и это немного успокоило его.
Свет проникал в закуток из коридора; при подобном освещении я разглядел свою няньку так хорошо, как только мог. Он оказался не столько карликом, сколько лилипутом – в том смысле, что его тело и конечности вовсе не были чересчур несоразмерны. Лицо его не так уж сильно отличалось от лица взрослого мужчины, за исключением клочковатых волос, роскошных усов и еще более роскошной бурой бороды, к которым, вероятно, никогда не прикасались ножницы. Лоб у него был низкий, нос несколько приплюснутый и подбородок, насколько можно было о нем судить, не слишком выдающийся; но такими чертами лица обладают очень многие мужчины. Должен добавить, что он и в самом деле был мужчиной, и совершенно обнаженным, если не считать густой растительности на теле; но, заметив, что я смотрю на него, он вытянул из кучи тряпку и завязал у себя на бедрах, как юбку.
С некоторым трудом я поднялся на ноги и проковылял по комнате. Он обогнал меня, встав в дверях. Каждое его движение напоминало мне виденного однажды слугу, который сдерживал пьяного экзультанта; он нижайше просил меня не делать того, что я задумал, но в то же время выражал решительную готовность остановить меня силой, если я буду настаивать на своем.
Даже для малейших проявлений силы я сейчас не годился и был начисто лишен того приподнятого настроения, в котором мы готовы сражаться с нашими лучшими друзьями, если под рукой не оказывается врагов. Я остановился. Он махнул рукой вдоль коридора и недвусмысленно чиркнул пальцем по горлу.
– Там опасно? – переспросил я. – Наверно, ты прав. На этом корабле иные поля сражений, где я был, покажутся городскими парками. Хорошо, я никуда не иду.
Мне было трудно разговаривать разбитыми губами, но он, казалось, понял меня и улыбнулся.
– Зак? – спросил я, указав на него.
Он снова улыбнулся и кивнул.
Я ткнул себя пальцем в грудь:
– Северьян.
– Северьян! – Он осклабился, показав маленькие острые зубы, и исполнил короткую пляску радости. Все еще пританцовывая, он взял меня за левую руку и подвел к моей постели из кучи мешковины.
Рука его была коричневой, но в тени, казалось, она слабо светилась.
10. АНТРАКТ
– У тебя на голове приличная шишка, – сказала Гунни. Я ел похлебку, она сидела рядом и смотрела на меня.
– Знаю.
– Надо бы мне отвести тебя в лазарет, но там опасно. Сейчас лучше не ходить туда, где все тебя ждут.
– Особенно мне, – кивнул я. – Два человека пытались убить меня. Наверно, даже трое. Может быть, четверо.
Она взглянула на меня так, словно испугалась, что падение с большой высоты повредило мой рассудок.
– Я серьезно. Один из них – твоя подруга Идас. Она уже мертва.
– На, выпей воды. Ты сказал, Идас – женщина?
– Да. Девочка.
– А я ничего не знала… – промолвила Гунни. – Ты не шутишь?
– Это не так важно. Важно то, что она пыталась меня убить.
– И ты убил ее.
– Нет, она убила себя сама. Но остался еще по крайней мере один, а может, и больше. Ты мне о них не говорила, Гунни. О тех, кого упомянул Сидеро, – о рыскунах. Кто они такие?
Она коснулась пальцами уголков глаз – мужчины в таком случае чешут в затылке.
– Не знаю, как объяснить. Я и сама, наверно, не совсем их понимаю.
– Гунни, постарайся, – попросил я. – Это может оказаться важно.
Услышав в моем голосе тревогу, Зак отвлекся от возложенной им самим на себя обязанности присматривать за дверным проемом и бросил на меня долгий внимательный взгляд.
– Ты знаешь, как перемещается этот корабль? – спросила Гунни. – Он вплывает во время и выплывает из времени, иногда добирается до края вселенной, а иногда плывет и дальше.
Я кивнул, постукивая пальцами по чашке.
– Сколько нас в экипаже, я не знаю. Возможно, ты будешь смеяться, но я просто не представляю. Корабль такой большой, ты же знаешь. Капитан никогда не собирает нас всех вместе. Это заняло бы слишком много времени – только на то, чтобы все сошлись в одно место, потребовались бы целые дни, и к тому же никто не мог бы работать, пока добирался до места сбора и обратно.
– Я понимаю, – сказал я.
– Мы вербуемся, и нас размещают в какой-нибудь части корабля. Там мы и живем. Знакомимся с соседями, но есть многие другие, которых мы просто никогда не видим. Кубрик наверху, в котором моя каюта, он не единственный. Есть много других. Сотни, а может быть, тысячи.
– Я спросил про рыскунов.
– Я и пытаюсь тебе рассказать. На корабле порою кто-нибудь – да кто угодно – может потеряться навечно. Действительно навечно, потому что корабль входит в вечность и возвращается оттуда, а из-за этого происходят разные фокусы со временем. Одни на корабле старятся и умирают, а другие работают долгое время, не старея, зарабатывают кучу денег, и наконец корабль заходит в их родной порт, и выясняется, что там почти то же время, которое было, когда они вербовались, и они увольняются на берег богатеями. А некоторые сначала становятся дряхлыми, а затем молодеют. – Она задумалась, продолжать ли дальше, потом добавила: – Так случилось, например, со мной.
– Ты не старая, Гунни, – сказал я. И это была правда.
– Вот тут, – сказала она, взяв мою левую руку и положив себе на лоб, – вот тут я старая. Слишком много со мной случилось такого, что я хотела бы забыть. Не просто забыть, я хочу снова стать здесь молодой. Когда пьешь или принимаешь всякую дрянь, то забываешь. Но следы никуда не деваются, они остаются в твоих мыслях. Понимаешь?
– Прекрасно понимаю. – Я снял руку с ее лба и сжал ее ладонь.
– Ну, так вот, разное случается, и матросы знают об этом, и рассказывают другим, даже если сухопутные по большей части им не верят. Так на корабль порою попадают ненастоящие матросы, которые не хотят работать. Или бывает, что матрос подерется с офицером и его приговорят к наказанию. Тогда он уходит к рыскунам. Мы зовем их так, сравнивая с лодкой, когда та поворачивает не туда, куда тебе нужно, – она рыскает.
– Понятно, – снова вставил я.
– Некоторые из них, мне кажется, сидят на одном месте, как мы здесь. Другие бродят по кораблю, ищут, где бы чего украсть и с кем подраться. Иной раз наткнешься на одного, поболтаешь с ним. В другой раз подваливает сразу столько, что никому не хочется с ними связываться, и приходится просто притворяться, что они – такие же члены экипажа. Вот они и едят, пьют, и все радуются, когда они уходят.
– Так, значит, ты говоришь, что это простые матросы, которые взбунтовались против капитана? – Я упомянул капитана, потому что надеялся спросить о нем чуть позже.
– Нет. – Она покачала головой. – Не всегда. Экипаж набран с разных миров, даже из разных Млечных Путей, а может быть, и из разных вселенных. Этого я точно не знаю. То, что мы с тобой называем простым матросом, для кого-то другого может оказаться совсем не так просто. Ты ведь с Урса, верно?
– Верно.
– Я тоже, как большинство матросов здесь. Нас размещают вместе, потому что мы говорим одинаково и одинаково думаем. А если пойти в другой кубрик, все окажется иначе.
– Я считал, что уже напутешествовался тут, – сказал я, мысленно потешаясь над собой. – Теперь-то я вижу, что ходил совсем не так далеко, как мне казалось.
– Несколько дней нужно идти, чтобы выбраться из той части корабля, где большинство матросов более или менее похожи на нас с тобой. А рыскуны постоянно бродят с места на место. Иногда они дерутся друг с другом, иногда же объединяются, и в одной шайке встречаются три-четыре разных народа. А порой они живут друг с другом, и у женщин бывают дети, такие, как, например, Идас. Но я слышала, что обычно их дети не могут иметь потомства.
Гунни скосила глаза в сторону Зака, и я шепотом спросил:
– Он – один из таких?
– Думаю, да. Он нашел тебя, разыскал и привел меня сюда, поэтому я решила, что ему можно довериться, пока я схожу раздобыть еды. Он не разговаривает, но ведь он ничего тебе не сделал?
– Нет, конечно, – сказал я. – Он славный. В древности, Гунни, народы Урса путешествовали среди звезд. Многие потом вернулись домой, но многие осели в разных мирах. Чужеродные миры за это время могли изменить человеческое начало, приспособить его под свои нужды. Мисты знают, что на Урсе каждый материк меняет человека по-своему, и если люди с одного материка переберутся на другой, то они в короткий срок – в пятьдесят поколений или около того – станут походить на коренных жителей. Разные миры должны иметь еще больше различий; но человек, я думаю, везде останется человеком.
– Не говори «за это время», – предупредила Гунни. – Ты не знаешь, какое будет время, если мы остановимся у одного из солнц. Северьян, мы много болтаем, и ты, похоже, устал. Не хочешь прилечь?
– Только вместе с тобой, – сказал я. – Ты тоже устала, еще больше, чем я. Ты ходила и добывала для меня еду и лекарство. Отдохни и расскажи мне еще о рыскунах.
На самом же деле я чувствовал себя уже достаточно окрепшим, чтобы наложить на женщину руку, да и не только руку; а со многими женщинами, к которым я причислил и Гунни, нет лучшего способа добиться близости, чем дать им говорить и слушать их.
Она растянулась рядом со мной.
– Я уже рассказала почти все, что знаю. Большинство из них – плохие моряки. Некоторые – дети, родившиеся на корабле. Их прятали, пока они не выросли настолько, чтобы драться самостоятельно. Потом, помнишь, как мы ловили зверей?
– Конечно, помню.
– Не весь живой груз – звери, хотя таких там большинство. Иногда попадаются люди, и иногда они живут достаточно долго, чтобы угодить на корабль, туда, где есть воздух. – Гунни помолчала и хихикнула. – Знаешь, там, у них дома, наверно, так и недоумевают, куда это они делись, когда их выловили? Особенно если они там были важными птицами.
Было так странно слышать хихиканье, сорвавшееся с уст такой крупной женщины, что я, обычно неулыбчивый, тоже ухмыльнулся.
– Некоторые еще говорят, что рыскуны попадают на борт вместе с грузом, мол, это преступники, которые хотят сбежать из своего мира и пробираются на корабль. Или что в своих мирах они были попросту животными и их отправили как живой груз, хотя они – такие же люди, как мы. Думаю, мы бы в тех мирах тоже были животными.
Ее волосы, которые колыхались сейчас совсем рядом, сильно пахли духами; и я вдруг сообразил, что навряд ли это их естественный запах и Гунни, должно быть, надушилась перед тем, как вернуться в наш закуток.
– Некоторые называют их молчунами, потому что довольно многие из них не говорят. Возможно, у них есть какой-то свой язык, но они не могут разговаривать с нами, и если мы ловим какого-нибудь из них, ему приходится общаться знаками. А Сидеро однажды сказал, что молчуны – «мутисты», а значит – бунтовщики.
– Кстати, о Сидеро, – вставил я. – Он был там, когда Зак привел тебя на дно колодца?
– Нет, там не было никого, кроме тебя.
– И ты не видела моего пистолета или ножа, который ты мне подарила, когда мы встретились?
– Нет, ни того, ни другого. А они были при тебе, когда ты упал?
– Они были на Сидеро. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть их. Но спасибо ему и на том, что он не убил меня.
Гунни покачала головой, мотнув ею вправо и влево на куче тряпья – ее пухлая румяная щечка нечаянно коснулась моей.
– Не убил бы. Он иногда бывает крут, но я никогда не слышала, чтобы он кого-нибудь убил.
– Думаю, он избил меня, когда я был без сознания. Не мог же я повредить челюсть при падении. Я был внутри его, разве я тебе не говорил?
Она отодвинулась, чтобы посмотреть на меня.
– Правда? Ты это можешь?
– Да. Ему это не понравилось, но я думаю, что-то в его устройстве не давало ему выгнать меня, пока я был в сознании. Когда мы упали, он, наверно, раскрылся и вынул меня уцелевшей рукой. Повезло еще, что он не сломал мне обе ноги. А когда вынул меня, то, должно быть, пристукнул хорошенько. Я убью его за это, когда мы встретимся в следующий раз.
– Он всего лишь машина, – мягко произнесла Гунни, скользнув рукой под мою рваную рубашку.
– Вот уж не ожидал, что ты это знаешь, – сказал я. – Я думал, ты считаешь его человеком.
– Мой отец был рыбаком, и я выросла среди лодок. Лодке дают имя и рисуют глаза, и часто она ведет себя как живая и даже рассказывает тебе разные истории. Но она не живая на самом деле. Рыбаки иногда кажутся странными людьми, но мой отец говорил, что так всегда можно узнать настоящего сумасшедшего: если ему не нравится его лодка, он утопит ее, а не продаст. У лодки есть норов, но этого мало, чтобы стать человеком.
– А что сказал твой отец, когда ты завербовалась на этот корабль? – спросил я.
– Он утонул еще раньше. Все рыбаки когда-нибудь тонут. Это доконало мою мать. Я возвращаюсь на Урс очень часто, но еще не попадала так, чтобы они были живы.
– Кто был Автархом во время твоего детства, Гунни?
– Не знаю, – ответила она. – Мы о таких вещах не думали.
Она немного поплакала. Я постарался утешить ее, и от этого мы как-то очень быстро и естественно перешли к любовным играм; но ожог покрывал большую часть ее груди и живота, и воспоминание о Валерии тоже стояло между нами, как я ни ласкал ее, а она – меня.
Под конец она спросила:
– Тебе не было больно?
– Нет, – ответил я. – Мне только жаль, что я сделал тебе так больно.
– Ты – нисколько.
– Сделал, сделал, Гунни. Это я подпалил тебя в коридоре возле моей каюты, и мы оба это знаем.
Ее рука метнулась к оружию, но кинжал она сняла, когда раздевалась. Он лежал под ее одеждой, и достать его она никак не могла.
– Идас сказала мне, что наняла матроса, чтобы тот помог ей убрать тело моего стюарда. Она сказала про него «он», но запнулась перед этим словом. Ты из ее команды, хотя и не знала, что он – это она; ей, естественно, легче было попросить о помощи женщину, ведь она не успела завести любовника.
– И давно ты об этом догадался? – прошептала Гунни. Она уже не плакала, но в уголке ее глаза повисла слеза, большая и круглая, как сама Гунни.
– С самого начала, когда ты принесла мне ту кашу. Моя рука была обнажена, и ее обожгло соками какого-то крылатого существа; это единственная часть моего тела, которая не была защищена металлом Сидеро, и я, разумеется, подумал об этом сразу же, как пришел в себя. Ты сказала, что тебя обожгло вспышкой энергии, но это примерно то же самое. Лицо и плечи, которые были обнажены, не задело. Ожоги у тебя на тех местах, которые обязательно были прикрыты рубашкой и штанами.
Я ждал, что она что-нибудь скажет, но она молчала.
– В темноте я позвал на помощь, но никто мне не ответил. Тогда я выстрелил из пистолета слабым лучом, чтобы посветить себе. Я поднял его на высоту глаз, однако в темноте не мог увидеть прицела, и луч вырвался чуть под углом вниз. Должно быть, он ударил тебя в солнечное сплетение. Пока я спал, ты, наверно, ходила искать Идас, чтобы продать ей меня за еще один хризос. Ее ты, конечно, не нашла. Она мертва, и ее тело заперто в моей каюте.
– Я хотела откликнуться, когда ты звал, – промолвила Гунни. – Но мы же вроде как притаились. Я знала только, что ты потерялся где-то в темноте, и ждала, что свет вот-вот загорится снова. Потом Идас приставил – приставила, но я тогда этого не знала – свой нож к моему горлу. Он стоял за моей спиной, вплотную, так что его даже не задело, когда ты выстрелил в меня.
– Как бы то ни было, я хочу, чтобы ты знала: обыскав Идас, я нашел у нее девять хризосов. Я положил их в кармашек ножен того ножа, который ты подобрала. Сидеро унес мой нож и пистолет; если ты вернешь их мне, золото с полным правом возьми себе.
После этого Гунни не сказала ни слова. Я притворился, что сплю, хотя сквозь щелочки век наблюдал за ней, чтобы она не попробовала пырнуть меня кинжалом.
Вместо этого она встала, оделась и выбралась из комнаты, переступив через спящего Зака. Я ждал долго, но она не вернулась, и наконец я тоже заснул.
11. СТЫЧКА
Я лежал в небытии сна, но какая-то часть меня бодрствовала, плавая в море бессознательности, в котором пребывают неродившиеся и столь многие из умерших. – Ты знаешь, кто я ?Я знал, хотя и не мог сказать, откуда.
– Ты – капитан. – Верно . Кто я ? – Мастер. – Я сказал так, потому что снова, похоже, стал учеником. – Мастер, я не понимаю.
– Кто капитан на корабл е ?
– Мастер, я не знаю. – Я – твой судья. Эта расцветающая вселенная отдана мне на хранение. Мое имя – Цадкиэл ь . – Мастер, – спросил я, – так это суд надо мной?
– Нет . Близится суд надо мной самим, не над тобой. Ты был королем-воителем, Северьян. Ты будешь сражаться за меня? Сражаться по доброй воле?
– С радостью, мастер.
Во сне я как будто услышал отзвуки собственного голоса: «Мастер… мастер… мастер…» Ответа на них не было. Солнце умерло, и я остался один в леденящей тьме.
– Мастер! Мастер!
Зак тряс меня за плечо.
Я сел, мысленно отметив, что он умеет говорить гораздо лучше, чем мне казалось.
– Тише, я уже проснулся, – сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Свет проникал в закуток из коридора; при подобном освещении я разглядел свою няньку так хорошо, как только мог. Он оказался не столько карликом, сколько лилипутом – в том смысле, что его тело и конечности вовсе не были чересчур несоразмерны. Лицо его не так уж сильно отличалось от лица взрослого мужчины, за исключением клочковатых волос, роскошных усов и еще более роскошной бурой бороды, к которым, вероятно, никогда не прикасались ножницы. Лоб у него был низкий, нос несколько приплюснутый и подбородок, насколько можно было о нем судить, не слишком выдающийся; но такими чертами лица обладают очень многие мужчины. Должен добавить, что он и в самом деле был мужчиной, и совершенно обнаженным, если не считать густой растительности на теле; но, заметив, что я смотрю на него, он вытянул из кучи тряпку и завязал у себя на бедрах, как юбку.
С некоторым трудом я поднялся на ноги и проковылял по комнате. Он обогнал меня, встав в дверях. Каждое его движение напоминало мне виденного однажды слугу, который сдерживал пьяного экзультанта; он нижайше просил меня не делать того, что я задумал, но в то же время выражал решительную готовность остановить меня силой, если я буду настаивать на своем.
Даже для малейших проявлений силы я сейчас не годился и был начисто лишен того приподнятого настроения, в котором мы готовы сражаться с нашими лучшими друзьями, если под рукой не оказывается врагов. Я остановился. Он махнул рукой вдоль коридора и недвусмысленно чиркнул пальцем по горлу.
– Там опасно? – переспросил я. – Наверно, ты прав. На этом корабле иные поля сражений, где я был, покажутся городскими парками. Хорошо, я никуда не иду.
Мне было трудно разговаривать разбитыми губами, но он, казалось, понял меня и улыбнулся.
– Зак? – спросил я, указав на него.
Он снова улыбнулся и кивнул.
Я ткнул себя пальцем в грудь:
– Северьян.
– Северьян! – Он осклабился, показав маленькие острые зубы, и исполнил короткую пляску радости. Все еще пританцовывая, он взял меня за левую руку и подвел к моей постели из кучи мешковины.
Рука его была коричневой, но в тени, казалось, она слабо светилась.
10. АНТРАКТ
– У тебя на голове приличная шишка, – сказала Гунни. Я ел похлебку, она сидела рядом и смотрела на меня.
– Знаю.
– Надо бы мне отвести тебя в лазарет, но там опасно. Сейчас лучше не ходить туда, где все тебя ждут.
– Особенно мне, – кивнул я. – Два человека пытались убить меня. Наверно, даже трое. Может быть, четверо.
Она взглянула на меня так, словно испугалась, что падение с большой высоты повредило мой рассудок.
– Я серьезно. Один из них – твоя подруга Идас. Она уже мертва.
– На, выпей воды. Ты сказал, Идас – женщина?
– Да. Девочка.
– А я ничего не знала… – промолвила Гунни. – Ты не шутишь?
– Это не так важно. Важно то, что она пыталась меня убить.
– И ты убил ее.
– Нет, она убила себя сама. Но остался еще по крайней мере один, а может, и больше. Ты мне о них не говорила, Гунни. О тех, кого упомянул Сидеро, – о рыскунах. Кто они такие?
Она коснулась пальцами уголков глаз – мужчины в таком случае чешут в затылке.
– Не знаю, как объяснить. Я и сама, наверно, не совсем их понимаю.
– Гунни, постарайся, – попросил я. – Это может оказаться важно.
Услышав в моем голосе тревогу, Зак отвлекся от возложенной им самим на себя обязанности присматривать за дверным проемом и бросил на меня долгий внимательный взгляд.
– Ты знаешь, как перемещается этот корабль? – спросила Гунни. – Он вплывает во время и выплывает из времени, иногда добирается до края вселенной, а иногда плывет и дальше.
Я кивнул, постукивая пальцами по чашке.
– Сколько нас в экипаже, я не знаю. Возможно, ты будешь смеяться, но я просто не представляю. Корабль такой большой, ты же знаешь. Капитан никогда не собирает нас всех вместе. Это заняло бы слишком много времени – только на то, чтобы все сошлись в одно место, потребовались бы целые дни, и к тому же никто не мог бы работать, пока добирался до места сбора и обратно.
– Я понимаю, – сказал я.
– Мы вербуемся, и нас размещают в какой-нибудь части корабля. Там мы и живем. Знакомимся с соседями, но есть многие другие, которых мы просто никогда не видим. Кубрик наверху, в котором моя каюта, он не единственный. Есть много других. Сотни, а может быть, тысячи.
– Я спросил про рыскунов.
– Я и пытаюсь тебе рассказать. На корабле порою кто-нибудь – да кто угодно – может потеряться навечно. Действительно навечно, потому что корабль входит в вечность и возвращается оттуда, а из-за этого происходят разные фокусы со временем. Одни на корабле старятся и умирают, а другие работают долгое время, не старея, зарабатывают кучу денег, и наконец корабль заходит в их родной порт, и выясняется, что там почти то же время, которое было, когда они вербовались, и они увольняются на берег богатеями. А некоторые сначала становятся дряхлыми, а затем молодеют. – Она задумалась, продолжать ли дальше, потом добавила: – Так случилось, например, со мной.
– Ты не старая, Гунни, – сказал я. И это была правда.
– Вот тут, – сказала она, взяв мою левую руку и положив себе на лоб, – вот тут я старая. Слишком много со мной случилось такого, что я хотела бы забыть. Не просто забыть, я хочу снова стать здесь молодой. Когда пьешь или принимаешь всякую дрянь, то забываешь. Но следы никуда не деваются, они остаются в твоих мыслях. Понимаешь?
– Прекрасно понимаю. – Я снял руку с ее лба и сжал ее ладонь.
– Ну, так вот, разное случается, и матросы знают об этом, и рассказывают другим, даже если сухопутные по большей части им не верят. Так на корабль порою попадают ненастоящие матросы, которые не хотят работать. Или бывает, что матрос подерется с офицером и его приговорят к наказанию. Тогда он уходит к рыскунам. Мы зовем их так, сравнивая с лодкой, когда та поворачивает не туда, куда тебе нужно, – она рыскает.
– Понятно, – снова вставил я.
– Некоторые из них, мне кажется, сидят на одном месте, как мы здесь. Другие бродят по кораблю, ищут, где бы чего украсть и с кем подраться. Иной раз наткнешься на одного, поболтаешь с ним. В другой раз подваливает сразу столько, что никому не хочется с ними связываться, и приходится просто притворяться, что они – такие же члены экипажа. Вот они и едят, пьют, и все радуются, когда они уходят.
– Так, значит, ты говоришь, что это простые матросы, которые взбунтовались против капитана? – Я упомянул капитана, потому что надеялся спросить о нем чуть позже.
– Нет. – Она покачала головой. – Не всегда. Экипаж набран с разных миров, даже из разных Млечных Путей, а может быть, и из разных вселенных. Этого я точно не знаю. То, что мы с тобой называем простым матросом, для кого-то другого может оказаться совсем не так просто. Ты ведь с Урса, верно?
– Верно.
– Я тоже, как большинство матросов здесь. Нас размещают вместе, потому что мы говорим одинаково и одинаково думаем. А если пойти в другой кубрик, все окажется иначе.
– Я считал, что уже напутешествовался тут, – сказал я, мысленно потешаясь над собой. – Теперь-то я вижу, что ходил совсем не так далеко, как мне казалось.
– Несколько дней нужно идти, чтобы выбраться из той части корабля, где большинство матросов более или менее похожи на нас с тобой. А рыскуны постоянно бродят с места на место. Иногда они дерутся друг с другом, иногда же объединяются, и в одной шайке встречаются три-четыре разных народа. А порой они живут друг с другом, и у женщин бывают дети, такие, как, например, Идас. Но я слышала, что обычно их дети не могут иметь потомства.
Гунни скосила глаза в сторону Зака, и я шепотом спросил:
– Он – один из таких?
– Думаю, да. Он нашел тебя, разыскал и привел меня сюда, поэтому я решила, что ему можно довериться, пока я схожу раздобыть еды. Он не разговаривает, но ведь он ничего тебе не сделал?
– Нет, конечно, – сказал я. – Он славный. В древности, Гунни, народы Урса путешествовали среди звезд. Многие потом вернулись домой, но многие осели в разных мирах. Чужеродные миры за это время могли изменить человеческое начало, приспособить его под свои нужды. Мисты знают, что на Урсе каждый материк меняет человека по-своему, и если люди с одного материка переберутся на другой, то они в короткий срок – в пятьдесят поколений или около того – станут походить на коренных жителей. Разные миры должны иметь еще больше различий; но человек, я думаю, везде останется человеком.
– Не говори «за это время», – предупредила Гунни. – Ты не знаешь, какое будет время, если мы остановимся у одного из солнц. Северьян, мы много болтаем, и ты, похоже, устал. Не хочешь прилечь?
– Только вместе с тобой, – сказал я. – Ты тоже устала, еще больше, чем я. Ты ходила и добывала для меня еду и лекарство. Отдохни и расскажи мне еще о рыскунах.
На самом же деле я чувствовал себя уже достаточно окрепшим, чтобы наложить на женщину руку, да и не только руку; а со многими женщинами, к которым я причислил и Гунни, нет лучшего способа добиться близости, чем дать им говорить и слушать их.
Она растянулась рядом со мной.
– Я уже рассказала почти все, что знаю. Большинство из них – плохие моряки. Некоторые – дети, родившиеся на корабле. Их прятали, пока они не выросли настолько, чтобы драться самостоятельно. Потом, помнишь, как мы ловили зверей?
– Конечно, помню.
– Не весь живой груз – звери, хотя таких там большинство. Иногда попадаются люди, и иногда они живут достаточно долго, чтобы угодить на корабль, туда, где есть воздух. – Гунни помолчала и хихикнула. – Знаешь, там, у них дома, наверно, так и недоумевают, куда это они делись, когда их выловили? Особенно если они там были важными птицами.
Было так странно слышать хихиканье, сорвавшееся с уст такой крупной женщины, что я, обычно неулыбчивый, тоже ухмыльнулся.
– Некоторые еще говорят, что рыскуны попадают на борт вместе с грузом, мол, это преступники, которые хотят сбежать из своего мира и пробираются на корабль. Или что в своих мирах они были попросту животными и их отправили как живой груз, хотя они – такие же люди, как мы. Думаю, мы бы в тех мирах тоже были животными.
Ее волосы, которые колыхались сейчас совсем рядом, сильно пахли духами; и я вдруг сообразил, что навряд ли это их естественный запах и Гунни, должно быть, надушилась перед тем, как вернуться в наш закуток.
– Некоторые называют их молчунами, потому что довольно многие из них не говорят. Возможно, у них есть какой-то свой язык, но они не могут разговаривать с нами, и если мы ловим какого-нибудь из них, ему приходится общаться знаками. А Сидеро однажды сказал, что молчуны – «мутисты», а значит – бунтовщики.
– Кстати, о Сидеро, – вставил я. – Он был там, когда Зак привел тебя на дно колодца?
– Нет, там не было никого, кроме тебя.
– И ты не видела моего пистолета или ножа, который ты мне подарила, когда мы встретились?
– Нет, ни того, ни другого. А они были при тебе, когда ты упал?
– Они были на Сидеро. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть их. Но спасибо ему и на том, что он не убил меня.
Гунни покачала головой, мотнув ею вправо и влево на куче тряпья – ее пухлая румяная щечка нечаянно коснулась моей.
– Не убил бы. Он иногда бывает крут, но я никогда не слышала, чтобы он кого-нибудь убил.
– Думаю, он избил меня, когда я был без сознания. Не мог же я повредить челюсть при падении. Я был внутри его, разве я тебе не говорил?
Она отодвинулась, чтобы посмотреть на меня.
– Правда? Ты это можешь?
– Да. Ему это не понравилось, но я думаю, что-то в его устройстве не давало ему выгнать меня, пока я был в сознании. Когда мы упали, он, наверно, раскрылся и вынул меня уцелевшей рукой. Повезло еще, что он не сломал мне обе ноги. А когда вынул меня, то, должно быть, пристукнул хорошенько. Я убью его за это, когда мы встретимся в следующий раз.
– Он всего лишь машина, – мягко произнесла Гунни, скользнув рукой под мою рваную рубашку.
– Вот уж не ожидал, что ты это знаешь, – сказал я. – Я думал, ты считаешь его человеком.
– Мой отец был рыбаком, и я выросла среди лодок. Лодке дают имя и рисуют глаза, и часто она ведет себя как живая и даже рассказывает тебе разные истории. Но она не живая на самом деле. Рыбаки иногда кажутся странными людьми, но мой отец говорил, что так всегда можно узнать настоящего сумасшедшего: если ему не нравится его лодка, он утопит ее, а не продаст. У лодки есть норов, но этого мало, чтобы стать человеком.
– А что сказал твой отец, когда ты завербовалась на этот корабль? – спросил я.
– Он утонул еще раньше. Все рыбаки когда-нибудь тонут. Это доконало мою мать. Я возвращаюсь на Урс очень часто, но еще не попадала так, чтобы они были живы.
– Кто был Автархом во время твоего детства, Гунни?
– Не знаю, – ответила она. – Мы о таких вещах не думали.
Она немного поплакала. Я постарался утешить ее, и от этого мы как-то очень быстро и естественно перешли к любовным играм; но ожог покрывал большую часть ее груди и живота, и воспоминание о Валерии тоже стояло между нами, как я ни ласкал ее, а она – меня.
Под конец она спросила:
– Тебе не было больно?
– Нет, – ответил я. – Мне только жаль, что я сделал тебе так больно.
– Ты – нисколько.
– Сделал, сделал, Гунни. Это я подпалил тебя в коридоре возле моей каюты, и мы оба это знаем.
Ее рука метнулась к оружию, но кинжал она сняла, когда раздевалась. Он лежал под ее одеждой, и достать его она никак не могла.
– Идас сказала мне, что наняла матроса, чтобы тот помог ей убрать тело моего стюарда. Она сказала про него «он», но запнулась перед этим словом. Ты из ее команды, хотя и не знала, что он – это она; ей, естественно, легче было попросить о помощи женщину, ведь она не успела завести любовника.
– И давно ты об этом догадался? – прошептала Гунни. Она уже не плакала, но в уголке ее глаза повисла слеза, большая и круглая, как сама Гунни.
– С самого начала, когда ты принесла мне ту кашу. Моя рука была обнажена, и ее обожгло соками какого-то крылатого существа; это единственная часть моего тела, которая не была защищена металлом Сидеро, и я, разумеется, подумал об этом сразу же, как пришел в себя. Ты сказала, что тебя обожгло вспышкой энергии, но это примерно то же самое. Лицо и плечи, которые были обнажены, не задело. Ожоги у тебя на тех местах, которые обязательно были прикрыты рубашкой и штанами.
Я ждал, что она что-нибудь скажет, но она молчала.
– В темноте я позвал на помощь, но никто мне не ответил. Тогда я выстрелил из пистолета слабым лучом, чтобы посветить себе. Я поднял его на высоту глаз, однако в темноте не мог увидеть прицела, и луч вырвался чуть под углом вниз. Должно быть, он ударил тебя в солнечное сплетение. Пока я спал, ты, наверно, ходила искать Идас, чтобы продать ей меня за еще один хризос. Ее ты, конечно, не нашла. Она мертва, и ее тело заперто в моей каюте.
– Я хотела откликнуться, когда ты звал, – промолвила Гунни. – Но мы же вроде как притаились. Я знала только, что ты потерялся где-то в темноте, и ждала, что свет вот-вот загорится снова. Потом Идас приставил – приставила, но я тогда этого не знала – свой нож к моему горлу. Он стоял за моей спиной, вплотную, так что его даже не задело, когда ты выстрелил в меня.
– Как бы то ни было, я хочу, чтобы ты знала: обыскав Идас, я нашел у нее девять хризосов. Я положил их в кармашек ножен того ножа, который ты подобрала. Сидеро унес мой нож и пистолет; если ты вернешь их мне, золото с полным правом возьми себе.
После этого Гунни не сказала ни слова. Я притворился, что сплю, хотя сквозь щелочки век наблюдал за ней, чтобы она не попробовала пырнуть меня кинжалом.
Вместо этого она встала, оделась и выбралась из комнаты, переступив через спящего Зака. Я ждал долго, но она не вернулась, и наконец я тоже заснул.
11. СТЫЧКА
Я лежал в небытии сна, но какая-то часть меня бодрствовала, плавая в море бессознательности, в котором пребывают неродившиеся и столь многие из умерших. – Ты знаешь, кто я ?Я знал, хотя и не мог сказать, откуда.
– Ты – капитан. – Верно . Кто я ? – Мастер. – Я сказал так, потому что снова, похоже, стал учеником. – Мастер, я не понимаю.
– Кто капитан на корабл е ?
– Мастер, я не знаю. – Я – твой судья. Эта расцветающая вселенная отдана мне на хранение. Мое имя – Цадкиэл ь . – Мастер, – спросил я, – так это суд надо мной?
– Нет . Близится суд надо мной самим, не над тобой. Ты был королем-воителем, Северьян. Ты будешь сражаться за меня? Сражаться по доброй воле?
– С радостью, мастер.
Во сне я как будто услышал отзвуки собственного голоса: «Мастер… мастер… мастер…» Ответа на них не было. Солнце умерло, и я остался один в леденящей тьме.
– Мастер! Мастер!
Зак тряс меня за плечо.
Я сел, мысленно отметив, что он умеет говорить гораздо лучше, чем мне казалось.
– Тише, я уже проснулся, – сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40