– Откуда же черпают столько силы? – это был всего лишь шепот, но мне показалось, что он сотряс весь остов корабля.
– От тебя, Цадкиэль, – сказал я. – В иное время я был твоим рабом.
– Расскажи мне.
Я попытался и обнаружил, сам не знаю как, что каждое мое слово несет значение десяти тысяч, ибо, когда я произнес «Урс», вместе с этим словом появились континенты, моря, все острова, темно-синее небо, озаренное славой Старого Солнца, правящего посреди своей звездной свиты. После сотни подобных слов она знала о нашей истории больше, чем я мог себе помыслить; а я, сам того не ведая, дошел до места, когда мы с Отцом Иниром обнялись и я поднялся по трапу на судно иеродулов, которое должно было доставить меня на корабль иерограммата, корабль Цадкиэль. Еще сотня слов, и все, что случилось со мной на борту и на Йесоде, встало, сверкая, в воздухе между нами.
– Ты подвергся испытаниям, – сказала она. – Если хочешь, я могу дать тебе то, что заставит тебя забыть их все. Но ты все равно доставишь Новое Солнце своему миру, одним лишь чутьем.
Я покачал головой:
– Не хочу забывать, о Цадкиэль. Я слишком часто хвалился, что ничего не забываю, и забвение – которое случалось со мной раз или два – кажется мне чем-то сродни смерти.
– Скажи лучше, что смерть – это память. Но даже смерть может быть доброй, как открылось тебе на озере. Хочешь, я поставлю тебя на пол?
– Я твой раб, как уже признался. Твоя воля – моя воля.
– А если бы я пожелала уронить тебя?
– Тогда твой раб все же будет бороться за жизнь, чтобы мог жить Урс.
Она улыбнулась и развела руки:
– Ты уже забыл, как легко здесь падать!
И действительно, на миг я ощутил испуг; на Урсе, упав с кровати, я подвергся бы большему риску. Здесь же я легко, как перышко, опустился на пол каюты Цадкиэль.
И все же прошло несколько мгновений, пока я опомнился настолько, чтобы заметить, что все остальные исчезли и я стою один. Цадкиэль, видимо проследив за моим взглядом, прошептала:
– Я отослала их. Человек, который спас тебя, будет вознагражден, равно как и женщина, сражавшаяся на твоей стороне, когда остальные готовы были убить тебя. Но вряд ли ты увидишь их снова.
Она потянулась ко мне правой рукой, пока кончики ее пальцев не коснулись пола прямо передо мной.
– Целесообразно, – сказала она, – если мой экипаж и впредь будет считать меня большой и не догадываться, как часто я появляюсь среди них. Но ты знаешь обо мне слишком много, чтобы обманывать тебя подобным образом, и заслуживаешь слишком многого, чтобы вообще быть обманутым. Сейчас будет удобнее, если мы сравняемся в росте.
Я едва расслышал последние слова. То, что произошло в следующий миг, захватило все мое внимание. Верхняя костяшка ее указательного пальца превратилась в лицо, и это было лицо Цадкиэль. Ноготь расщепился раз, потом еще раз, затем разделились первый и второй суставы, так что нижняя костяшка стала ее коленями. Палец шагнул прочь из руки, подняв свои собственные руки и развернув усыпанные глазами крылья, а великанша за ним исчезла, словно погашенное пламя.
– Я отведу тебя в твою каюту, – сказала Цадкиэль. Теперь она была ростом чуть ниже меня.
Я порывался упасть перед ней на колени, но она подняла меня.
– Идем. Ты устал – куда больше, чем думаешь, и неудивительно. Там тебя ждет славная постель. Еду принесут, как только проголодаешься.
Я лишь вымолвил:
– Но если тебя увидят…
– Нас не увидят. Здесь есть проходы, которыми пользуюсь только я.
При этих словах в стене распахнулся один из проемов. Цадкиэль увлекла меня в открывшееся отверстие и повела по темному коридору. Тогда я вспомнил, как Афета говорила мне, что ее народ видит в такой темноте; но Цадкиэль, в отличие от Афеты, не пульсировала светом, и я был не настолько глуп, чтобы рассчитывать, что мы разделим с ней упомянутую постель. После довольно долгого перехода разлился свет – Старое Солнце поднялось из-за невысоких холмов, – и казалось, мы вышли за пределы коридора. Прохладный ветерок шевелил траву. С наступлением света я увидел на земле перед нами черный ящик.
– Вот твоя каюта, – сказала Цадкиэль. – Будь внимателен. Мы должны шагнуть в нее.
Мы сделали это, ступив на что-то мягкое. Затем шагнули еще раз и наконец оказались на полу. Свет озарил комнату, которая была много, больше, чем моя старая каюта, и довольно странной формы. Утренний луг, откуда мы явились, был всего лишь картиной на стене за нашими спинами, а шагали мы по спинке и сиденью большого дивана. Я подошел к картине и попытался просунуть в нее руку, но натолкнулся на сопротивление твердой стены.
– Такие вещи имеются у нас в Обители Абсолюта, – сказал я. – Теперь я вижу, с чего брал пример Отец Инир, хотя наши, конечно, не так совершенны.
– Заберись на этот диван как следует и сможешь пройти сквозь картину, – объяснила Цадкиэль. – Давление ноги на сиденье рассеивает иллюзию. Теперь мне пора идти, а тебе надо отдыхать.
– Подожди! – воскликнул я. – Я не смогу уснуть, пока ты не скажешь мне…
– Что?
– У меня нет слов… Ты была пальцем Цадкиэль. А теперь ты – сама Цадкиэль…
– Ты же знаешь нашу способность менять облик; судя по твоему недавнему рассказу, когда ты был моложе, ты встречал меня в будущем. Клетки наших тел подвижны, словно у тех морских существ на вашем Урсе, которые могут просочиться сквозь решетку, а потом собраться воедино. Что же тогда мешает мне образовать миниатюру и сужать сочленение, пока она не отделится? Я – своеобразный атом; после воссоединения моя основная часть узнает все, что узнала я.
– Твоя основная часть держала меня в руках, а потом растаяла как сон.
– Вы – род пешек, – сказала Цадкиэль. – Двигаетесь только вперед, пока мы не возвращаем вас на прежнее место, чтобы начать игру заново. Но не все фигуры на доске пешки.

25. ЛАБИРИНТЫ СТРАСТЕЙ

Усталость странным образом воздействует на ум. Оставшись в одиночестве в своей каюте, я мог думать только о том, что моя дверь теперь не охраняется. Все время, что я был Автархом, у моей двери постоянно стояла стража, обычно – преторианцы. Я прошел через несколько комнат, ища их, лишь для того, чтобы удостовериться, что их нет; но когда я открыл последнюю дверь, полулюди-полуживотные в причудливых шлемах вытянулись во фрунт.
Я закрыл дверь, раздумывая, для того ли они стоят, чтобы не пускать никого внутрь, или для того, чтобы не выпускать наружу меня, и еще некоторое время потратил, гадая, как погасить свет. Однако я слишком устал, чтобы упорствовать в своих поисках. Сбросив одежду на пол, я растянулся на широкой постели. Мысли мои погрузились в то сумеречное состояние, которое мы зовем дремой, и свет потускнел и погас.
Мне почудилось, что я слышу шаги, и, кажется, долгое время я пытался сесть. Сон прижимал меня к простыне, удерживая надежнее, чем любое зелье. Наконец ходивший по комнате сел рядом со мной, и чья-то рука отвела волосы с моего лба. Почувствовав ее аромат, я притянул ее к себе.
Наши губы встретились, и ее локон скользнул по моей щеке.
Проснувшись, я знал, что был с Теклой. Она не произнесла ни слова, и я не видел ее лица, но у меня не осталось никаких сомнений. Невероятно, невозможно, чудесно – говорил я себе; но это было так. Никто в этой вселенной или в любой другой не смог бы обманывать меня так долго и в такой близи. Впрочем, и такую возможность нельзя было полностью исключить. Дети Цадкиэль, всего лишь дети, которых она растила на Йесоде, вернули Теклу со всеми остальными, чтобы отправить ее на бой с матросами. Наверняка для самой Цадкиэль не составило бы труда вернуть ее снова.
Я вскочил и огляделся в поисках хоть какого-нибудь оставленного следа – волоска или смятого цветка на подушке. Я (по собственному убеждению) хранил бы такое сокровище вечно. Незнакомая мне ткань пледа, которым я укрывался, была гладкой. На постели не осталось отпечатка второго тела рядом с тем, что оставило мое.
Где-то в подробных записях, собранных мною воедино в клерестории Обители Абсолюта, и в повести, которую я еще более подробно повторю на борту этого корабля неведомо когда в будущем, обернувшемся моим прошлым, я говорил, что редко чувствовал себя одиноким, хотя теперь и мог показаться читателю таковым. Дабы не кривить душой перед тем, кто в кои-то веки наткнется на эту рукопись, позволю заметить, что я чувствовал себя одиноким, знал о своем одиночестве, хотя и являлся Легионом, по выражению моего предшественника, который учил конюхов обращаться к нему именно так, а не иначе.
Я, одиночка, был этим предшественником и его предшественниками, каждый из которых страдал от одиночества, как должен страдать любой правитель до тех пор, пока лучшие времена – или скорее лучшие люди – не придут на Урс. Я был и Теклой. Теклой, думающей о матери и сводной сестре, которых она больше не увидит, и о молодом палаче, плакавшем о ней тогда, когда у нее самой уже не осталось слез. Но более всего я был Северьяном, познавшим ужас одиночества, как познает этот ужас последний человек на заброшенном корабле, когда, грезя о друзьях, он вдруг просыпается и осознает себя столь же одиноким, как и прежде; и тогда он выходит, наверно, на палубу и смотрит на изобилующие людьми звезды и на рваные паруса, которые никогда не донесут его ни до одной из них.
Страх охватил меня, как я ни пытался высмеять его. Я был один в просторных покоях, которые Цадкиэль назвала моей каютой. Я не мог никого услышать; и мне казалось возможным, как сразу по пробуждении кажутся реальными все горячечные фантазии сна, что мне некого услышать, будто Цадкиэль из своих собственных неисповедимых соображений опустошила корабль, пока я спал.
Я искупался в ванне и выскоблил непривычно гладкое, не покрытое шрамами лицо, глядевшее на меня из зеркала, все это время прислушиваясь, не раздадутся ли чьи-нибудь голоса или шаги. Одежда моя была рваной и такой грязной, что я раздумал надевать ее. В шкафах висело множество одеяний разных цветов и покроев – по-моему, больше всего таких, которые можно было легко приспособить как для мужчины, так и для женщины, безразмерные, из самых дорогих тканей. Я выбрал себе пару широких черных штанов, державшихся на расшитом поясе, тунику с открытым горлом и большими карманами и плащ с пестрой парчовой подкладкой, но с внешней стороны – цвета сажи, а значит, цвета гильдии, мастером которой я все еще официально являлся. Одевшись, я наконец вышел из дверей, и мои уродливые остиарии отсалютовали мне, как и в первый раз.
Мне не преградили путь, да и страх перед такой возможностью, пока я одевался, большей частью улетучился; но в то время как я шагал по широкому и пустому коридору прочь от своих апартаментов, меня тревожили иные соображения: от явившейся во сне Теклы, которая подарила мне наслаждение и бросила меня, мысли мои перешли к Доркас и Агии, к Валерии и наконец к Гунни, чья любовь, за неимением лучших вариантов, тоже могла оказаться мне полезна и с которой я безропотно позволил разлучить себя, когда Цадкиэль сообщила, что отослала матросов.
Всю свою жизнь я слишком легко бросал женщин, претендовавших на мою верность, в первую очередь Теклу, тянув до последнего, когда мне осталось лишь облегчить ей смерть, а после – Доркас, Пиа и Дарья и наконец – Валерия. На этом огромном корабле я, похоже, намеревался бросить еще одну; и я твердо решил не делать этого. Я найду Гунни, куда бы она ни запропастилась, и сберегу у себя в каюте, пока мы не доберемся до Урса, и она сможет вернуться, если захочет, в свою рыбацкую деревушку, к своему народу.
Исполненный решимости, я двинулся вперед; моя обновленная нога позволяла передвигаться по меньшей мере так же быстро, как в ту пору, когда я ступил на Бечевник, протянувшийся вдоль Гьолла; но не все мысли мои были о Гунни. Я отдавал себе отчет в том, что нужно запоминать все ориентиры и выбранное направление, поскольку нет ничего легче, чем заплутать на борту этого необъятного корабля, как я уже неоднократно плутал во время путешествия к Йесоду. Я также постоянно ощущал присутствие яркой точки света, которая казалась бесконечно далекой и в то же время удивительно близкой.
Позвольте попутно признаться, что тогда я все еще путал ее с тем шаром из тьмы, который стал диском света, когда мы с Гунни прошли сквозь него. Разумеется, невозможно, чтобы Белый Фонтан, спасший и разрушивший Урс, ревущий гейзер, извергающий из ниоткуда раскаленные газы, оказался тем самым порталом, через который мы прошли.
То есть я всегда считал это невозможным, пока был занят в дневном мире, мире, который погиб бы без Нового Солнца; но иногда я сомневался. А что, если Йесод, видимый из нашей вселенной, так же отличается от Йесода, обозримого изнутри, как человек, видимый со стороны, отличается от образа, созданного им самим? Я, например, знаю, что я часто глуп и иногда слаб, одинок, труслив, слишком склонен к пассивному добродушию и, как уже говорил, не задумываясь бросаю ближайших друзей, погнавшись за каким-нибудь идеалом. Но при этом я держал в страхе миллионы!
А что, если Белый Фонтан – это окно в Йесод?
Коридор повернул раз, потом еще; и, как раньше, я начал замечать, что хотя в той части, где я жил, он казался совсем обыкновенным – или почти обыкновенным, пространство, расстилавшееся передо мной и оставляемое за спиной, становилось все более странным, наполняясь туманом и недобрыми огнями.
Наконец мне пришла в голову мысль, что корабль сам изменяется для меня и снова становится самим собой, когда я ухожу, как мать, которая посвящает себя своему ребенку, когда он рядом с ней, разговаривая с ним самыми простыми словами и играя в детские игры, но в свободное время пишет эпическую поэму или принимает любовника.
Был ли корабль и впрямь живым существом? В том, что нечто подобное возможно, я не сомневался; но я слишком мало видел, чтобы говорить об этом с уверенностью, да и зачем в таком случае ему понадобился экипаж? Впрочем, все может объясняться намного проще, и то, что Цадкиэль рассказала вчера вечером (если принять время моего сна в качестве ночи), подразумевает гораздо более простой механизм. Если в картину можно войти, когда моя нога нажимает на спинку дивана, то не может ли быть, что свет в комнате постепенно гаснет, когда мой вес не давит на пол, и что эти переменчивые коридоры трансформируются под моими шагами? Я решил попробовать обмануть их с помощью своей исцеленной ноги.
На Урсе я не смог бы этого сделать, но на Урсе сам этот корабль-великан рухнул бы под собственной тяжестью, а здесь, на борту, где я мог и раньше бегать и даже прыгать, мне не составит труда обогнать ветер. Я прибавил ходу, но, добравшись до поворота, оттолкнулся от стены и полетел вперед по коридору, как летал между снастями.
Мгновенно я покинул знакомый коридор и очутился среди причудливых углов и призрачных механизмов, где мелькали, словно кометы, сине-зеленые огни, а сам проход извивался, как кишечник червя. Я касался ногами его поверхности, но не ступал полновесными шагами; ноги мои обмякли, точно конечности марионетки, когда опускается занавес. Я несся по коридору, который сузился до мучительно яркой, но все уменьшающейся точки посреди полной темноты.

26. ГУННИ И БУРГУНДОФАРА

Сперва я подумал, что меня подвело зрение. Я дважды моргнул, но лица, такие похожие, не соединились в одно. Тогда я попытался заговорить.
– Все хорошо, – сказала Гунни. Женщина помоложе, казавшаяся теперь не столько ее двойником, сколько младшей сестрой, приподняла мою голову и поднесла чашку к губам.
Мой рот был полон смертной пыли. Я жадно отпил воды, прополоскав полость рта, и почувствовал, как оживают онемевшие ткани.
– Что случилось? – спросила Гунни.
– Корабль превращается сам по себе, – сказал я.
Обе отсутствующе кивнули.
– Он приспосабливает себя под нас там, где мы находимся. Я бежал слишком быстро – или недостаточно уверенно касался пола. – Попытавшись сесть, я удивился, что мне это удалось. – Я попал в ту часть корабля, где вовсе не было воздуха – только какой-то газ, который, по-моему, воздухом не назовешь. Возможно, это отсек для людей из другого мира или он вообще не предназначен для людей, я не знаю.
– Можешь подняться? – спросила Гунни.
Я кивнул; но, окажись мы на Урсе, я упал бы, если бы попробовал сделать это. Даже на корабле, где падение так замедлено, обеим женщинам пришлось поддержать меня под руки, словно я напился в стельку. Они были одного роста (то есть почти моего роста), с большими черными глазами и широкими симпатичными лицами, усыпанными веснушками и обрамленными темными волосами.
– Ты – Гунни?.. – пробормотал я.
– Мы обе, – ответила младшая. – Я нанялась на последний рейс. А она здесь, наверно, уже давно.
– Уже много рейсов, – подтвердила Гунни. – По времени – вечность, но это меньше чем ничто. Время здесь – не то время, к которому ты привыкла на Урсе, Бургундофара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40