Но под сердцем по-прежнему сосало, как в детстве, и Колька думал, что Господь его не принимает, а все оттого, что Иеремия не читает разрешительной молитвы… И снились по ночам послушнику греховные, скабрезные сны, и даже дьявол в обличье девицы черноволосой явился однажды. А у девицы лоно живое, во все стороны крутится, пытаясь всосать Кольку. Но в последний момент искушения Колька перебарывает себя и видит вместо девицы дьявольский оскал… Проснулся в холодном поту. На часах было четыре утра. С тех пор стал всегда просыпаться об эту пору…
А потом разговорился с иеромонахом Василием, когда храм топили перед вечерней, да тот ему и сказал, что пустота в душе и томление духа первые годы в монастыре всех преследуют.
— Если ты ждал мгновенного успокоения, то — дурак! — поставил диагноз храмовый истопник. — По монастырям всякая нечисть живет, она искушает всех мягкотелых, да и духом сильных. Какой-нибудь бес усядется к тебе на плечи, за уши берет и управляет тобою, как лошадью!
— Как же! — удивился Колька. — В таком святом месте и нечисть!!!
— А где ж ей быть, — удивлялся Колькиной непонятливости иеромонах Василий. — Ей только в благочестивых местах и интересно! Какого-нибудь послушника, вроде тебя, с пути истинного свернуть, сомнениями жизнь утяжелить!.. А там, в миру, сами люди — нечисть, чего их с пути сбивать, они и так верной дорогой идут, товарищи!
От таких простых выводов Колька оторопел, мысль его заработала лихорадочно, а рука, засунувшая в печь полено, задержалась в огне.
Иеромонах Василий выдернул его из печи. Слава Богу, только телогрейка задымилась ватой. Полили водичкой. Сели отдохнуть на минутку.
— Поди, сны снятся нехорошие?
— Снятся, — признался Колька.
— Всем сняться, — успокоил батюшка. — Особенно отцу Иеремии, Господи прости! — и перекрестился.
— Пройдут сны?
— Пройдут, если крепок будешь! И бесам жаль время тратить попусту. Отстанут. Молись!
— Молюсь!
А потом Колька стал замечать, как монахи собираются по вечерам, вроде как чайку попить, а сами шепчутся о чем-то. А при появлении Кольки замолкают.
А не его это дело, думал послушник и укладывался в постель с какой-нибудь книгой из храмовой библиотеки. Читал обычно о житии какого-нибудь святого. Все жития обычно были похожи друг на друга как две капли воды, а оттого засыпалось хорошо.
Вот как оно, думалось Кольке. У добра один лик, аж до скучности, а у зла обличий великое множество! Вот и девушки в миру, те, которые добродетельны, частенько остаются в девках, а подпорченные пользуются непременным успехом. Прав иеромонах Василий. Там, в большом мире, никого искушать не требуется, все искушенные!.. Уж если на Валааме монахи жирные, как свиньи, и в шелка одеваются, то чего говорить о городах нищих!
— Нечего монаху размышлять! — говорил себе Колька. — Монаху трудиться надо и молиться!.. А я и не монах еще, — зевал Колька и засыпал…
А через три месяца на остров пожаловал митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский и трапезу разделил со всей островной жизнью. Хвалил рыбу, а на отца Иеремию глядел косо.
А потом Высокопреосвященство забрал с собою в вертолет иеромонаха Василия, настоятеля же расцеловал на прощание, хотя физиономия у Иеремии после благословенных поцелуев искривилась, словно свечка, пролежавшая неделю на солнце.
Горевал Колька об отъезде иеромонаха Василия долго. Ходил ночью по монастырской территории, мыкался. Несколько раз его горестное лицо, заросшее чернющей бородой, попадало в луч настоятельского фонарика и пугало отца Иеремию почти до смерти.
— Одни зеки вокруг! — в голос причитал он. — Убийцы и разбойники!
От этих причитаний настоятеля настроение у Кольки поднималось, и он взял обыкновение специально выходить ночью на воздух, подкарауливая направляющегося в свои покои отца Иеремию. Специально совал свою физиономию под свет и скалился, показывая лишенную зубов челюсть…
Через некоторое время настоятель Иеремия собрал свои пожитки и отбыл в северную столицу. Монахи радовались и промеж себя благодарили иеромонаха Василия, пожертвовавшего собой ради братства.
Прожили без головы до осени, а в октябре на Коловце появился иеромонах Михаил. Он и постриг Кольку без лишних проволочек, и стал Колька Филагрием.
Прожил в братии монахом месяц и пришел к отцу Михаилу с просьбой.
— Хочу один жить! — сказал.
— Мы тебе не подходим? — усмехнулся отец Михаил, пригладив свою роскошную шевелюру. — Или от послушаний надорвался?
— Хочу на дальний скит.
— Там же все прогнило, — вспомнил новый настоятель. — И стены попадали!
— Восстановлю.
— А чем питаться станешь?
— Что я, рыбы не наловлю? От иеромонаха Василия удочка осталась, а давеча волна какого-то синтетического волокна принесла. Времени много будет, сеть сплету…
— А зимой? Тоже сеть ставить будешь?
— Так я осенью припасов наделаю.
— Октябрь уже, — ставил преграды отец Михаил.
— Успею, — настаивал Колька. — Если братия топора не пожалеет, гвоздей килограмма два, чашку да кирпича, чтобы печь выложить…
— Мы не жадные… Главное, чтобы прок был!
— Будет, — уверенно произнес Колька.
— А ты знаешь, что такое одиночество?
— А вы, отец Михаил, знаете?
— Человек создан Господом, чтобы общаться с себе подобными! Вся природа его противится одиночеству! Мозг от одиночества одержимым становится!
— А я с Господом общаться стану, — улыбнулся Колька. — Разве Господь позволит, чтобы я одержимым стал? Разве с Господом я одинок?..
Отец Михаил мрачным сделался.
— Смотри, не опозорь! А то прискачешь на холода!
— Я не лошадь!
— Хорошо… Можешь два дня не работать… Собирайся!
Колька встал перед отцом Михаилом на колени, поцеловал руку и со всей искренностью, на которую способно было нутро его, поблагодарил настоятеля.
Иеромонах благословил отца Филагрия, а напоследок рассказал про отца Серапиона. Мол, у того покровители появились!
— Знаю, — кивнул головой Колька. — Новость старая.
— Я ему паспорт сделал, визы сделал, — продолжал настоятель. — А пять дней назад был в Питере на подворье, приходит ко мне пара, супруги средних лет, одеты бедненько, лица светлые, хоть и печаль в них. Спрашиваю, чем помочь могу, а они мнутся, держатся друг за дружку, как малые дети напуганные, и только вздыхают тяжко. Да что случилось? — в сердцах спрашиваю. А он набрался смелости, вышел вперед, заслоняя жену, и рассказал, что некоторое время назад в их жизни появился отец Серапион, монах с Коловца, духовником их стал. А потом намекать принялся, что надо ему по святым местам отправиться, чтобы этой самой святости набраться. А они люди небогатые!.. А я и сам вижу — не то что небогатые, бедные просто! Ну, набрали они по друзьям денег на поездку в первопрестольную, а он не успел возвратиться и говорит — посылайте меня в Израиль! Они взмолились, что негде средств более отыскать, а он озлобился и молвит: не найдете — прокляну!
— Ой! — вскрикнул Колька.
— Вот такой Серапион! — хмыкнул настоятель. — Про Израиль у него внятно рассказать получилось!
— И что теперь?
— А уйдешь жить на скит, я его в тот же день раздену!
— Сволота, — ругнулся Колька. — Прости Господи!
Через два дня во время утренней трапезы отец Михаил сообщил всему братству и вольнонаемным, что отец Филагрий уходит жить на дальний скит.
— Помолимся же за него!
И братство помолилось искренне и поело творога со сметаной в честь такого события. Отец Серапион сидел на дальнем конце стола и вытирал дно миски куском хлеба. Под подрясником у него были надеты джинсы и теплый мохеровый свитер. Филагрий собирался на дальний скит, а Серапион на Валаам. Он знал, что его там примут. На Валааме любят благообразных стариков. С ними часто фотографируются туристы. Пофиг, что раздели!..
«Завтра и уеду», — решил Серапион.
Колька запрыгнул в кузов трактора, ему подали собранные вещи, и отец Филагрий покатил под грохот мотора в другую жизнь.
А ночью мужики обрезали бороду Серапиону и сожгли ее в печке. Старик наутро горько плакал, его не пустили даже в трапезную, а просто выдали кусок хлеба, да и то сделала сердобольная тетя Маша… А через два часа обритого Серапиона увозил на Большую землю бывший военный корабль, переделанный в паром…
В первую свою ночь на скиту Колька чуть не замерз до смерти. Хоть и октябрь, но ветрище ледяной, а стен еще нет, только гнилье, толкнешь — рухнет. Колька лапника елового нарубил да вместо матраса приспособил. Костерчик развел да воду на нем вскипятил. Заснул в тепле, а проснулся в холоде. Еще только светало, а он уже вовсю махал топором да пилой орудовал, чтобы стены новые соорудить.
«И не для собственного тепла я стены возвожу, — подбадривал себя Колька. — А для того, чтобы иконы повесить, чтобы лик Господа просиял на заброшенном скиту…»
Целых два месяца рано по утру монахи, тянущиеся на службу, слышали звуки тюкающего топора. А потом отец Михаил стал молиться в голос, чтобы у отца Филагрия сил душевных хватило…
Особенно мучился Колька от того, что печку ему сложить не удавалось. То раствор неправильно замешает, то криво кирпич пойдет, то тяги нет…
А еще он вдруг понял, что за трудом тяжким совсем мало молится, что это простому монаху позволительно только вкалывать и ни о чем не думать, а он же должен научиться разговаривать с Богом, чтобы Господь отнесся к нему, как к сотоварищу своему, и помогал не только в быту, но и в жизни духовной, просветляя его и посылая озарения.
Через два дня печь сложилась. Тяга в ней такая обнаружилась, что в почти заново выстроенном ските гудело, словно самолет собирался взлетать.
Из припасов Колька достал банку с краской и выкрасил скит в зеленый цвет. Внутри же оставил нетронутую деревянную плоть и дышал сосновым духом в полную грудь.
А потом настал день, когда Колька проснулся и сказал:
— Здравствуй, Господи!
И с этого момента все его мысли стали диалогом с Богом. В простоте он общался с Создателем, и не была эта простота упоминанием Создателя всуе, а истинным общением с Отцом.
Вот иду я, Господи, покосившуюся сосну завалить. Как думаешь, Великий, если я стену северную усилю, не напрасен труд мой будет?..
И Колька непременно получал ответ на все свои вопросы. Словно кто-то шептал ему в ошпаренное холодом ухо.
И становился тогда отшельник перед образами на колени и молился истово, благодаря Господа за вразумление, за то, что не дал погибнуть его заблудшей душе!.. Благодарил и за Надьку, и за футбол, и даже за тюрьму благодарил. Просил Его, чтобы позаботился о бабке с дедом, что он читать за них будет денно и нощно, а то, что дед коммунистом был, так то понять можно! Уж больно светлые идеалы коммунистическая партия проповедовала. Может, из-за них дед и героем стал! Коммунистам бы тебя, Господи, в сердца!..
Прожил Колька первую зиму на ските и был совершенно счастлив. У него не было зеркала, но волосья выросли до плеч, а борода спустилась до грудков. Колька раздевался догола и вбегал в ледяную ладожскую воду, тер тело и волосы песком, а потом выскакивал красный, но не мороженый, всовывал ноги в кирзачи и бегал среди сосен, в чем мать родила, пока Господь не запускал в его тело огненное тепло…
Сию картину разглядели случайно браконьеры да рассказали о том в монастыре.
— Может, с ума сошел? — высказали версию.
Послали трактор с парой новых сапог, с мешком соли и с полтысячей свечек.
Тракторист из вольнонаемных вернулся и долго не мог прийти в себя, рассказывая настоятелю о том, какую красоту навел отец Филагрий! Какой скит отстроил, как у него внутри все складно… И в скиту, и в душе!.. «Я спросил его, может, постричься, а он — постригись, только не коротко. От женщины в монахи не убежишь, только переломится у тебя все внутри. Откуда он знает про женщину?»
Отец Михаил велел к скиту более не ходить, браконьерам запретил лов на той стороне озера. У себя же в покоях помолился:
— Дай, Господи, нам схимника получить. Да сделай так, чтобы говорил он твоими устами!..
Полгода ушло у Кольки, чтобы сеть сплести, но получилась на загляденье, с некрупной ячеёй, метров тридцать в длину.
А потом Господь послал лодчонку разбитую, видно, браконьеры бросили. Колька ее починил, просмолил днище, чтобы не текло, вырубил топором весла, а уключины из найденных подков сделал.
В первый раз вышел в Ладогу, а на погоду не посмотрел. Пока сети расставлял, волна поднялась баллов до пяти, да чуть не выкинула отшельника из посудины. Колька сеть-то отпустил — куда она денется, — бросился к веслам. Грести к берегу стал. Только к песчаной кромке подгребет, а волна его метров на пятьдесят обратно в озеро. А там уже волна на волну наскакивает, как баран на барана, и попади лодка меж водяных рогов — кирдык! Но силы в плечах Кольки было предостаточно. Отобранная у вековых сосен, она помогала ему сражаться со стихией, и он улыбался этому сражению, так как знал, что Господь ему экзамен устроил!..
Природа вокруг выла и скрежетала, вырывая весла из уключин. Кольку относило все дальше в озеро, на черном от туч небе он вдруг увидел северное сияние и закричал:
— Господи! К тебе иду без страха! Господи!..
В сей час буря утихла. Колька захохотал в полный рот, принялся грести к берегу, и вскоре его ноги ощутили земную твердь.
— Спасибо тебе, Господи! — прокричал отшельник небесам.
А потом он молился в скиту, благодаря Всевышнего за то, что жизнь дал ему, за то, что жизнь создал как величайшее чудо и наслаждение, за то, что у него руки и ноги целы и может он наслаждаться полной душой всем роскошеством бытия!
И чем дольше Колька молился, тем сильнее разгоралось в лампаде пламя и лик Господень, на бумаге печатанный, источал сияние, как будто живой!..
А потом он стал просыпаться и прежде, чем осознавал себя, уже возносил молитву к небу. А со временем молитва стала изливаться из него во все времена дня, ночами же снилась ему до самого утра…
В сетях стало появляться много рыбы. Часть из нее он вялил, часть коптил, создавая припасы на зиму. Собирал грибы и ягоду впрок и полагал себя самым счастливым человеком на свете. Он не считал времени, оно остановилось, и Колька понял, что такое Вечность. Сказать словами бы не смог, но духом отважился уразуметь откровение.
А потом как-то раз к нему в скит пришел отец Михаил. Встал на колени и благословения попросил.
— Что вы, отец Михаил! — оробел Колька. — Да как же я смею!
А настоятель заплакал и поздравил вокруг природу и себя именем отца Филагрия, схимника новоявленного!
И что-то в ухо Кольке вошло, что он счел возможным тотчас благословить настоятеля Коловца и руку протянуть для лобзания.
Потом они чай пили, и отец Михаил отважился попросить схимника духовником его вызваться.
— Конечно, — ответил Колька. — Что мучает вас?
Отец Михаил собрался с духом и рассказал:
— Неделю назад готовился к причастию, вдруг на алтаре тело Господа воочию увидел. Мертвое. Кровь сочится из ран и плоть, хоть и мертвая, но мучается…
— Так на этот случай, — подсказал Колька, — молитва специальная есть!
— Я знаю, отец Филагрий. Читал эту молитву десятикратно. А тело до сих пор лежит на алтаре, и только я его вижу, а другие даже случаем облокотятся, а не замечают! Семь суток уже!..
Колька задумался, а потом склонился перед иконами и прошептал:
— Господи, верит этот человек в Тебя, как в самого себя! Дал Ты себя лицезреть, и мертвым телом своим повергаешь раба Твоего в скорбь, а долгая скорбь уныние рождает, грех огромный! Сам искушаешь! А против Твоей силы даже Илья Муромец слабак!..
Колька еще долго шептал, а когда закончил, просил отца Михаила идти обратно, и если все настроится на прежний лад, ударить троекратно в малый колокол.
— Да, — чуть не забыл Колька, остановив отца Михаила возле ельника. — Учебников мне пришлите по языкам разным!
— Пришлем, отец Филагрий. Обязательно!
К ночи, когда Колька уже свечки задувал, готовясь ко сну, троекратно прозвонил малый колокол. Отшельник с удовлетворением зевнул, в рот влетел бес, но после того как вход в душу Колька перекрестил, озлившийся бес отвалил в монастырскую сторону.
А потом он стал языки учить иностранные и с Богом разговаривать на английском и немецком. Всевышний отвечал ему терпеливо по-русски…
Однажды в начале лета Колька проснулся раньше птиц. Выглянул в окно, а там туман клубами переваливается, застилая собой все пространство до небес.
«Ишь, какое чудо атмосферное», — порадовался Колька и сел возле окошка смотреть на атмосферные дымы, на ладонь опершись.
И слышал он, как в этом непроглядном явлении плещет рыба, вероятно выпрыгивая из воды, чтобы курнуть тумана.
Колька поглядел на небо и констатировал, что солнца не видно. Во какой туман!
Сидел он так и сидел, пока слегка не развиднелось. А в развидневшемся местечке темное пятно какое-то! Стал дуть отшельник на туман, чтобы скорее сошел и любопытство удовлетворил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
А потом разговорился с иеромонахом Василием, когда храм топили перед вечерней, да тот ему и сказал, что пустота в душе и томление духа первые годы в монастыре всех преследуют.
— Если ты ждал мгновенного успокоения, то — дурак! — поставил диагноз храмовый истопник. — По монастырям всякая нечисть живет, она искушает всех мягкотелых, да и духом сильных. Какой-нибудь бес усядется к тебе на плечи, за уши берет и управляет тобою, как лошадью!
— Как же! — удивился Колька. — В таком святом месте и нечисть!!!
— А где ж ей быть, — удивлялся Колькиной непонятливости иеромонах Василий. — Ей только в благочестивых местах и интересно! Какого-нибудь послушника, вроде тебя, с пути истинного свернуть, сомнениями жизнь утяжелить!.. А там, в миру, сами люди — нечисть, чего их с пути сбивать, они и так верной дорогой идут, товарищи!
От таких простых выводов Колька оторопел, мысль его заработала лихорадочно, а рука, засунувшая в печь полено, задержалась в огне.
Иеромонах Василий выдернул его из печи. Слава Богу, только телогрейка задымилась ватой. Полили водичкой. Сели отдохнуть на минутку.
— Поди, сны снятся нехорошие?
— Снятся, — признался Колька.
— Всем сняться, — успокоил батюшка. — Особенно отцу Иеремии, Господи прости! — и перекрестился.
— Пройдут сны?
— Пройдут, если крепок будешь! И бесам жаль время тратить попусту. Отстанут. Молись!
— Молюсь!
А потом Колька стал замечать, как монахи собираются по вечерам, вроде как чайку попить, а сами шепчутся о чем-то. А при появлении Кольки замолкают.
А не его это дело, думал послушник и укладывался в постель с какой-нибудь книгой из храмовой библиотеки. Читал обычно о житии какого-нибудь святого. Все жития обычно были похожи друг на друга как две капли воды, а оттого засыпалось хорошо.
Вот как оно, думалось Кольке. У добра один лик, аж до скучности, а у зла обличий великое множество! Вот и девушки в миру, те, которые добродетельны, частенько остаются в девках, а подпорченные пользуются непременным успехом. Прав иеромонах Василий. Там, в большом мире, никого искушать не требуется, все искушенные!.. Уж если на Валааме монахи жирные, как свиньи, и в шелка одеваются, то чего говорить о городах нищих!
— Нечего монаху размышлять! — говорил себе Колька. — Монаху трудиться надо и молиться!.. А я и не монах еще, — зевал Колька и засыпал…
А через три месяца на остров пожаловал митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский и трапезу разделил со всей островной жизнью. Хвалил рыбу, а на отца Иеремию глядел косо.
А потом Высокопреосвященство забрал с собою в вертолет иеромонаха Василия, настоятеля же расцеловал на прощание, хотя физиономия у Иеремии после благословенных поцелуев искривилась, словно свечка, пролежавшая неделю на солнце.
Горевал Колька об отъезде иеромонаха Василия долго. Ходил ночью по монастырской территории, мыкался. Несколько раз его горестное лицо, заросшее чернющей бородой, попадало в луч настоятельского фонарика и пугало отца Иеремию почти до смерти.
— Одни зеки вокруг! — в голос причитал он. — Убийцы и разбойники!
От этих причитаний настоятеля настроение у Кольки поднималось, и он взял обыкновение специально выходить ночью на воздух, подкарауливая направляющегося в свои покои отца Иеремию. Специально совал свою физиономию под свет и скалился, показывая лишенную зубов челюсть…
Через некоторое время настоятель Иеремия собрал свои пожитки и отбыл в северную столицу. Монахи радовались и промеж себя благодарили иеромонаха Василия, пожертвовавшего собой ради братства.
Прожили без головы до осени, а в октябре на Коловце появился иеромонах Михаил. Он и постриг Кольку без лишних проволочек, и стал Колька Филагрием.
Прожил в братии монахом месяц и пришел к отцу Михаилу с просьбой.
— Хочу один жить! — сказал.
— Мы тебе не подходим? — усмехнулся отец Михаил, пригладив свою роскошную шевелюру. — Или от послушаний надорвался?
— Хочу на дальний скит.
— Там же все прогнило, — вспомнил новый настоятель. — И стены попадали!
— Восстановлю.
— А чем питаться станешь?
— Что я, рыбы не наловлю? От иеромонаха Василия удочка осталась, а давеча волна какого-то синтетического волокна принесла. Времени много будет, сеть сплету…
— А зимой? Тоже сеть ставить будешь?
— Так я осенью припасов наделаю.
— Октябрь уже, — ставил преграды отец Михаил.
— Успею, — настаивал Колька. — Если братия топора не пожалеет, гвоздей килограмма два, чашку да кирпича, чтобы печь выложить…
— Мы не жадные… Главное, чтобы прок был!
— Будет, — уверенно произнес Колька.
— А ты знаешь, что такое одиночество?
— А вы, отец Михаил, знаете?
— Человек создан Господом, чтобы общаться с себе подобными! Вся природа его противится одиночеству! Мозг от одиночества одержимым становится!
— А я с Господом общаться стану, — улыбнулся Колька. — Разве Господь позволит, чтобы я одержимым стал? Разве с Господом я одинок?..
Отец Михаил мрачным сделался.
— Смотри, не опозорь! А то прискачешь на холода!
— Я не лошадь!
— Хорошо… Можешь два дня не работать… Собирайся!
Колька встал перед отцом Михаилом на колени, поцеловал руку и со всей искренностью, на которую способно было нутро его, поблагодарил настоятеля.
Иеромонах благословил отца Филагрия, а напоследок рассказал про отца Серапиона. Мол, у того покровители появились!
— Знаю, — кивнул головой Колька. — Новость старая.
— Я ему паспорт сделал, визы сделал, — продолжал настоятель. — А пять дней назад был в Питере на подворье, приходит ко мне пара, супруги средних лет, одеты бедненько, лица светлые, хоть и печаль в них. Спрашиваю, чем помочь могу, а они мнутся, держатся друг за дружку, как малые дети напуганные, и только вздыхают тяжко. Да что случилось? — в сердцах спрашиваю. А он набрался смелости, вышел вперед, заслоняя жену, и рассказал, что некоторое время назад в их жизни появился отец Серапион, монах с Коловца, духовником их стал. А потом намекать принялся, что надо ему по святым местам отправиться, чтобы этой самой святости набраться. А они люди небогатые!.. А я и сам вижу — не то что небогатые, бедные просто! Ну, набрали они по друзьям денег на поездку в первопрестольную, а он не успел возвратиться и говорит — посылайте меня в Израиль! Они взмолились, что негде средств более отыскать, а он озлобился и молвит: не найдете — прокляну!
— Ой! — вскрикнул Колька.
— Вот такой Серапион! — хмыкнул настоятель. — Про Израиль у него внятно рассказать получилось!
— И что теперь?
— А уйдешь жить на скит, я его в тот же день раздену!
— Сволота, — ругнулся Колька. — Прости Господи!
Через два дня во время утренней трапезы отец Михаил сообщил всему братству и вольнонаемным, что отец Филагрий уходит жить на дальний скит.
— Помолимся же за него!
И братство помолилось искренне и поело творога со сметаной в честь такого события. Отец Серапион сидел на дальнем конце стола и вытирал дно миски куском хлеба. Под подрясником у него были надеты джинсы и теплый мохеровый свитер. Филагрий собирался на дальний скит, а Серапион на Валаам. Он знал, что его там примут. На Валааме любят благообразных стариков. С ними часто фотографируются туристы. Пофиг, что раздели!..
«Завтра и уеду», — решил Серапион.
Колька запрыгнул в кузов трактора, ему подали собранные вещи, и отец Филагрий покатил под грохот мотора в другую жизнь.
А ночью мужики обрезали бороду Серапиону и сожгли ее в печке. Старик наутро горько плакал, его не пустили даже в трапезную, а просто выдали кусок хлеба, да и то сделала сердобольная тетя Маша… А через два часа обритого Серапиона увозил на Большую землю бывший военный корабль, переделанный в паром…
В первую свою ночь на скиту Колька чуть не замерз до смерти. Хоть и октябрь, но ветрище ледяной, а стен еще нет, только гнилье, толкнешь — рухнет. Колька лапника елового нарубил да вместо матраса приспособил. Костерчик развел да воду на нем вскипятил. Заснул в тепле, а проснулся в холоде. Еще только светало, а он уже вовсю махал топором да пилой орудовал, чтобы стены новые соорудить.
«И не для собственного тепла я стены возвожу, — подбадривал себя Колька. — А для того, чтобы иконы повесить, чтобы лик Господа просиял на заброшенном скиту…»
Целых два месяца рано по утру монахи, тянущиеся на службу, слышали звуки тюкающего топора. А потом отец Михаил стал молиться в голос, чтобы у отца Филагрия сил душевных хватило…
Особенно мучился Колька от того, что печку ему сложить не удавалось. То раствор неправильно замешает, то криво кирпич пойдет, то тяги нет…
А еще он вдруг понял, что за трудом тяжким совсем мало молится, что это простому монаху позволительно только вкалывать и ни о чем не думать, а он же должен научиться разговаривать с Богом, чтобы Господь отнесся к нему, как к сотоварищу своему, и помогал не только в быту, но и в жизни духовной, просветляя его и посылая озарения.
Через два дня печь сложилась. Тяга в ней такая обнаружилась, что в почти заново выстроенном ските гудело, словно самолет собирался взлетать.
Из припасов Колька достал банку с краской и выкрасил скит в зеленый цвет. Внутри же оставил нетронутую деревянную плоть и дышал сосновым духом в полную грудь.
А потом настал день, когда Колька проснулся и сказал:
— Здравствуй, Господи!
И с этого момента все его мысли стали диалогом с Богом. В простоте он общался с Создателем, и не была эта простота упоминанием Создателя всуе, а истинным общением с Отцом.
Вот иду я, Господи, покосившуюся сосну завалить. Как думаешь, Великий, если я стену северную усилю, не напрасен труд мой будет?..
И Колька непременно получал ответ на все свои вопросы. Словно кто-то шептал ему в ошпаренное холодом ухо.
И становился тогда отшельник перед образами на колени и молился истово, благодаря Господа за вразумление, за то, что не дал погибнуть его заблудшей душе!.. Благодарил и за Надьку, и за футбол, и даже за тюрьму благодарил. Просил Его, чтобы позаботился о бабке с дедом, что он читать за них будет денно и нощно, а то, что дед коммунистом был, так то понять можно! Уж больно светлые идеалы коммунистическая партия проповедовала. Может, из-за них дед и героем стал! Коммунистам бы тебя, Господи, в сердца!..
Прожил Колька первую зиму на ските и был совершенно счастлив. У него не было зеркала, но волосья выросли до плеч, а борода спустилась до грудков. Колька раздевался догола и вбегал в ледяную ладожскую воду, тер тело и волосы песком, а потом выскакивал красный, но не мороженый, всовывал ноги в кирзачи и бегал среди сосен, в чем мать родила, пока Господь не запускал в его тело огненное тепло…
Сию картину разглядели случайно браконьеры да рассказали о том в монастыре.
— Может, с ума сошел? — высказали версию.
Послали трактор с парой новых сапог, с мешком соли и с полтысячей свечек.
Тракторист из вольнонаемных вернулся и долго не мог прийти в себя, рассказывая настоятелю о том, какую красоту навел отец Филагрий! Какой скит отстроил, как у него внутри все складно… И в скиту, и в душе!.. «Я спросил его, может, постричься, а он — постригись, только не коротко. От женщины в монахи не убежишь, только переломится у тебя все внутри. Откуда он знает про женщину?»
Отец Михаил велел к скиту более не ходить, браконьерам запретил лов на той стороне озера. У себя же в покоях помолился:
— Дай, Господи, нам схимника получить. Да сделай так, чтобы говорил он твоими устами!..
Полгода ушло у Кольки, чтобы сеть сплести, но получилась на загляденье, с некрупной ячеёй, метров тридцать в длину.
А потом Господь послал лодчонку разбитую, видно, браконьеры бросили. Колька ее починил, просмолил днище, чтобы не текло, вырубил топором весла, а уключины из найденных подков сделал.
В первый раз вышел в Ладогу, а на погоду не посмотрел. Пока сети расставлял, волна поднялась баллов до пяти, да чуть не выкинула отшельника из посудины. Колька сеть-то отпустил — куда она денется, — бросился к веслам. Грести к берегу стал. Только к песчаной кромке подгребет, а волна его метров на пятьдесят обратно в озеро. А там уже волна на волну наскакивает, как баран на барана, и попади лодка меж водяных рогов — кирдык! Но силы в плечах Кольки было предостаточно. Отобранная у вековых сосен, она помогала ему сражаться со стихией, и он улыбался этому сражению, так как знал, что Господь ему экзамен устроил!..
Природа вокруг выла и скрежетала, вырывая весла из уключин. Кольку относило все дальше в озеро, на черном от туч небе он вдруг увидел северное сияние и закричал:
— Господи! К тебе иду без страха! Господи!..
В сей час буря утихла. Колька захохотал в полный рот, принялся грести к берегу, и вскоре его ноги ощутили земную твердь.
— Спасибо тебе, Господи! — прокричал отшельник небесам.
А потом он молился в скиту, благодаря Всевышнего за то, что жизнь дал ему, за то, что жизнь создал как величайшее чудо и наслаждение, за то, что у него руки и ноги целы и может он наслаждаться полной душой всем роскошеством бытия!
И чем дольше Колька молился, тем сильнее разгоралось в лампаде пламя и лик Господень, на бумаге печатанный, источал сияние, как будто живой!..
А потом он стал просыпаться и прежде, чем осознавал себя, уже возносил молитву к небу. А со временем молитва стала изливаться из него во все времена дня, ночами же снилась ему до самого утра…
В сетях стало появляться много рыбы. Часть из нее он вялил, часть коптил, создавая припасы на зиму. Собирал грибы и ягоду впрок и полагал себя самым счастливым человеком на свете. Он не считал времени, оно остановилось, и Колька понял, что такое Вечность. Сказать словами бы не смог, но духом отважился уразуметь откровение.
А потом как-то раз к нему в скит пришел отец Михаил. Встал на колени и благословения попросил.
— Что вы, отец Михаил! — оробел Колька. — Да как же я смею!
А настоятель заплакал и поздравил вокруг природу и себя именем отца Филагрия, схимника новоявленного!
И что-то в ухо Кольке вошло, что он счел возможным тотчас благословить настоятеля Коловца и руку протянуть для лобзания.
Потом они чай пили, и отец Михаил отважился попросить схимника духовником его вызваться.
— Конечно, — ответил Колька. — Что мучает вас?
Отец Михаил собрался с духом и рассказал:
— Неделю назад готовился к причастию, вдруг на алтаре тело Господа воочию увидел. Мертвое. Кровь сочится из ран и плоть, хоть и мертвая, но мучается…
— Так на этот случай, — подсказал Колька, — молитва специальная есть!
— Я знаю, отец Филагрий. Читал эту молитву десятикратно. А тело до сих пор лежит на алтаре, и только я его вижу, а другие даже случаем облокотятся, а не замечают! Семь суток уже!..
Колька задумался, а потом склонился перед иконами и прошептал:
— Господи, верит этот человек в Тебя, как в самого себя! Дал Ты себя лицезреть, и мертвым телом своим повергаешь раба Твоего в скорбь, а долгая скорбь уныние рождает, грех огромный! Сам искушаешь! А против Твоей силы даже Илья Муромец слабак!..
Колька еще долго шептал, а когда закончил, просил отца Михаила идти обратно, и если все настроится на прежний лад, ударить троекратно в малый колокол.
— Да, — чуть не забыл Колька, остановив отца Михаила возле ельника. — Учебников мне пришлите по языкам разным!
— Пришлем, отец Филагрий. Обязательно!
К ночи, когда Колька уже свечки задувал, готовясь ко сну, троекратно прозвонил малый колокол. Отшельник с удовлетворением зевнул, в рот влетел бес, но после того как вход в душу Колька перекрестил, озлившийся бес отвалил в монастырскую сторону.
А потом он стал языки учить иностранные и с Богом разговаривать на английском и немецком. Всевышний отвечал ему терпеливо по-русски…
Однажды в начале лета Колька проснулся раньше птиц. Выглянул в окно, а там туман клубами переваливается, застилая собой все пространство до небес.
«Ишь, какое чудо атмосферное», — порадовался Колька и сел возле окошка смотреть на атмосферные дымы, на ладонь опершись.
И слышал он, как в этом непроглядном явлении плещет рыба, вероятно выпрыгивая из воды, чтобы курнуть тумана.
Колька поглядел на небо и констатировал, что солнца не видно. Во какой туман!
Сидел он так и сидел, пока слегка не развиднелось. А в развидневшемся местечке темное пятно какое-то! Стал дуть отшельник на туман, чтобы скорее сошел и любопытство удовлетворил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55