Булгаков, по своему обычаю, пришел с толстой палкой в руках, губы, нос, руки, ноги, ногти у него были тоже толстые, а в комнату он вдвинулся так медленно, солидно и кособоко, как входит огромный корабль в тесную гавань. Ни слова не говоря, Булгаков взглядом выбрал стул, на который хотел бы сесть, и вид у него был такой, что приглашение сесть на другой стул он посчитал бы оскорблением. Сев и удобно поставив палку между ног, бывший главный механик сплавной конторы поочередно оглядел хозяев дома, нахмурился и снисходительно произнес:
– Желаю здравствовать! Прошу не беспокоиться: я только на секундочку…
Он был такой многозначительный и напыщенно-глупый, что Сергей Вадимович мгновенно пришел в самое крайнее легкомысленное настроение – развалившись в низком кресле, скрестил руки на груди, театрально насупился и угрожающе задрал на лоб левую бровь:
– Чем могу служить, коллега?
– Я пришел для углубленного разговора,– непривычно тихо сказал Булгаков.– Вы, товарищ Ларин, сравнительно молодой человек… Да, да и еще раз да! – Он строго посмотрел на Сергея Вадимовича.– У моей семьи уже никогда не будет благоустроенной квартиры, если новый дом получите вы… У меня на руках, так сказать, пятеро иждивенцев, и никто из нас не жил никогда с ванной и санузлом.– Его голос зазвенел.– Вы еще так молоды, что успеете вкусить, как говорится, плоды цивилизации, а я… Или сегодня, или никогда!
Проговорив это, Булгаков опустил голову, болезненно сморщившись, трижды постучал тяжелой палкой по гулкому полу и окончательно замолк. Такого Булгакова – тихого и сутулого – Нина Александровна никогда не видела, так как бывший механик сплавной конторы всегда разговаривал начальственным басом, употреблял энергичные короткие предложения, при рабочих-мужчинах виртуозно матерился, а женщин-работниц откровенно презирал. Сегодняшний Булгаков был Коротышкой, палка в его руках казалась особенно неуместной, и Нина Александровна втихомолку улыбнулась: «Актер из самодеятельности!» А Сергей Вадимович деловито курил.
– Я усек вашу главную мысль,– с опасной любезностью сказал он.– Это ничего, что я говорю в вашем торжественном стиле, Анатолий Григорьевич?
– Вам виднее: вы лесотехнические академии кончали.
– Точно,– согласился Сергей Вадимович и поклонился изящно.– Все, что вы здесь говорили,– демагогия! – Легкомысленно посмеиваясь, Сергей Вадимович поднялся, сунув руки в карманы, заходил по комнате; смотрел он при этом себе под ноги.– Видите ли, Анатолий Григорьевич, вам не квартира важна, а престиж… Это раз. А во-вторых, мы с женой слышали, что вы собираетесь отказаться от квартиры, как только ее дадут вам…
– Брехня!
– Как же брехня, если вы позавчера в присутствии двух свидетелей говорили об этом Ларионову…
– Брехня!
Вот теперь бывший механик сделался обычным Булгаковым – левый глаз у него был прищурен, подбородок башмаком, нижняя губа брезгливо выпячена; на стуле сидел как на троне, на Нину Александровну – женщину – не обращал внимания. Поэтому она решительно положила ногу на ногу, сделав скучное лицо, школьным голосом преподавателя математики сказала:
– И никаких пяти иждивенцев у вас нет, товарищ Булгаков. Сын с женой через неделю уезжают в райцентр, Екатерина из города не вернется, а Лиля готова сбежать от вас хоть сегодня. Что касается вашей жены, то она ни за что не расстанется с огородом и со свиньями… Возле нового дома приусадебного участка нет.
Стул-трон под Булгаковым скрипел и шатался, так как в свои шестьдесят пять лет он был еще очень крепким, сильным и энергичным человеком; полнота была не болезненной, а здоровой, тело тяжелым от мускулов, а не от жировой прослойки, и, конечно, обыкновенный венский стул при каждом его движении жалобно стонал, и когда он в третий раз пробасил: «Брехня!» – Сергей Вадимович громко засмеялся.
– Конечно,– сказал он,– Александр Македонский был великим полководцем, но зачем же стулья ломать! А во-вторых, товарищ Булгаков, судьбу нового дома будем решать не мы с вами, а поселковый Совет… Дом попал в число тех квадратных метров жилья, которые сплавконтора передала поселковому Совету. Смотри, Нина, как поражен наш гость тем, что мы не желаем добровольно отказаться от трехкомнатной квартиры. Ну, значит, не для красного словца о вас говорили: «Самодержец!»
Сергей Вадимович по-прежнему казался несерьезным, ребячливым, но Нина Александровна уже догадывалась, что под этим, надо предполагать и верить, скрывается сильная воля, осторожная расчетливость, знание человеческих слабостей, живой и подвижный ум, и чем несерьезней становился муж, тем значительнее оказывалось дело, которым он занимался. Сергей Вадимович внезапно прекратил движение по комнате, остановившись в противоположном от Булгакова углу, драматически скрестил руки на груди.
– Чем еще могу быть полезным высокому гостю?
– Ничем,– неожиданно равнодушно ответил Булгаков и резко повернулся к Нине Александровне.– Простите, товарищ Савицкая, но как вы можете воспитывать советских учащихся, когда у вас из-под юбки все потроха видать? Конечно, вашему супругу это, может быть, и нравится, но мне, пожилому человеку, на вас глядеть противно!
У Нины Александровны на самом деле юбка была коротка: открывались круглые колени и начало полного бедра; выглядывали из-под юбки и кружева нейлоновой рубашки. Посмотрев на все это постно опущенными глазами, Нина Александровна весело засмеялась и громко сказала:
– А вы вчера опять были у счетоводши Груниной? Ах, ах! В вашем возрасте! – И подумав, показала ошеломленному Булгакову язык.
Когда незваный гость, грозно шипя и стуча палкой, ушел, Нина Александровна и Сергей Вадимович, выдержав длинную паузу, сошлись посередине комнаты и, постояв еще немного друг возле друга в молчании, по-молодому длинно поцеловались. Может быть, в этом был повинен Булгаков, обративший внимание Сергея Вадимовича на то, какие у его жены круглые колени и длинные ноги, а может быть, потому, что они действовали против Булгакова так сплоченно и точно, словно заранее сговорились.
– Ты у меня сегодня молодцом. Нинка! – смеясь одними глазами, сказал Сергей Вадимович и потянулся к жене, чтобы еще раз поцеловать ее, но в коридоре послышались подчеркнуто громкие шаги и через полминуты в комнату вошел Борька.
Сын принес с улицы молодой снежный запах и красные щеки; вид у него был независимый, нос поцарапан, а на мать и отчима он посмотрел такими мудрыми глазами, точно знал наперед, что между ними происходит и произойдет, и это не было случайностью, так как Нина Александровна всегда – с первого дня переезда Сергея Вадимовича в их крохотную квартиру – чувствовала, что сын знает все о том, чем занимаются мать с отчимом, и всегда безошибочно улавливает момент, когда надо оставлять родную мать наедине с чужим человеком. С отсутствующим взглядом он поднимался и уходил, на Борькиной спине было написано отчетливо: «Целуйтесь на здоровье, голубчики, если вам это нравится!» – а когда за девятилетним сыном закрывалась дверь, к Нине Александровне приходило такое ощущение, точно ее отношения с мужем были возможны только благодаря Борькиной снисходительности. Сегодня сын вел себя так же, как всегда, то есть сразу почувствовал, что мать и отчим еще не нацеловались, и, взяв ненужную ему книгу, быстро ушел, а Сергей Вадимович, не умеющий разбираться в Борькиных чувствах, сразу же обнял Нину Александровну за теплые от оренбургского платка плечи.
– Каков Булгаков-то! – сказал он.– Каков молодец-то! А?
И они опять поцеловались, но по-новому – деловито и непродолжительно, с озабоченными лицами, так как все еще думали о новом трехкомнатном доме и о Булгакове, на самом деле не таком уж смешном и неопасном, как могло показаться сегодня. Разорвав объятия, Нина Александровна решенно сказала:
– Мне надо как можно скорее оформить развод. Еду в райцентр послезавтра…– Она улыбнулась.– Дашь мне машину, которую используешь в личных целях? Хочу взять с собой Борьку.
– Поедете на «Волге», барами и тонягами…
Сергей Вадимович, решивший послать Нину Александровну с Борькой в райцентр на сплавконторской «Волге», допустил серьезный просчет, так как недооценил влияние автомобиля на мальчишку такого возраста, как Борька, да еще родившегося в Таежном, в котором пока бегало всего несколько «Волг» – чаще всего районной прописки. По той причине, что руководство сплавной конторы из-за бездорожья роскошной машине предпочитало «газик», единственная «Волга» была почти новой, необъезженной, пахла внутри волнующим запахом нового автомобиля, не скрипела и не стонала, мотор почти не шумел, а шофер дядя Коля сидел за рулем словно на вертящемся стуле бара и одет был соответственно: при пыжиковой шапке и в синтетической спортивной куртке.
– Прошу садиться,– тонким голоском пригласил он, открывая сразу две двери, заднюю и переднюю.– Мы вашего сыночка, Нина Александровна, впередочку поместим. Пусть поимеют удовольствие.
Ничего противнее, чем Борька, усевшийся на переднем сиденье черной «Волги», Нина Александровна давно не встречала. Это был маленький высокомерный сноб с остро прищуренными глазами и надменной улыбкой на губах, как бы отштампованных с материнских. Усевшись в машину, Борька сразу развалился, по сторонам не глядел и уже на выезде из ограды собственного дома не узнал приятеля, с которым ежедневно катался на коньках. Ей-богу, Борька через три секунды после отъезда от дома стал похож на бывшего механика сплавной конторы Булгакова и даже на родную мать посматривал рассеянно: «Едете со мной? Хорошо! Да, да и еще раз да! Сидите, сидите, я вас не вызывал…»
До райцентра было двадцать восемь километров неасфальтированной, но ровной дороги, проехали они это расстояние быстро, но Борька успел своим видом до того измучить Нину Александровну, что на полдороге она, сдерживая бешенство, сказала дяде Коле:
– Остановите машину, пожалуйста.
Когда же «Волга» послушно замерла, она, сославшись на то, что ее укачивает на заднем сиденье, поменялась с Борькой местами но и это не помогло: на заднем сиденье мерзавец сын и вовсе смахивал на министра: насупился и собрал на лбу мудрые морщины. Нина Александровна перестала оборачиваться и смотреть в зеркальце заднего вида: «Плевала я на этого поросенка!»
Так они и доехали до районной больницы, где отец Борьки и ее бывший муж работал главным врачом и где он сейчас лежал с какой-то хворобой. Заранее обдумывая этот визит, Нина Александровна собиралась скромно обратиться в регистратуру, разведав палату, в которой лежит ее бывший, но по закону настоящий муж, выпросить для себя и Борьки халаты и пойти к Алексею. Однако на деле все произошло иначе: Нина Александровна и отстававший из важности Борька только еще поднимались на крыльцо, как вокруг них уже возникли демонстрации, шествия, звучали фанфары и поднялись праздничные стяги. Нянечки, сестры, работники регистратуры, гардеробщицы, врачи, сторожа, библиотекарши и прочий больничный народ как бы случайно, но кучками проходили мимо родного сына главного врача, глядели на Борьку словно на индийского принца, а Нину Александровну открыто ненавидели. Этому не было ни конца, ни края, и щеки у Нины Александровны затвердели от гневного румянца, пока она с Борькой шла до гардероба, сопровождаемая нянечкой, которая от презрения к гостье и от жалости к Борьке елейным голосочком пела:
– Сюдочки, Нина Александровна, сюдочки! Боренька, не трогай стеночку пальчиками – вдруг инхвекция!
Другая нянечка – толстая, монашеского обличья, купеческой чванливости – провожала их до палаты, где лежал бывший муж. Эта от визита Нины Александровны была чрезвычайно взволнована и, шагая впереди, умудрялась гигантской спиной выражать лютое презрение к Нине Александровне, а Борьку за руку держала так бережно, точно рука была сломана. Ходячие больные высыпали в пропахший карболкой и кислыми щами коридор, и даже хроники выглядывали из белых дверей, парадных и новеньких, как юбилейные монеты. Шу-шу-шу, неслось по коридору, шу-шу!
Главный врач Савицкий лежал в обыкновенной рядовой палате под номером 13, что удивило Нину Александровну еще больше, чем встреча, так как Алексей раньше панически боялся чертовой дюжины, но вот теперь, царствуя в больнице, лег в тринадцатую палату, возле которой толстая нянечка остановилась, сделавшись молитвенной и боязливой, и тихо сказала:
– Мы в больнице всей сутки не спавши, что Алексей Евтихианович заболевши. Они такие уж хорошие врачи, такие уж строгие и справедливые, такие уж до каждого больного доходчивые, что мы туточки все от страху дрожим, как бы с имя чего плохого не произошло… Вы уж идите на цыпках, на цыпках, а там бог милует!
Нина Александровна поджала губы… А как же тогда понимать дурацкую телеграмму; «Причина болезни весьма незначительная», а как же быть с теперешней толстой женой, блондинкой с хозяйственными руками в ямочках? Куда все это могло деваться, если в больнице и ее окрестностях палили салютующие пушки, развевались стяги и нянечка уповала только на самого господа бога? Что произошло с Алексеем Евтихиановичем Савицким, которого в больнице Таежного отродясь за выдающегося врача не считали?
– Входитя, входитя,– со страхом прошептала нянечка, заглянув в узкую щелочку двери.– Входитя, они не сплять…
– Добрый день, Алексей! – поздоровалась Нина Александровна, входя в палату и улыбаясь естественной улыбкой человека, не видевшегося с другим человеком несколько лет.– Как тебя угораздило попасть на больничную койку?
Купчиха-монахиня была бесцеремонна и любопытна, как базарная торговка; она стояла с таким лицом, что было видно – будет держаться в палате до последнего, но главное было не в этом. Самое удивительное заключалось в том, что нянечка глядела на главного врача так, словно его не узнавала. Борька только коротко кивнул родному отцу и тут же потерял к нему интерес, занявшись разглядыванием больничной кровати с никелированной спинкой и блестящими шишечками на ней.
– Здравствуй, Нина! – ответил бывший муж, поворачиваясь на бок, на что нянечка отреагировала бурно – бросилась к главному врачу и болезненно застонала:
– Голубочек, Алексей Евтихианович, вам же на бочечку лежать не полагается! Будьте столько добреньки, чтобы перевертеться на спинку…
Вот только теперь Нина Александровна поняла, чем объяснялся пораженный взгляд нянечки – она, видимо, не могла и предполагать, что на лице Алексея Евтихиановича – бога и дьявола! – могло возникнуть такое беспомощно-робкое выражение. Бог и дьявол на глазах у нянечки превратился в обычного человека, и это до глубины души потрясло ее.
– Вот-вот, большое спасибочки, Алексей Евтихианович!
Борька по-прежнему рассматривал шишечки на никелированной кровати, сидел он на мягком модерном стуле с далеко откинутой спинкой, и поза у него была такая же, как в «Волге»,– маленький бесстрастный сноб с замашками кабинетного сидельца.
– Пожалуйста, сядь поближе, Борис,– попросил его отец.– На солнце ты не виден.
– Хорошо, батя.
За «батю» Борьку стоило бы наградить высшей правительственной наградой, но если учесть «Волгу» и незамеченного товарища по конькам, полезнее было бы, несомненно, выдрать. Однако Нина Александровна была занята другим: разглядыванием бывшего мужа, на щеках которого за пять или семь лет образовались вертикальные руководящие морщины. Впрочем, Нина Александровна и раньше замечала в Алексее затаенное стремление к первенствованию, несбывающиеся карьеристские замашки, догадывалась, что он потенциально талантлив, но две истинно мужских складки на щеках – это уже перебор, двадцать два!
– Как живешь, Борис?– спросил бывший муж, медленно скрещивая руки на груди.– Что ты любишь больше – математику или русский язык?
– Мне все равно, батя, лишь бы уроков поменьше…
– А хобби у тебя какое?
– Нет у меня хобби,– признался Борька.– Люблю сидеть на крыльце, когда мамы нет дома… И еще люблю очинивать цветные карандаши… У тебя нет о-о-о-чень острого ножика?
– Дома есть… Подарю, если не забудешь напомнить…
– Не забуду! Это уж будьте уверочки!
День, как нарочно, выдался такой солнечный, что из окна больничной палаты зимний двор казался летним: так хорошо работали больничные сестры, нянечки и дворники. Елки за окном стояли чистые от снега, на стеклах, протертых до голубого сияния, не было ни снежинки; одним словом, человек, лежащий на больничной кровати, казался освещенным летним солнцем, и можно было разглядеть каждую черточку его цветущего лица, позволяющего думать, что он по недоразумению попал в больничную палату. Выяснилось, что через пять или семь лет – считать Нине Александровне не хотелось – прежний муж стал стройнее, лицо, утратив безвольный ленивый жирок, сделалось тоньше, чеканее, а на носу, например, откуда-то появилась горбинка восточного типа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Желаю здравствовать! Прошу не беспокоиться: я только на секундочку…
Он был такой многозначительный и напыщенно-глупый, что Сергей Вадимович мгновенно пришел в самое крайнее легкомысленное настроение – развалившись в низком кресле, скрестил руки на груди, театрально насупился и угрожающе задрал на лоб левую бровь:
– Чем могу служить, коллега?
– Я пришел для углубленного разговора,– непривычно тихо сказал Булгаков.– Вы, товарищ Ларин, сравнительно молодой человек… Да, да и еще раз да! – Он строго посмотрел на Сергея Вадимовича.– У моей семьи уже никогда не будет благоустроенной квартиры, если новый дом получите вы… У меня на руках, так сказать, пятеро иждивенцев, и никто из нас не жил никогда с ванной и санузлом.– Его голос зазвенел.– Вы еще так молоды, что успеете вкусить, как говорится, плоды цивилизации, а я… Или сегодня, или никогда!
Проговорив это, Булгаков опустил голову, болезненно сморщившись, трижды постучал тяжелой палкой по гулкому полу и окончательно замолк. Такого Булгакова – тихого и сутулого – Нина Александровна никогда не видела, так как бывший механик сплавной конторы всегда разговаривал начальственным басом, употреблял энергичные короткие предложения, при рабочих-мужчинах виртуозно матерился, а женщин-работниц откровенно презирал. Сегодняшний Булгаков был Коротышкой, палка в его руках казалась особенно неуместной, и Нина Александровна втихомолку улыбнулась: «Актер из самодеятельности!» А Сергей Вадимович деловито курил.
– Я усек вашу главную мысль,– с опасной любезностью сказал он.– Это ничего, что я говорю в вашем торжественном стиле, Анатолий Григорьевич?
– Вам виднее: вы лесотехнические академии кончали.
– Точно,– согласился Сергей Вадимович и поклонился изящно.– Все, что вы здесь говорили,– демагогия! – Легкомысленно посмеиваясь, Сергей Вадимович поднялся, сунув руки в карманы, заходил по комнате; смотрел он при этом себе под ноги.– Видите ли, Анатолий Григорьевич, вам не квартира важна, а престиж… Это раз. А во-вторых, мы с женой слышали, что вы собираетесь отказаться от квартиры, как только ее дадут вам…
– Брехня!
– Как же брехня, если вы позавчера в присутствии двух свидетелей говорили об этом Ларионову…
– Брехня!
Вот теперь бывший механик сделался обычным Булгаковым – левый глаз у него был прищурен, подбородок башмаком, нижняя губа брезгливо выпячена; на стуле сидел как на троне, на Нину Александровну – женщину – не обращал внимания. Поэтому она решительно положила ногу на ногу, сделав скучное лицо, школьным голосом преподавателя математики сказала:
– И никаких пяти иждивенцев у вас нет, товарищ Булгаков. Сын с женой через неделю уезжают в райцентр, Екатерина из города не вернется, а Лиля готова сбежать от вас хоть сегодня. Что касается вашей жены, то она ни за что не расстанется с огородом и со свиньями… Возле нового дома приусадебного участка нет.
Стул-трон под Булгаковым скрипел и шатался, так как в свои шестьдесят пять лет он был еще очень крепким, сильным и энергичным человеком; полнота была не болезненной, а здоровой, тело тяжелым от мускулов, а не от жировой прослойки, и, конечно, обыкновенный венский стул при каждом его движении жалобно стонал, и когда он в третий раз пробасил: «Брехня!» – Сергей Вадимович громко засмеялся.
– Конечно,– сказал он,– Александр Македонский был великим полководцем, но зачем же стулья ломать! А во-вторых, товарищ Булгаков, судьбу нового дома будем решать не мы с вами, а поселковый Совет… Дом попал в число тех квадратных метров жилья, которые сплавконтора передала поселковому Совету. Смотри, Нина, как поражен наш гость тем, что мы не желаем добровольно отказаться от трехкомнатной квартиры. Ну, значит, не для красного словца о вас говорили: «Самодержец!»
Сергей Вадимович по-прежнему казался несерьезным, ребячливым, но Нина Александровна уже догадывалась, что под этим, надо предполагать и верить, скрывается сильная воля, осторожная расчетливость, знание человеческих слабостей, живой и подвижный ум, и чем несерьезней становился муж, тем значительнее оказывалось дело, которым он занимался. Сергей Вадимович внезапно прекратил движение по комнате, остановившись в противоположном от Булгакова углу, драматически скрестил руки на груди.
– Чем еще могу быть полезным высокому гостю?
– Ничем,– неожиданно равнодушно ответил Булгаков и резко повернулся к Нине Александровне.– Простите, товарищ Савицкая, но как вы можете воспитывать советских учащихся, когда у вас из-под юбки все потроха видать? Конечно, вашему супругу это, может быть, и нравится, но мне, пожилому человеку, на вас глядеть противно!
У Нины Александровны на самом деле юбка была коротка: открывались круглые колени и начало полного бедра; выглядывали из-под юбки и кружева нейлоновой рубашки. Посмотрев на все это постно опущенными глазами, Нина Александровна весело засмеялась и громко сказала:
– А вы вчера опять были у счетоводши Груниной? Ах, ах! В вашем возрасте! – И подумав, показала ошеломленному Булгакову язык.
Когда незваный гость, грозно шипя и стуча палкой, ушел, Нина Александровна и Сергей Вадимович, выдержав длинную паузу, сошлись посередине комнаты и, постояв еще немного друг возле друга в молчании, по-молодому длинно поцеловались. Может быть, в этом был повинен Булгаков, обративший внимание Сергея Вадимовича на то, какие у его жены круглые колени и длинные ноги, а может быть, потому, что они действовали против Булгакова так сплоченно и точно, словно заранее сговорились.
– Ты у меня сегодня молодцом. Нинка! – смеясь одними глазами, сказал Сергей Вадимович и потянулся к жене, чтобы еще раз поцеловать ее, но в коридоре послышались подчеркнуто громкие шаги и через полминуты в комнату вошел Борька.
Сын принес с улицы молодой снежный запах и красные щеки; вид у него был независимый, нос поцарапан, а на мать и отчима он посмотрел такими мудрыми глазами, точно знал наперед, что между ними происходит и произойдет, и это не было случайностью, так как Нина Александровна всегда – с первого дня переезда Сергея Вадимовича в их крохотную квартиру – чувствовала, что сын знает все о том, чем занимаются мать с отчимом, и всегда безошибочно улавливает момент, когда надо оставлять родную мать наедине с чужим человеком. С отсутствующим взглядом он поднимался и уходил, на Борькиной спине было написано отчетливо: «Целуйтесь на здоровье, голубчики, если вам это нравится!» – а когда за девятилетним сыном закрывалась дверь, к Нине Александровне приходило такое ощущение, точно ее отношения с мужем были возможны только благодаря Борькиной снисходительности. Сегодня сын вел себя так же, как всегда, то есть сразу почувствовал, что мать и отчим еще не нацеловались, и, взяв ненужную ему книгу, быстро ушел, а Сергей Вадимович, не умеющий разбираться в Борькиных чувствах, сразу же обнял Нину Александровну за теплые от оренбургского платка плечи.
– Каков Булгаков-то! – сказал он.– Каков молодец-то! А?
И они опять поцеловались, но по-новому – деловито и непродолжительно, с озабоченными лицами, так как все еще думали о новом трехкомнатном доме и о Булгакове, на самом деле не таком уж смешном и неопасном, как могло показаться сегодня. Разорвав объятия, Нина Александровна решенно сказала:
– Мне надо как можно скорее оформить развод. Еду в райцентр послезавтра…– Она улыбнулась.– Дашь мне машину, которую используешь в личных целях? Хочу взять с собой Борьку.
– Поедете на «Волге», барами и тонягами…
Сергей Вадимович, решивший послать Нину Александровну с Борькой в райцентр на сплавконторской «Волге», допустил серьезный просчет, так как недооценил влияние автомобиля на мальчишку такого возраста, как Борька, да еще родившегося в Таежном, в котором пока бегало всего несколько «Волг» – чаще всего районной прописки. По той причине, что руководство сплавной конторы из-за бездорожья роскошной машине предпочитало «газик», единственная «Волга» была почти новой, необъезженной, пахла внутри волнующим запахом нового автомобиля, не скрипела и не стонала, мотор почти не шумел, а шофер дядя Коля сидел за рулем словно на вертящемся стуле бара и одет был соответственно: при пыжиковой шапке и в синтетической спортивной куртке.
– Прошу садиться,– тонким голоском пригласил он, открывая сразу две двери, заднюю и переднюю.– Мы вашего сыночка, Нина Александровна, впередочку поместим. Пусть поимеют удовольствие.
Ничего противнее, чем Борька, усевшийся на переднем сиденье черной «Волги», Нина Александровна давно не встречала. Это был маленький высокомерный сноб с остро прищуренными глазами и надменной улыбкой на губах, как бы отштампованных с материнских. Усевшись в машину, Борька сразу развалился, по сторонам не глядел и уже на выезде из ограды собственного дома не узнал приятеля, с которым ежедневно катался на коньках. Ей-богу, Борька через три секунды после отъезда от дома стал похож на бывшего механика сплавной конторы Булгакова и даже на родную мать посматривал рассеянно: «Едете со мной? Хорошо! Да, да и еще раз да! Сидите, сидите, я вас не вызывал…»
До райцентра было двадцать восемь километров неасфальтированной, но ровной дороги, проехали они это расстояние быстро, но Борька успел своим видом до того измучить Нину Александровну, что на полдороге она, сдерживая бешенство, сказала дяде Коле:
– Остановите машину, пожалуйста.
Когда же «Волга» послушно замерла, она, сославшись на то, что ее укачивает на заднем сиденье, поменялась с Борькой местами но и это не помогло: на заднем сиденье мерзавец сын и вовсе смахивал на министра: насупился и собрал на лбу мудрые морщины. Нина Александровна перестала оборачиваться и смотреть в зеркальце заднего вида: «Плевала я на этого поросенка!»
Так они и доехали до районной больницы, где отец Борьки и ее бывший муж работал главным врачом и где он сейчас лежал с какой-то хворобой. Заранее обдумывая этот визит, Нина Александровна собиралась скромно обратиться в регистратуру, разведав палату, в которой лежит ее бывший, но по закону настоящий муж, выпросить для себя и Борьки халаты и пойти к Алексею. Однако на деле все произошло иначе: Нина Александровна и отстававший из важности Борька только еще поднимались на крыльцо, как вокруг них уже возникли демонстрации, шествия, звучали фанфары и поднялись праздничные стяги. Нянечки, сестры, работники регистратуры, гардеробщицы, врачи, сторожа, библиотекарши и прочий больничный народ как бы случайно, но кучками проходили мимо родного сына главного врача, глядели на Борьку словно на индийского принца, а Нину Александровну открыто ненавидели. Этому не было ни конца, ни края, и щеки у Нины Александровны затвердели от гневного румянца, пока она с Борькой шла до гардероба, сопровождаемая нянечкой, которая от презрения к гостье и от жалости к Борьке елейным голосочком пела:
– Сюдочки, Нина Александровна, сюдочки! Боренька, не трогай стеночку пальчиками – вдруг инхвекция!
Другая нянечка – толстая, монашеского обличья, купеческой чванливости – провожала их до палаты, где лежал бывший муж. Эта от визита Нины Александровны была чрезвычайно взволнована и, шагая впереди, умудрялась гигантской спиной выражать лютое презрение к Нине Александровне, а Борьку за руку держала так бережно, точно рука была сломана. Ходячие больные высыпали в пропахший карболкой и кислыми щами коридор, и даже хроники выглядывали из белых дверей, парадных и новеньких, как юбилейные монеты. Шу-шу-шу, неслось по коридору, шу-шу!
Главный врач Савицкий лежал в обыкновенной рядовой палате под номером 13, что удивило Нину Александровну еще больше, чем встреча, так как Алексей раньше панически боялся чертовой дюжины, но вот теперь, царствуя в больнице, лег в тринадцатую палату, возле которой толстая нянечка остановилась, сделавшись молитвенной и боязливой, и тихо сказала:
– Мы в больнице всей сутки не спавши, что Алексей Евтихианович заболевши. Они такие уж хорошие врачи, такие уж строгие и справедливые, такие уж до каждого больного доходчивые, что мы туточки все от страху дрожим, как бы с имя чего плохого не произошло… Вы уж идите на цыпках, на цыпках, а там бог милует!
Нина Александровна поджала губы… А как же тогда понимать дурацкую телеграмму; «Причина болезни весьма незначительная», а как же быть с теперешней толстой женой, блондинкой с хозяйственными руками в ямочках? Куда все это могло деваться, если в больнице и ее окрестностях палили салютующие пушки, развевались стяги и нянечка уповала только на самого господа бога? Что произошло с Алексеем Евтихиановичем Савицким, которого в больнице Таежного отродясь за выдающегося врача не считали?
– Входитя, входитя,– со страхом прошептала нянечка, заглянув в узкую щелочку двери.– Входитя, они не сплять…
– Добрый день, Алексей! – поздоровалась Нина Александровна, входя в палату и улыбаясь естественной улыбкой человека, не видевшегося с другим человеком несколько лет.– Как тебя угораздило попасть на больничную койку?
Купчиха-монахиня была бесцеремонна и любопытна, как базарная торговка; она стояла с таким лицом, что было видно – будет держаться в палате до последнего, но главное было не в этом. Самое удивительное заключалось в том, что нянечка глядела на главного врача так, словно его не узнавала. Борька только коротко кивнул родному отцу и тут же потерял к нему интерес, занявшись разглядыванием больничной кровати с никелированной спинкой и блестящими шишечками на ней.
– Здравствуй, Нина! – ответил бывший муж, поворачиваясь на бок, на что нянечка отреагировала бурно – бросилась к главному врачу и болезненно застонала:
– Голубочек, Алексей Евтихианович, вам же на бочечку лежать не полагается! Будьте столько добреньки, чтобы перевертеться на спинку…
Вот только теперь Нина Александровна поняла, чем объяснялся пораженный взгляд нянечки – она, видимо, не могла и предполагать, что на лице Алексея Евтихиановича – бога и дьявола! – могло возникнуть такое беспомощно-робкое выражение. Бог и дьявол на глазах у нянечки превратился в обычного человека, и это до глубины души потрясло ее.
– Вот-вот, большое спасибочки, Алексей Евтихианович!
Борька по-прежнему рассматривал шишечки на никелированной кровати, сидел он на мягком модерном стуле с далеко откинутой спинкой, и поза у него была такая же, как в «Волге»,– маленький бесстрастный сноб с замашками кабинетного сидельца.
– Пожалуйста, сядь поближе, Борис,– попросил его отец.– На солнце ты не виден.
– Хорошо, батя.
За «батю» Борьку стоило бы наградить высшей правительственной наградой, но если учесть «Волгу» и незамеченного товарища по конькам, полезнее было бы, несомненно, выдрать. Однако Нина Александровна была занята другим: разглядыванием бывшего мужа, на щеках которого за пять или семь лет образовались вертикальные руководящие морщины. Впрочем, Нина Александровна и раньше замечала в Алексее затаенное стремление к первенствованию, несбывающиеся карьеристские замашки, догадывалась, что он потенциально талантлив, но две истинно мужских складки на щеках – это уже перебор, двадцать два!
– Как живешь, Борис?– спросил бывший муж, медленно скрещивая руки на груди.– Что ты любишь больше – математику или русский язык?
– Мне все равно, батя, лишь бы уроков поменьше…
– А хобби у тебя какое?
– Нет у меня хобби,– признался Борька.– Люблю сидеть на крыльце, когда мамы нет дома… И еще люблю очинивать цветные карандаши… У тебя нет о-о-о-чень острого ножика?
– Дома есть… Подарю, если не забудешь напомнить…
– Не забуду! Это уж будьте уверочки!
День, как нарочно, выдался такой солнечный, что из окна больничной палаты зимний двор казался летним: так хорошо работали больничные сестры, нянечки и дворники. Елки за окном стояли чистые от снега, на стеклах, протертых до голубого сияния, не было ни снежинки; одним словом, человек, лежащий на больничной кровати, казался освещенным летним солнцем, и можно было разглядеть каждую черточку его цветущего лица, позволяющего думать, что он по недоразумению попал в больничную палату. Выяснилось, что через пять или семь лет – считать Нине Александровне не хотелось – прежний муж стал стройнее, лицо, утратив безвольный ленивый жирок, сделалось тоньше, чеканее, а на носу, например, откуда-то появилась горбинка восточного типа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31