– Это Мюллер, – сказал он. – Очевидно, он говорит с ярко выраженным мюнхенским акцентом, поэтому, даже если он радикально изменил свою внешность, тебе, конечно, не составит труда узнать его речь. – Он наблюдал, как я поднес фотографию к свету и долго ее рассматривал. – Ему сейчас должно быть сорок семь. Не очень высокий, с большими крестьянскими руками. Возможно, все еще носит обручальное кольцо.
Фотография мало что говорила о человеке. Лицо не слишком открытое, но все-таки примечательное: квадратный череп, высокий лоб и напряженные узкие губы. Но даже на такой маленькой фотографии поражали глаза, точно у снеговика: два черных замороженных уголька.
– Вот еще одна, – сказал Белински. – Другие его фотографии неизвестны.
Второй снимок оказался групповым. Пятеро мужчин сидят вокруг дубового стола, как будто обедают в комфортабельном ресторане. Я узнал троих. Во главе стола – Генрих Гиммлер, поигрывающий карандашом и улыбающийся Артуру Небе, расположившемуся справа от него. Артур Небе – мой старый товарищ, как сказал бы Белински. Слева от Гиммлера, очевидно ловя каждое слово рейхсфюрера СС, восседал Рейнхард Гейдрих, шеф РСХА, убитый чешскими террористами в сорок втором году.
– Когда сделано это фото? – поинтересовался я.
– В ноябре тридцать девятого. – Белински перегнулся и постучал мундштуком трубки по одному из двух других мужчин на фотографии. – Вот этот, – сказал он, – рядом с Гейдрихом, Мюллер.
Рука Мюллера сдвинулась в те полсекунды, когда створки фотоаппарата открылись и закрылись, и потому выглядела смазанной, как бы прикрывая приказ на столе, но, несмотря на это, обручальное кольцо было отчетливо видно. Он смотрел вниз, похоже почти не слушая Гиммлера. По сравнению с головой Гейдриха, черепушка Мюллера казалась маленькой, волосы были коротко подстрижены, сбриты почти до самой макушки, где им было позволено вырасти немного длиннее на маленьком, тщательно ухоженном островке.
– А что за человек напротив Мюллера?
– Тот, что записывает? Это Франц Йозеф Губер. Он был шефом Гестапо здесь, в Вене. Ты можешь взять фотографии, это всего лишь копии.
– Я еще не согласился помогать тебе.
– Но ты согласишься. Ты должен это сделать.
– Сейчас я должен сказать, чтобы ты убирался к чертовой матери, Белински. Видишь ли, я – как старое пианино, мне не нравится, когда на мне играют. И вообще, я устал, да к тому же порядком набрался. Может, попробую все как следует обдумать завтра.
Я открыл дверцу машины и снова вышел.
Белински был прав: корпус большого черного «мерседеса» сплошь покрывали вмятины.
– Я позвоню тебе утром, – пообещал он на прощание.
– Только попробуй! – Я с грохотом захлопнул дверцу.
Он уехал с такой скоростью, будто служил кучером у самого черта.
Глава 28
Спал я плохо, взволнованный тем, что сказал Белински. Всего через несколько часов, еще перед рассветом, я проснулся в холодном поту и больше уже не заснул. Если бы он только не упоминал Бога! – твердил я себе.
Я не был католиком до тех пор, пока не попал в плен в России. Режим в лагере оказался настолько тяжелым, что, казалось, он меня непременно доконает, и, желая примириться с тем, что подсознательно мучило меня, я отыскал единственного церковника среди заключенных, польского священника. Вообще-то меня воспитали в лютеранской вере, но название религии не имело особой важности в том ужасном месте.
Сделавшись католиком в ожидании смерти, я стал еще крепче цепляться за жизнь, а после того, как спасся и возвратился в Берлин, принялся усердно посещать службы и прославлять веру, которая, по всей видимости, и спасла меня.
У новообретенной мною церкви сложились плохие отношения с нацистами и теперь она стояла выше любых обвинений. Следовательно, если католическая церковь не запятнала себя, то тогда невиновны и все исповедующие католицизм. Казалось, было некое теологическое обоснование отрицания общенациональной вины немцев. Вина, говорили священники, – это личные счеты между человеком и его Богом, и приписывание ее одной нацией другой – богохульство, так как такое право является божественной привилегией. Поэтому не оставалось ничего иного, как молиться за мертвых, за тех, кто согрешил, и за то, чтобы все ужасы и тяготы трагической эпохи забылись как можно скорее.
Многим было не по себе от того, что моральная грязь заметалась под ковер. Но нация не может чувствовать общей вины. Каждый человек должен лично ее искупить. Только теперь я осознал природу моей собственной вины – и, возможно, она не слишком отличалась от вины других людей: я даже голоса не возвысил против нацистов, руки не поднял. И у меня есть свои счеты с Генрихом Мюллером, так как, возглавляя Гестапо, он сделал больше других, чтобы разложить те полицейские силы, членством в которых я раньше гордился. Из его ведомства исходил массовый террор.
Теперь, оказывается, еще не поздно исправить дело. Вполне возможно, найдя Мюллера, человека, символизирующего не только мое падение, но и падение Беккера тоже, и отдав его в руки правосудия, я мог бы очиститься от чувства собственной вины за все случившееся.
Белински позвонил рано, словно угадал мое решение, и я согласился помочь ему найти гестаповского Мюллера, но не для КРОВКАССа и не для армии США, а для Германии и, по большому счету, из-за себя самого.
Глава 29
Первым делом в то утро, условившись по телефону с Кенигом о встрече чтобы передать ему мнимые секретные материалы Белински, я поехал в контору Либля на Юденгассе и попросил устроить мне встречу с Беккером в тюрьме.
– Нужно показать ему одну фотографию, – объяснил я.
– Фотографию? – В голосе Либля зазвучала надежда. – Она сможет стать доказательством его невиновности?
Я пожал плечами:
– Все зависит от Беккера.
Либль сделал пару коротких телефонных звонков, упирая на смерть невесты Беккера, возможность появления нового свидетельства и близость суда, и нам почти немедленно был предоставлен доступ в тюрьму. Стоял прекрасный день, и мы отправились туда пешком, причем Либль со своим зонтиком напоминал сержанта имперского гвардейского полка.
– Вы сказали ему о Тродл? – спросил я.
– Вчера вечером.
– Как он воспринял это известие?
Седая бровь на лице старого адвоката неуверенно задвигалась.
– На удивление спокойно, герр Гюнтер. Как и вы, я предполагал, что наш клиент будет сражен этим известием. – Бровь снова двинулась, на этот раз больше от ужаса. – Но ничего подобного. Знаете ли, кажется, его куда больше занимало собственное бедственное положение, а также ваши успехи или, точнее, их отсутствие. Между тем герр Беккер прямо-таки фанатично верит в ваши способности следователя. Способности, которым, буду с вами откровенен, сэр, я пока не вижу доказательств.
– Вы имеете право на собственное мнение, доктор Либль, и весьма похожи на большинство адвокатов, которых я знаю: даже если ваша сестра послала бы вам приглашение на свою свадьбу, вы бы удовлетворились только в том случае, если бы оно было подписано, заверено печатью, причем в присутствии двух свидетелей. Возможно, будь наш клиент более общительным...
– По-вашему, он что-то утаивает? Ах да, вы говорили то же самое вчера по телефону, но, не совсем понимая, что вы имели в виду, я не чувствовал себя вправе воспользоваться... – он помедлил немного, размышляя, уместно или нет употребить это слово, но решил, что уместно, – горем герра Беккера, чтобы делать такое заявление.
– Очень чутко с вашей стороны. Но, возможно, эта фотография встряхнет его память.
– Я очень на это надеюсь. И быть может, он острее осознает тяжесть своей утраты и как-то проявит горе.
– Такого рода чувство вполне в духе венцев.
Но, увидев Беккера, я подумал: «Похоже, его мало что трогает». После того как пачка сигарет убедила охранника оставить нас втроем в комнате для допросов, я попытался выяснить причину.
– Мне очень жаль Тродл, – посочувствовал я, – такая милая девушка. – Он кивнул безо всякого выражения, будто выслушивал какое-нибудь правило судебной процедуры в изложении Либля. – Однако ты, кажется, ее гибелью не очень расстроен.
– Я отношусь к этому самым лучшим образом, какой знаю, – тихо сказал он. – Что я могу сделать? Скорее всего, они даже не позволят мне присутствовать на ее похоронах. Что, ты думаешь, я могу чувствовать?
Я повернулся к Либлю и попросил его покинуть комнату на минутку.
– Мне хотелось бы кое-что сказать герру Беккеру лично.
Либль вопросительно посмотрел на Беккера, тот коротко ему кивнул. Ни один из нас не произнес ни слова, пока за адвокатом не закрылась тяжелая дверь.
– Выкладывай, Берни, – сказал Беккер, чуть ли не зевая при этом. – Что у тебя на уме?
– Твой дружок из Организации – вот кто убил Тродл, – сказал я, внимательно высматривая на его длинном лице хоть какое-нибудь проявление эмоций. Я не был уверен в правильности этого предположения, но мне очень хотелось узнать, что может заставить его раскрыться. Но этого не случилось. – Они и мне поручали ее убить.
– Итак, – сказал он, сузив глаза, – ты в Организации. – В его интонации сквозила осторожность. – Когда это случилось?
– Твой приятель Кениг завербовал меня.
Казалось, его лицо немного расслабилось.
– Ну, я знал: это лишь дело времени. Если быть честным, то я совсем не был уверен, что ты не состоял в ней, когда приехал в Вену. С твоим прошлым ты как раз человек, которого они не задумываясь завербуют. Если ты уже там, то, похоже, очень постарался. Я восхищен. Так значит, Кениг распорядился, чтобы ты убил Тродл?
– Он сказал, что она – шпионка МВД, и показал мне фотографию, где она разговаривает с полковником Порошиным.
Беккер печально улыбнулся.
– Она не была шпионкой, – сказал он, качая головой, – как, впрочем, и моей подружкой. Она была девушкой Порошина. А невестой моей называлась для того, чтобы я мог поддерживать связь с Порошиным, пока нахожусь в тюрьме. Либль об этом ничего не знает. Порошин сказал, что тебе совсем не хотелось ехать в Вену и у тебя, по всей видимости, не очень-то хорошее мнение обо мне. Он даже сомневался, останешься ли ты надолго, когда приедешь. Поэтому он попросил Тродл немного с тобой поработать, убедить тебя, что на воле есть женщина, которая любит меня, нуждается во мне. Он тонкий знаток характеров, Берни. Ну же, признайся, ведь она отчасти стала причиной того, что ты зацепился за мой случай. Ты наверняка решил: мать и ребенок заслуживают оправдания, даже если его не заслуживаю я.
Теперь Беккер наблюдал за мной, ожидая какой-нибудь реакций. Довольно странно, но я совсем не сердился, видимо, привык узнавать, что каждый раз владею лишь половиной правды.
– Так, я полагаю, она даже и медсестрой не была?
– О, вот медсестрой она как раз и была на самом деле. И воровала пенициллин, а я продавал его на черном рынке. Я и познакомил ее с Порошиным. – Он пожал плечами. – Долгое время я ничего не знал об их отношениях, но, узнав, не удивился. Тродл нравилось хорошо проводить время, как, кстати, и большинству женщин в этом городе Мы с ней некоторое время даже были любовниками, но подобные романы в Вене весьма скоротечны.
– Твоя жена сказала, что ты будто бы достал Порошину пенициллин от триппера? Это правда?
– Я действительно доставал ему пенициллин, но не для него самого, а для сына. Мальчик страдал воспалением спинного мозга. Это тяжелая болезнь, а у него на родине антибиотики – большой дефицит. В Советском Союзе не хватает всего, кроме власти.
Потом Порошин оказал мне одну-две услуги. Помог с документами, устроил сигаретную концессию и еще кое-что в том же духе. Мы почти подружились. И когда люди из Организации стали вербовать меня, я ему все рассказал. А почему бы и нет? Я считал, что Кениг и его дружки – свора пауков, но мне нравилось зарабатывать на них деньги, и, откровенно говоря, я выполнял для Организации только случайные курьерские поручения в Берлине. Порошин же очень хотел, чтобы я с ними сблизился, и, когда он предложил мне кучу денег, я согласился попробовать. Но они в организации до абсурда подозрительны, Берни. Стоило мне проявить чуть больший интерес к работе на них, они тут же настояли, чтобы я подвергся допросу о моей службе в СС и о заключении в советском лагере для военнопленных. Их очень беспокоило, с чего это меня освободили. Они сразу ничего не сказали, но после всего случившегося мне стало ясно: решив, что мне нельзя доверять, они убрали меня.
Беккер закурил и откинулся на жесткую спинку стула.
– Почему ты не рассказал этого полиции?
Он засмеялся:
– Думаешь, не рассказал? Когда я говорил им об Организации, эти тупые ублюдки решили, что речь идет о «Подпольных оборотнях». Ну, знаешь, эта чушь о нацистской террористической группе.
– Так вот откуда у Шилдса появилась эта идея!
– Шилдс? – фыркнул Беккер. – Да он форменный идиот!
– Ну хорошо, а мне-то ты почему не рассказал об Организации?
– Берни, я не был уверен, что они тебя не завербовали раньше, в Берлине. Экс-Крипо, экс-Абвер, – ты был именно тем, кто им нужен. А расскажи я тебе обо всем, если бы ты не состоял в Организации, то ты, возможно, стал бы ходить по Вене и задавать вопросы. Где гарантии, что все бы не кончилось твоей смертью, как случилось с двумя моими деловыми партнерами? А так ты в любом случае оставался только обыкновенным детективом, которого я знал и которому доверял. Понимаешь?
Я утвердительно хмыкнул и достал свои собственные сигареты.
– Тем не менее ты должен был мне все рассказать.
– Возможно. – Он жадно затянулся сигаретой. – Послушай, Берни. Мое первоначальное предложение все еще в силе. Тридцать тысяч долларов, если ты вытянешь меня из этой ямы, поэтому...
– Вот что, – сказал я, прерывая его, и извлек фотографию Мюллера – маленькую, размером с паспортную. – Ты его узнаешь?
– Нет, но эту фотографию я видел раньше, Берни. По-моему, Тродл показывала ее мне до того, как ты приехал в Вену.
– Да? Она не говорила, как на нее наткнулась?
– Думаю, через Порошина. – Он посмотрел на фотографию внимательнее. – Петлицы с дубовыми листьями, серебряная тесьма на плечах. По виду – бригадефюрер СС. Кто этот человек?
– Генрих Мюллер.
– Гестаповский Мюллер?
– Официально он мертв, поэтому постарайся до поры до времени об этом помалкивать, но я объединился с американским агентом из комиссии по военным преступлениям, который интересуется делом Линдена. Он работал с ним в одном отделе. Пистолет, из которого застрелили Линдена, принадлежал Мюллеру, и из него был убит еще один человек. Его предположительно считают Мюллером. Таким образом настоящий Мюллер, возможно, остался жив. Естественно, люди из комиссии по военным преступлениям очень хотят любой ценой добраться до него. И это их желание в данный момент крепко держит тебя здесь.
– Я бы не возражал, если бы только крепко держало, но местечко, которое у них на уме, имеет крюки и петли. Ты не против объяснить конкретнее, что это значит?
– Это значит, что они не собираются предпринять какие-либо действия, способные спугнуть Мюллера из Вены.
– Предположив, что он здесь.
– Правильно. И так как это разведывательная операция, они не собираются привлекать к ней военную полицию. Стоит сейчас снять с тебя обвинения, и в Организации тотчас насторожатся, как бы расследование не началось снова.
– Так что же остается мне, Господи Боже?
– Этот американский агент, с которым я работаю, обещал мне отпустить тебя, если мы сможем на твое место посадить Мюллера, попытаемся выманить его.
– А до этого процессу позволят продолжаться. Может быть, и приговор тоже будет вынесен для пущей убедительности?
– Что-то вроде этого.
– И ты просишь меня пока ничего не говорить.
– А что ты можешь сказать? Что Линден, возможно, убит человеком, который вот уже три года, как мертв?
– Это так. – Беккер отшвырнул сигарету в угол комнаты. – Чертовски жестоко.
– Ты что, хочешь снять с головы берет? Послушай, они знают, что ты вытворял в Минске, а потому и не настолько щепетильны, чтобы не играть твоей жизнью. Честно говоря, им все равно, будешь ты висеть или нет. Это твой единственный шанс, так и знай.
Беккер угрюмо кивнул:
– Хорошо.
Я уже встал, чтобы уйти, но меня остановила внезапная мысль.
– Интересно, – спросил я, – почему тебя освободили из советского лагеря для военнопленных?
– Ты был в плену и знаешь, что происходило с теми, кто служил в СС.
– Так почему, я спрашиваю.
Мгновение он колебался. Потом сказал:
– Со мной вместе сидел человек, которого собирались освободить. Он был очень болен и скоро бы умер. Зачем его репатриировать? – Беккер пожал плечами и посмотрел мне прямо в глаза. – Поэтому я задушил его. Наглотался камфары – кстати, чуть себя не убил – и занял его место. – Он пристально смотрел на меня. – Я отчаялся, Берни. Ты же помнишь, как лихо там было.
– Да, помню, – сказал я, стараясь скрыть свое отвращение, и не смог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35