До того момента я не прерывал его восторженной речи.
И я понял слишком поздно свою ошибку, произнеся эту несчастную фразу.
Он снова рассмеялся своим нехорошим нервным смехом.
— Ах, вот как! В Тиди-Кельте! Дорогой мой, заклинаю тебя, в твоих же интересах, если ты не хочешь казаться смешным, избегать подобных воспоминаний. Знаешь, ты похож на Фромантена или на этого наивного Мопассана, который говорил о пустыне на том основании, что он прокатился в Джельфу, в двух днях пути от улицы Баб-Азун и от Губернаторской площади и в четырех днях езды от Проспекта Оперы; и еще потому, что, увидев возле Бу-Саады издыхавшего несчастного верблюда, он вообразил, что находился в сердце Сахары, на древней караванной дороге… Называть Тиди-Кельт пустыней!
— Мне кажется, однако, что Ин-Сала…— заметил я, несколько смущенный.
— Ин-Сала! Тиди-Кельт! Но, мой бедный друг, в последний раз, когда я там был, я видел там столько же старых газет и пустых коробок из-под сардин, сколько их валяется в воскресные дни в Венсенском лесу.
Его пристрастие и явное желание меня задеть вывели меня из себя.
— Да, конечно, — ответил я с раздражением, — но ведь я не ездил до…
Я запнулся. Но было уже слишом поздно.
Он впился в меня глазами.
— До? — спокойно спросил он.
Я не отвечал.
— До? — повторил он. Так как я продолжал безмолвствовать, то он докончил:
— До уэда Тархита, не правда ли?
Как известно, на высоком берегу уэда Тархита, в ста двадцати километрах от Тимиссао, на 23°5' северной широты, был погребен, согласно официальному донесению, капитан Моранж.
— Андрэ! — воскликнул я очень неудачно. — Клянусь тебе…
— В чем?
— Что я и не думал…
— Говорить об уэде Тархите? Почему же? Какая причина, чтобы не говорить со мной об уэде Тархите?
Видя мое молчание и умоляющий взгляд, он пожал плечами.
— Идиот! — сказал он просто.
И ушел, а я даже не подумал о том, чтобы оскорбиться.
Но мое смирение не обезоружило Сент-Ави. Я убедился в этом на следующий день, при чем он выместил на мне свое дурное настроение довольно неделикатным образом.
Не успел я подняться с постели, как он вошел в мою комнату.
— Можешь ты мне объяснить, что это значит? — спросил он.
Он держал в руке папку с документами и бумагами.
В те минуты, когда у него разыгрывались нервы, он имел обыкновение в ней рыться, в надежде найти повод для проявления своего начальнического гнева.
На этот раз случай пришел ему на помощь.
Он раскрыл папку. Я сильно покраснел, заметив слегка проявленный и хорошо мне знакомый фотографический снимок.
— Что это такое? — повторил он с пренебрежением.
Я уже неоднократно подмечал, что, бывая в моей комнате, он бросал недоброжелательные взгляды на портрет мадемуазель С., и потому сразу догадался, в ту минуту, что он ищет со мной ссоры с определенным и злым умыслом.
Я, однако, сдержался и запер в ящик стола злополучный снимок.
Но мое спокойствие не соответствовало его намерениям.
— Впредь, — сказал он, — следи, пожалуйста, за тем, чтобы твои любовные сувениры не валялись среди служебных бумаг.
И прибавил с невероятно оскорбительной усмешкой:
— Не надо давать Гурю соблазнительных поводов для возбуждения.
— Андрэ, — сказал я, побледнев, — приказываю тебе…
Он выпрямился во весь свой рост.
— Что? Подумаешь, какое важное дело! Ведь я позволил тебе говорить об уэде Тархите. Мне кажется, что я имею право.
— Андрэ!
Но он, не обратив внимания на мое восклицание, уже смотрел насмешливыми глазами на стену, где висел портрет, с которого я сделал снимок.
— Ну, ну, прошу тебя, не сердись! Однако сознайся, между нами, что ей следовало бы быть немножко полнее…
И, прежде чем я успел ему ответить, он исчез, напевая бесстыдный куплет слышанной им когда-то песни:
В Бастилии, в Бастилии — Любовь сильна, сильна К Нини, Навозной Лилии…
Мы не разговаривали три дня. Мое раздражение против него было неописуемо. Разве я был повинен в его злоключениях? Разве моя вина, если из двух фраз одна всегда казалась ему намеком?
«Такое положение невыносимо, — решил я. — Надо положит ему конец».
И, действительно, конец скоро наступил.
Спустя неделю после сцены с фотографией мы получили почту. Едва я бросил взгляд на оглавление «Zeitschrift», немецкого журнала, о котором я уже говорил, как подпрыгнул от изумления. Я прочитал «Reise und Entdeckungen zwei franzosicher Oifiziere, Rittmeisters Mohrange und Oberleutnants de Saint-Avit, im Westlichen Sahara».
В ту же минуту я услышал голос моего товарища.
— Есть что-нибудь интересное в этом номере?
— О, нет, — ответил я небрежно.
— Покажи!
Я повиновался. Что оставалось мне делать?
Мне показалось, что он побледнел, пробегая оглавление журнала.
Тем не менее, совершенно естественным голосом, он мне сказал:
— Ты мне его одолжишь?
И вышел, бросив на меня вызывающий взгляд.
День тянулся медленно. Мы сошлись только вечером.
Сент-Ави был весел, очень весел, и от этой веселости мне становилось не по себе.
После обеда мы вышли на террасу и оперлись на балюстраду. Оттуда расстилался вид на пустыню, западную сторону которой уже начинал поглощать мрак.
Андрэ нарушил молчание.
— Да, кстати, я вернул тебе твой журнал. Ты прав: ничего интересного.
Его голос был насыщен смехом.
Я сделал резкое движение.
— Что с тобой? — спросил он. — Что с тобой?
— Ничего, — ответил я, чувствуя, как спазма сжимает мне горло.
— Ничего? А хочешь, я скажу тебе, что с тобой?
Я посмотрел на него умоляющим взглядом.
Он пожал плечами. Я ожидал, что он снова скажет мне «идиот».
Ночь надвигалась быстро. Вдали, на юге, еще желтел один только высокий берег уэда Мия. С полуосыпавшихся холмов неожиданно сбежал маленький шакал, испуская жалобные крики.
— Диб, собака пустыни, плачет без причины, а это плохой знак, — сказал Сент-Ави И безжалостно продолжал
— Итак, ты не хочешь сказать, что с тобой?
Я сделал над собой громадное усилие, но только для того, чтобы простонать жалким голосом:
— Какой томительный день! Какая ночь, какая тяжелая ночь!.. Я не знаю, что со мной… Я сам не знаю…
— Да, — послышался зазвучавший как бы издалека голос Сент-Ави, — да, тяжелая ночь, очень тяжелая… такая же, скажу тебе, тяжелая, как и та, когда я убил капитана Моранжа.
III. ЭКСПЕДИЦИЯ МОРАНЖА И СЕНТ-АВИ
— Итак, я убил капитана Моранжа, — говорил мне Андрэ де Сент-Ави на следующий день, в тот же самый час, на том же самом месте и со спокойствием, глубоко меня поразившим после той поистине ужасной ночи, которую провел я сам. — Зачем я тебе это сказал? Я сам не знаю.
Может быть, меня заставила пустыня. А может быть, ты тот человек, который должен нести на себе тяжесть этого признания, а потом, в случае необходимости, принять на себя все вытекающие из него последствия? Я не знаю и этого.
Это покажет будущее. В данную минуту важен лишь тот несомненный факт, что я убил капитана Моранжа, и я тебе это повторяю.
Да, я его убил. Ты желаешь, конечно, знать — при каких именно обстоятельствах? Хорошо. Но для этого я не стану, само собою разумеется, напрягать свой мозг для сочинения романа и не начну рассказа, согласно традиции натуралистической школы, с описания того, из какого сукна были сшиты мои первые штаны, или, — как того требуют неокатолики, — с того, как часто я исповедывался ребенком и охотно ли это делал. Я не люблю бесполезной рисовки и ненужных подробностей. Ты разрешишь мне, 'поэтому, начать мое повествование именно с того момента, когда я познакомился с Моранжем.
Прежде всего я должен тебе сказать, — сколько бы это ни стоило моему спокойствию и моей репутации, — что я не жалею о том, что с ним познакомился. Затем, чтобы не слишком распространяться и не касаться также вопросов о том, что я был плохим товарищем, я еще прибавлю, что, убив его, я проявил черную неблагодарность. Только ему и его искусству разбираться в надписях на скалах обязан я тем, что моя жизнь стала более интересной, чем то несчастное, жалкое существование, которое ведут мои современники в Оксонне и других местах.
Это — вступление, а теперь перейдем к фактам.
В первый раз я услышал имя Моранжа в Варгле, в арабском бюро, где я служил в чине лейтенанта. И я должен сказать, что это обстоятельство сильно испортило мне тогда настроение. Мы переживали довольно тревожное время. Мароккский султан питал к нам тайную вражду.
В Туате, где уже были задуманы и выполнены убийства Флятерса и Фрескалн, этот монарх помогал всем козням наших врагов. Туат же стал и центром заговоров, набегов и измен, и, вместе с тем, источником, снабжавшим продовольствием и оружием неуловимых кочевников. Губернаторы Алжира — Тирман, Камбон и Лафьер — требовали занятия этого пункта. Военные министры молчаливо с ними соглашались… Но на это не шел парламент, считавшийся с Англией, Германией и, в особенности, с своеобразной «Декларацией прав человека и гражданина», провозглашающей мятеж священнейшим долгом даже в том случае, если мятежники — дикари и норовят снести вам голову. Словом, военные власти были вынуждены лишь постепенно усиливать гарнизоны на юге, устанавливать новые охранные посты, как, например, Бересоф, Хасси-эль-Мия, или возводить новые форты, как Мак-Магон, Лялеман, Мирибель… Но, как говорит Кастри, «кочевника можно сдержать не борджем, а лишь схватив его за брюхо». А этим брюхом были оазисы Туата. Следовало убедить господ парижских говорунов в том, что занятие этих оазисов являлось необходимым. Лучшим же для того средством было — нарисовать им точную картину всех интриг, которые там плели против нас.
Главными виновниками всех этих происков были и остаются до сих пор сенуситы. Силою нашего оружия, их духовный глава был вынужден перенести местопребывание своего братства миль на тысячу дальше от Туата, в Шимедру, в области Тибести. И вот тогда возникла мысль, — из скромности я говорю в безличной форме, — проследить и установить характер и размеры пропаганды этих смутьянов, пользуясь для этого их излюбленными путями: Ратом, Темассинином, долиной Аджемора и Ин-Салой. Как видишь, то был, — по крайней мере, начиная от Темассинина, — тот же маршрут, по которому следовал в 1864 году Жерар Ролфс.
В то время я уже пользовался некоторою известностью благодаря двум моим удачным экспедициям — в Агэдес и Бильму, — и слыл среди офицеров арабских бюро знатоком сенуситского вопроса. Меня попросили взяться за это дело.
Я указал тогда, что было бы хорошо убить сразу двух зайцев и заглянуть по дороге в Северный Хоггар, чтобы убедиться — продолжают ли ахитаренские туареги поддерживать с сенуситами такие же дружественные отношения, как и тогда, когда они столковались насчет нападения на Флятерса. Мою мысль признали правильной. Изменение первоначально начертанного мною плана заключалось в следующем: по прибытии в Игеляшем, в шестистах километрах 37 к югу от Темассинина, я должен был, вместо того чтобы идти прямо в Туат по дороге, ведущей из Рата в Ин-Салу, между горными массивами Муйдира и Хоггара, направиться на юго-запад и добраться до Ших-Салы. Оттуда я должен был подняться к северу, по направлению к Ин-Сале, по дороге из Судана в Агадес. Это составляло в общем около восьмисот лишних километров, но зато давало возможность установить самое тщательное наблюдение за путями, по которым пробирались в Туат наши враги — сенуситы из Тибести и туареги из Хоггара.
По дороге — у каждого исследователя есть своя собственная маленькая страсть — я был бы, конечно, не прочь обследовать геологическое строение Эгерейского плоскогорья, о котором Дюверье и другие авторы выражаются с приводящей в отчаяние краткостью.
Все было готово для моего отъезда из Варглы. «Все» означает, другими словами,-очень немного. Три мехари: один — мой, другой — моего приятеля Бу-Джемы (преданного мне сына пустыни, ездившего со мной в Аир и служившего мне не столько проводником в стране, которую я знаю, сколько машиной для нагрузки и разгрузки верблюдов), — и, наконец, третий дромадер, нагруженный съестными припасами и мехами с питьевой водой, очень, впрочем, небольшими, так как благодаря моим стараниям, остановки, где находились колодцы, были намечены довольно точно.
Я знаю путешественников, отправлявшихся в такие экспедиции в сопровождении сотни солдат и даже пушки. Но я следую традициям Ду и Рене Кайэ: я еду всегда один.
Я переживал тот восхитительный момент, когда человека связывает с культурным миром только одна тонкая нить, как вдруг в Варгле получили телеграмму из министерства:
«Предписывается поручику Сент-Ави, — кратко гласила эта депеша, — отложить свой отъезд до прибытия капитана Моранжа, который примет участие в его путешествии».
Я был больше чем разочарован. Идея этой экспедиции принадлежала мне одному. Как ты сам понимаешь, я положил немало труда на то, чтобы в высших сферах ее принципиально одобрили. И вот, в тот момент, когда я ликовал при мысли о тех долгих часах, которые я проведу с самим собой в сердце пустыни, ко мне пристегивали какого-то незнакомца, да еще старше чином.
Товарищи выражали мне свое сочувствие, и их внимание еще больше усиливало мое дурное настроение.
Они немедленно заглянули в «Справочник», сообщивший им следующие сведения: «Моранж, Жан-Мари-Франсуа. Выпуска 1881 года. Военный диплом. Капитан запаса. (Отдел военно-географических изысканий.)» — Вот и разгадка, — сказал один из офицеров: — тебе посылают штабного карьериста, чтобы ты таскал ему из огня каштаны, которые он соизволит кушать. Диплом! Эка важность!
— Я не совсем с вами согласен, — заметил начальник нашего бюро. — В палате депутатов узнали (везде есть — увы! — нескромные люди) об истинной цели экспедиции Сент-Ави: доказать необходимость оккупации Туата. Этот Моранж, должно быть, доверенное лицо парламентской военной комиссии. Все эти господа министры, депутаты, губернаторы, все они, скажу вам, следят друг за другом. Со временем можно будет написать замечательную и прямо удивительную историю французской колониальной политики, сводившейся исключительно к захватам, которые совершались без ведома правительства, а иногда даже против его воли.
— Как бы там ни было, но результат один, — сказал я с горечью: — двое французов, едущих на юг, будут шпионить день и ночь друг за другом. Приятная перспектива, в особенности, когда приходится напрягать все свое внимание, чтобы расстраивать козни туземцев. Когда сюда прибудет этот господин?
— Наверное, послезавтра. Меня известили о предстоящем приходе каравана из Гардаи. По всей вероятности, он им воспользуется. Все заставляет думать, что он не любит путешествовать в одиночестве.
Капитан Моранж, действительно, прибыл на третий день, воспользовавшись караваном из Гардаи. Я был первым человеком, которого он пожелал увидеть.
Когда он вошел в мою комнату, куда я, соблюдая свое достоинство, немедленно удалился, как только вдали показался караван, я был неприятно удивлен мыслью, что долго сердиться на вновь прибывшего мне будет довольно трудно.
Это был человек высокого роста, с полным и румяным лицом, с голубыми смеющимися глазами, с небольшими черными усами и с почти седой головой.
— Приношу вам тысячу извинений, дорогой товарищ,сказал он голосом, редкая искренность которого меня глубоко поразила. — Вы, должно быть, очень злы на мою назой39 ливость, расстроившую ваши планы и задержавшую ваш отъезд.
— Нисколько, капитан, — холодно ответил я.
— Пеняйте немного на самого себя. Виной тому — известное всему Парижу ваше знакомство с южными путями, возбудившее во мне желание видеть вас своим гидом, когда министерства народного просвещения и торговли, а также Географическое общество, возложили на меня поручение, которое привело меня сюда. Эти три почтенных учреждения предложили мне исследовать и установить старый торговый тракт, по которому, начиная с девятого столетия, ходили караваны между Тунисом и Суданом, через Тозер, Варглу, Эс-Сук и излучину Нигера у Буррума, а также решить вопрос, — не представляется ли возможным вернуть этой караванной дороге ее былое значение. Как раз в это время я узнал в Географическом обществе о предпринимаемом вами путешествии. От Варглы до Ших-Салы мне с вами по пути. Должен вам, вместе с тем, признаться, что экскурсию такого рода я предпринимаю впервые. Я мог бы в течение часа читать лекцию об арабской литературе в аудитории любого института восточных языков, но я чувствую, что в пустыне мне пришлось бы часто справляться о том, куда повернуть: направо или налево. Мне представился исключительный случай, благодаря сообщению одного милейшего товарища, заручиться опытным попутчиком. Вы не должны на меня сердиться, если я им воспользовался и пустил в ход все свое влияние, чтобы отсрочить ваш отъезд из Варглы до того момента, когда я смогу к вам присоединиться. Ко всему сказанному мне остается добавить еще два слова. Мне дано поручение от учреждений, деятельность которых придает моей миссии глубоко гражданский характер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24