Бейль прочел:

«Париж, 6 декабря 1827 г
Господину Сеттену Шарпу.
Вот, мой дорогой друг, к чему сводится сущность нашего политического положения. Заранее прошу извинить меня за ту горечь, которой проникнуто это письмо. Я не могу найти других, более выразительных слов для того, чтобы сохранить ясность и безусловную точность. Большинство из тех, кто пишет, стремясь нарисовать моральную и политическую картину нынешней Франции, стараются дать общее заключение весьма резкими чертами. Что касается меня, то я полагаю гораздо более поучительным и во всяком случае более интересным для вас, как для читателя, дать характеристику в пределах возможного. Однако, так как рассказ, перегруженный большим количеством подробностей, необходимых для полной обрисовки физиономии событий и состояний, занимает слишком много места, я удовольствуюсь сообщением вам наиболее примечательных фактов и указанием на тот документ, в котором вы можете найти все подробности. Вот главнейшие черты, характеризующие нынешнее положение Франции, и те обстоятельства, которые, несомненно, будут иметь огромнейшее влияние прежде всего на самую Францию, а потом, через нее, и на всю Европу. Ибо война всех народов объявлена всеми монархами ради того, чтобы завоевать народоправство. Часть в этой войне падает на долю Франции, следовательно, мысли и чувства Парижа будут иметь решающее значение для Европы.
Король не способен связать двух мыслей. Старый развратник, истрепанный грехами бурной молодости, не чуждый подлости и склонный идти даже на крупное мошенничество, без остатка предан ультрамонархическим принципам, насквозь пропитан самым искренним презрением ко всем, в ком не течет кровь придворных аристократов Он лишь по нужде должен низко пресмыкаться перед остальной массой населения из страха, который он не умеет скрыть. Три четверти своего дня он тратит на то, чтобы поправить в самом себе результаты этой трусости. Лично он не злой человек и совсем лишен того лицемерия, которое было характерной чертой его покойного брата В той мере, в какой Карл X – трус, он разыгрывает что-то вроде верности конституционной хартии, внешне являясь сторонником правосудия.
Наследный принц – совершенный неуч, круглый невежда, но бравый малый, бравый до героизма, если принять во внимание, что он до тридцати шести лет жил в кругу своего маленького двора, состоявшего из самых тупоголовых скотов Европы, главное занятие которых было клеветать на французский народ и закидывать грязью революцию. Этот принц весьма рассудителен, его уважение к господам Порталь и Ров достойно отметки. Его правление, если когда-либо он будет царствовать, будет такого цвета, который определяет политику правого центра. Он будет твердо держаться присяги, если он ее даст. С этой точки зрения верность религиозной клятве может сослужить некоторую службу Франции. Он не замешан пока ни в каких скандалах, но, к несчастью, дрожит перед отцом. Твердость его убеждений характеризуют также слова и дела его супруги: «Гордостью жены является воинственность мужа».
К несчастью, у нее очень узкий кругозор, она не может видеть двух вещей сразу, главнейшую черту в вещах и событиях она не в состоянии заметить сама, надо, чтобы кто-то обратил на эту черту ее взоры, но и тогда еще она не сразу может охватить мыслью то, что замечено глазами. Наконец, когда она увидела и поняла, то все это держится в ее голове крепко. Она больше всего сожалеет о том, что нынешнее высшее дворянство так обнищало и умом и мужеством, что королю все время приходится прибегать к третьему сословию. Она не может забыть, как один благородный дворянин отказался командовать фортом, откровенно заявив ей, что ему «не хочется становиться слишком близко к противнику».
Герцог Орлеанский – человек тонкий, довольно скупой, обладает основательным запасом рассудка. Его правление как регента в малолетство герцога Бордоского было бы цветом левого центра. Он настолько удалился от крайних монархистов Сен-Жерменского предместья, что его еще и теперь зовут якобинцем. Его мысли тяготеют к английской группе умеренных вигов. Он любит дворянство, но имеет склонность и к третьему сословию. Его характеризует вкус к политической системе двух партий на одном коромысле. Он хочет покачаться между белым и голубым.
Итог: все, кто имеет время для размышления во Франции и владеет четырехтысячной рентой в провинции или шеститысячной в Париже, сейчас стоят на точке зрения этого левого центра. Желают осуществления хартии без толчков, желают медленного и верного движения к благополучию, желают, чтобы правительство как можно меньше вмешивалось в торговлю, промышленность и сельское хозяйство, чтобы оно не выходило из рамок судейской работы и ловли воров по большим дорогам.
Огромное большинство людей, о которых я говорю, в настоящее время мечтает о каком-нибудь Людовике XIX и смотрит на правление Карла X, как на тяжелую кару. В конце концов ждут, что Карл X будет нарушителем хартии в ту минуту, как перестанет ее бояться. Он сносит все эксцессы, совершаемые попами. Люди, о которых я говорю, считают, что Виллель имеет единственную заботу – сохранение за собой должности. Они даже склонны думать, что при Карле X Виллель лучше всякого, кто может его сменить, так как этот преемник будет, несомненно, ставленником иезуитской интриги.
Что касается крестьянства и мелкого люда городов, то все они ждут плодов революции. Все они твердо знают, что их партия выиграла, и окончательно выиграла. С 1895 года будущее – за ними. Что касается буржуазных либералов, о которых я вам сейчас говорил, то, когда они подумывают о вооружении простонародья, крестьяне и горожане начинают считать этих либералов сумасшедшими: «Они что-то затевают, эти сволочи», – говорят крестьяне, которым буржуазия силится внушить доверие. «Они что-то затевают, – говорят крестьяне, подвыпив после обеда в воскресенье, – но придет когда-нибудь денечек, и мы их перестреляем…»

Пасторэ пыхтел, словно в комнате было слишком жарко. Если Бейль не волновался, то это объяснялось только действием опия, принятого накануне. Он был взволнован за сутки перед тем. Переодетый, под чужим именем, он виделся в загородной харчевне со студентом Политехнической школы Годфруа Кавеньяком. Все его существо было потрясено планами и намерениями молодежи. Контраст впечатлений, полученных в харчевне Сент-Антуанского предместья, с тем, что он слышал в парижских салонах, был настолько поразительным, что он не мог заснуть. Он считал восстание неизбежным, но обреченным на неудачу. Он сравнивал настроения Годфруа Кавеньяка со своими школьными настроениями в Гренобле. Тогда революция шла могучей волной, ломающей все перегородки. Но то было тридцать лет тому назад. Тридцать лет тому назад, в 1799 году, Бейль приехал в Париж студентом Политехнической школы. Теперь за столиком харчевни перед ним сидел такой же студент, исполненный надежд, верящий в жизнь, думающий, что будет жить вечно, и стремящийся завоевать этот мир, в котором он вместе с такими же горячими головами будет обладателем земного счастья. Кавеньяк с восторгом говорил о французской республике гражданину Диманшу.
Так именовался Бейль в тех случаях, когда, не желал быть узнанным. Эта таинственность вызывала шутки Мериме, говорившего: «Никогда не знаешь, где бывает Бейль, с кем он видается, кому пишет, у кого ночует». «Мериме – человек другого поколения, он многого не может понять и потому знать не должен, – думал Бейль. – Пусть он, родившись в четыре часа пополудни, считает, что вечер есть вечное время мира». Бейль, имеющий опыт двадцатилетнего старшинства и знающий утро Франции, может спокойно относиться к ее вечерней окраске, к ее закату.
– Не понимаю, какое все это имеет ко мне отношение, – сказал Бейль, не возвращая, однако, письма.
– Ты хочешь сказать, что письмо без подписи, – поправил Пасторэ, протягивая руку за письмом.
– Да, в самом деле без подписи, – обрадовался Бейль. Он снова развернул письмо, посмотрел, потом опять сложил и, как бы по рассеянности, засунул его под жилет. Пастора взглянул на письменный стол.
– Вот ты подписываешься вместо фамилии днем недели. Ты знаешь, конечно, что существует масонская организация «Времена года» Там каждые шесть членов называются днями недели, начиная с Понедельника. Начальник их – Воскресенье. Четыре семерки или четыре недели составляют месяц. Начальник месяца называется, положим. Июлем. Каждые три месяца образуют время года, их начальник именуется Весной. Четыре времени года, то есть триста пятьдесят два человека, – уже батальон, во главе которого стоит Исполнитель. Дальше наступает революция.
Бейль встал и, хмурясь, спросил:
– Какое отношение имеет ко мне весь этот вздор?
– Конечно, никакого. Только ты подписываешься Воскресенье, – может быть, ты начальник семерки?
– Прочти, пожалуйста, все это письмо. Как видишь, оно адресовано женщине и не касается политики.
– Какая же это женщина? Это какой-то Жюль, живущий под Парижем.
– Ах да, в самом деле, – сказал Бейль, и краска ударила ему в лицо. – Пасторэ, объясни, пожалуйста, что все это значит? Откуда у тебя это письмо?
– Знаешь ли. Бейль, я боюсь, я испытываю физический страх перед событиями. Могу тебе сказать, что Полиньяка вызывают из Лондона. Он будет министром. Все летит к черту, иезуитская конгрегация …иезуитская конгрегация – Конгрегации – религиозные организации, создаваемые церковью с XVI века и являющиеся мощным орудием в ее руках. Также – объединения католических монастырей.

станет на место Палаты депутатов. Наши дворяне совершенно слепы. К королю вечерами выходят не те, кто может оказать услугу монархии, а те, у кого самая древняя дворянская фамилия, хотя бы это были набитые дураки. Король думает о молитве, о видениях, о чудесах. Во дворце все в каком-то бреду, даже австрийский посол, господин Аппоньи, монархист, и тот сказал на днях: «Это Мильтонов рай безумных; их состояние всякому постороннему глазу кажется жутким и жалким, но они тонут в своем бредовом блаженстве и чувствуют себя превосходно». Понимаешь, Бейль, выхода нет: эти обреченные люди с блаженной улыбкой, как слепые, заносят ногу над пропастью. Я не хочу проваливаться с ними. Скажи, что будет завтра? Когда я прочел твое письмо, я понял, что ты один можешь рассказать, в чем дело. Я не знаю, как будет происходить то, что в истории называется переменой.
Пасторэ боялся вторично произнести слово «революция». Бейль смотрел на этого жалкого и запуганного человека. Сейчас он был совсем не красив: лицо приняло землистый оттенок, голос звучал глухо.
– Я не понимаю, как же к тебе попало это письмо?
– Да этот лондонский адвокат Сеттен Шарп уронил его на балу у Траси. Госпожа Лавенель принесла его префекту полиции, а я сразу узнал твой почерк. Они долго будут ломать голову, выдумывая способ, как обойтись без прямого вопроса к английскому адвокату о том, кто автор этого письма.
– Лавенель, эта сука?! Она не может пропустить ни одного гренадера без того, чтобы у нее глаза не загорелись, как у голодной собаки. Какое она имеет отношение к префекту: ведь Манжен тощ, как спица? Зачем он ей нужен?
– Ты ничего не знаешь; и сама Лавенель и ее муж состоят на полицейской службе.
– Не может быть! Я часто встречал Лавенеля у Траси. Он не отходил от Лафайета. Ведь сам Лавенель старый террорист девяносто третьего года, он ловил каждое слово Лафайета. Я недавно слышал пламенную речь Лавенеля о великой американской демократии. Как он превозносит Нью-Йорк и американскую республику!
– Он за это получает большие деньги. Так вот, повидайся с Шарпом и скажи, чтобы он назвал имя какого-нибудь умершего француза. Согласись сам, что если он скажет, что автором письма является Бейль, то этому Бейлю несдобровать. Найдутся свидетели, которые подтвердят, что ты атеист. За это теперь по головке не погладят. В целом ряде южных городов городская магистратура сменена только потому, что чиновники были лютеране и кальвинисты.
– Да это какая-то война гугенотам! Недостает, чтобы повторилась Варфоламеевская ночь.
– Боюсь, что она повторится, – сказал Пасторэ. – Я слышал недавно, как Манжен ясно сказал: «Буржуазия побоится вооружить рабочих, а сама не посмеет пикнуть».
– Да, но ты забыл, что когда король распустил Национальную гвардию, то гвардейцы разошлись по домам, не сдавши оружия.
– Но что будет, Бейль, что будет? Научи меня, как быть. Ты знаешь, эта старая лисица Талейран собирается купить имение в Швейцарии, это очень плохой признак!

* * *

При виде входящего Бейля Сеттен Шарп снял с себя салфетку и отослал парикмахера, затем весело обратился к Бейлю:
– Когда люди приходят так рано к адвокату, это значит, что у него начинается практика. Садитесь, кто вас обидел?
– Перестаньте шутить, дорогой мой. Я прошу у вас защиты против рассеянного человека, предающего друзей в руки бульварной проститутки.
– Дорогой Бейль, по-моему, вам нужно обратиться к доктору. У вас плохой вид, и если вы действительно побывали, ну, скажем, в руках названной вами особы, то последствия может ликвидировать медицинская, а не юридическая наука. Хотите кофе?
– Нет, благодарю вас.
– Ну, виски-сода?
– Пожалуйста.
Выпив глоток, Бейль молча протянул Сеттену Шарпу измятое синее письмо. Тот взял письмо в левую руку, – пальцы правой бегали по столу, отыскивая большие золотые очки, – потом развернул его и спокойно прочел, как будто в первый раз, от начала до конца.
– Замечательно верно, – сказал он. – Что ни слово, то золото. Все дело в том, что вместо Людовика Девятнадцатого Ангулемского вы будете иметь не нынче-завтра Людовика Филиппа Орлеанского, вот этого самого, – сказал он, постукивая перстнем по письму, – вот этого самого тонкого шельмеца, о котором пишет мой корреспондент. Ну, так как же? Почему ваш английский друг должен превратиться в вашего адвоката в Париже?
– Дело в том, что это письмо побывало уже в полиции, – сказал Бейль.
– Боже мой! Как я боюсь вашей полиции! Наплевать мне на вашу полицию!
– Да, но я не хочу, чтобы она наплевала на меня, – сказал Бейль.
– То есть, вернее, вы не хотите, чтобы она наплевала на это письмо. Да ведь оно же не подписано.
– Все дело в том, что вы его потеряли там, где знают почерк автора.
– Простите, пожалуйста, я его не терял – я показал его господину Лавенелю…
Бейль встал, поставил стакан виски на стол и отступил несколько шагов.
– Что? – спросил он.
– Ну да. Лавенель – либерал, человек моих взглядов, широкий по уму и с очень интересным прошлым.
– Но с очень неинтересным настоящим, смею вас уверить. И вы сказали, что это письмо мое?
Тут встал адвокат. Большой, широкоплечий, он уставился угрюмыми глазами на Бейля и сказал:
– Вы, кажется, окончательно считаете меня болваном. Простите, но я имею шестнадцать секретарей, из них два должны постоянно жить в Париже по моим делам и осведомлять меня о французских делах ради моих коммерческих клиентов, не стесняясь в выражениях. Один из этих двух умер в прошлом году. Я сказал, что это письмо написано моим покойным секретарем, французом, сыном английского подданного. Его фамилия Патуйе, его отец эмигрировал в Лондон в тысяча семьсот девяностом году. О чем вы беспокоитесь?
Бейль был очень недоволен собой.
– Я. кажется, испортил вам дружбу с Лавенелем, – сказал он.
– Нисколько, – ответил Шарп. – Несуществующие вещи удобны тем, что их нельзя портить.

* * *

А. И. Тургенев – брату Николаю.
«12 марта. Полночь. Сейчас возвратился из театра „De la porte St.Martin“ De la porte St.MartinТеатр – «Сен-Мартен» ( франц.)

, где был в ложе Ансло и видел сперва незначащую пьесу «Les 10 Francs» Les 10 Francs – 10 франков (франц.)

, а потом «Ni-Ni» Ni-Ni – «Ни Ни» (франц.)

– пародия на «Гэрнани». Были сцены очень смешные, и пародия стихов надутых – очень удачная. Смеялись от сердца, и никакой заговор друзей Гуго не в силах был бы удержать нас от смеха, особливо в пародии известного монолога, так как кто видел «Гэрнани», вряд ли в другой раз увидит трагедию без смеха, потому что не только пьеса, но и актеры пародированы, и, несмотря на прелесть искусства m-lle Марс, соперница ее в пародии напоминает ее самым смешным образом, так что и на m-lle Марс, особливо в минуту ее борения со смертью, смотреть уже нельзя будет, как после Потье нельзя читать Гетева «Вертера». Успех был тем несомненнее, что все приятели Гуго откомандированы к «Гэрнани», которого сегодня, кажется, в десятый раз давали во Французском театре, где уж начинает свистать оппозиция, а рукоплескания заглушаются смехом классиков. Вызывали автора, и актер объявил трех сочинителей одной пародии.
После «Нини» давали «L'homme du monde» L'homme du monde – «Светский человек» (франц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76