– Прощай, Толя, – прохрипел Миша, когда Корнев нагнулся, чтобы положить его поудобнее. – Не трогай. Кончается Мишка Ягодкин.
– Погоди, Миша, – бессмысленно лепетал Корнев, с трудом сдерживаясь, чтобы не завыть от отчаяния. – Вот дотащу тебя до деревни – она совсем рядом. Там и врача найдем, и тебя выходим.
– Не успеешь, – сказал он, переходя на шепот, – ты даже не знаешь, где эта деревня… Посиди рядышком, пока я доживу положенное мне… И не хорони меня… Завали камнями потяжелее, чтобы зверье не добралось: земля здесь каменистая, глубоко не вскопаешь…
Так и остался Корнев один, двадцатилетний парень, почувствовавший себя в одно мгновение постаревшим на четверть века. Два дня пробыл в пещере, пока не кончились партизанские сухари, захваченные в поход: завалил тело покойного друга камнями. А дальше был уже путь к своим, к наступавшим с юго-востока советским армиям. В словацких деревнях, где он проходил, их тоже ждали, гитлеровских карателей и полицаев как метлой вымело, а его, да еще в партизанской овечьей безрукавке, всюду встречали как родного: оставайся, мол, и живи, вместе дождемся. Но он шел и шел, пока не встретил наконец в одном из поселков советскую пехоту на марше.
Корнев был счастлив, его приняли тепло и участливо, но он уже был готов к ожидавшим его неприятностям. И они не замедлили последовать: им заинтересовался дивизионный смерш в лице майора Осипова. Он не осуждал его: кем для него мог быть человек, говорящий по-русски, но оказавшийся на вражеской территории в чужой крестьянской одежде, да еще с немецким «шмайсером»? Соотечественником? Возможно. Но и среди соотечественников были предатели и немецко-фашистские агенты. Да и подтверждающих его рассказ документов у Корнева не было: настоящие остались в воинской части, из которой он уходил с Ягодкиным и Гадохой в разведку, а ни в концлагере, ни в партизанском отряде документов не выдавали. Правда, приютившие его крестьяне засвидетельствовали его участие в партизанском отряде, а выжженное клеймо на руке подтверждало и лагерь. Но Осипова это не удовлетворяло, он настаивал на направлении в тыл для специальной проверки. И тут Корневу опять повезло. Командиром полка, в расположении которого он очутился, был… я. Да, да, я, тогда уже майор, очень обрадовавшийся «воскрешению» старого друга. Я тотчас же подтвердил Осипову, что Корнев действительно Корнев, бывший старший лейтенант, и, договорившись с дивизионным начальством, под свою ответственность оставил его в полку рядовым.
Начав войну рядовым, он и продолжал ее рядовым, только опыта, находчивости и умения ориентироваться в любых обстоятельствах у него было много больше, чем раньше. Для солдат он был своим парнем, ему верили и не чурались как разжалованного, командиры хвалили, а я сам частенько в затишье навещал старого друга, подтверждая, что скоро придут из нашей прежней роты запрошенные мною документы и все восстановится – и его имя, и солдатская честь. И этак через месяц уже на труднейшем пути к Берлину документы наконец пришли.
– Старший лейтенант Корнев, – отчеканил вызвавший его Осипов, – возвращаю вам ордена, партийный и военный билеты. Ваше счастье, что в ротной канцелярии у вас они уцелели.
– Спасибо, товарищ майор, – радостно вздохнул Толя. – Значит, все-таки поверили и в мое пребывание в концлагере, и у словацких партизан.
– Лагерь, упомянутый вами, уже освобожден, – невозмутимо ответил Осипов, его ничуть не задел скрытый упрек. – К сожалению, фашистские хозяева лагеря, удрав на запад, захватили с собой и всю его документацию. Но кое-кто из бывших его заключенных вспомнил вас и ваш сенсационный побег.
Легко представить, как приятно мне тогда было сказать Толе:
– Принимай роту, командуй…
А спустя месяц или больше он – уже в звании капитана – командовал батальоном на Зееловских высотах, а в Берлине майором закончил войну. Я не рассказывал сейчас об этом Саше – он слышал все и от меня, и от самого Корнева, который до самой своей смерти шесть лет назад – инфаркт, подорвал все же сердце в лагере, – дружил и со мной, и со старшим Жирмундским. И не только слышал, но и читал: после войны Толя Корнев закончил литинститут, много писал, и была у него повесть о фантастическом побеге двух военнопленных из лагеря смерти в Словакии. Вон она – стоит на полке в моем кабинете, только фамилии героев в ней изменены…

4

Итак, дело Лжеягодкина было закрыто. Ни мы, ни уголовный розыск не могли раскрыть его связей. Тайна тысячи долларов и английского шифра в медной шкатулке так и осталась неразгаданной.
Я был убежден, что, проникнув в Советский Союз с документами на имя Михаила Федоровича Ягодкина, Сергей Гадоха не вернулся к своему уголовному прошлому. Расследование уголовного розыска подтвердило, что ни одно из крупных преступлений за послевоенные годы – ни вооруженные ограбления сберегательных касс, ни угон и перепродажа автомашин, ни хищения – не было связано с именами Гадохи или Ягодкина. Да и документы на имя Ягодкина могли изготовить для него лишь те, кому досталась вывезенная из лагеря документация. Для чего – ясно: его могли обучить в одной из бывших немецко-фашистских разведывательных школ. Почему новые хозяева выбрали для этого Гадоху, тоже ясно. Во-первых, он русский, во-вторых, готовый на все уголовник, предатель в дни войны, полицай и капо в оккупации.
В деле Гадохи для меня все было ясно, кроме одного: чем он занимался в Москве в своем газетном киоске, кроме продажи периодики, значков и открыток? Но и на этот вопрос вскоре был добыт ответ. Мы получили любопытное, загадочное и неожиданное письмо. Принес его сам автор, адресовалось оно «следователю по делам иностранных разведок». А неожиданным и загадочным было даже не содержание письма, а имя, отчество и фамилия его автора: Я г о д к и н М и х а и л Ф е д о р о в и ч.
Новый Ягодкин. И опять Михаил Федорович. И снова совпадение – не мой.
Я читаю и перечитываю письмо в присутствии лукаво улыбающегося Жирмундского. Он уже прочел его и уже наверняка сделал свои выводы из прочитанного.
А я снова читаю:

«Уважаемые товарищи! Пишет вам М. Ф. Ягодкин, зубной врач-протезист, работающий в стоматологической поликлинике Киевского района. Я участник Великой Отечественной войны, имею боевые награды, в плену не был и на оккупированной врагом территории не проживал. Родственники за границей у меня есть, но связи с ними не поддерживаю, хотя и получаю иногда от них переводы. За границу после войны ни разу не выезжал, даже в социалистические страны по профсоюзным туристским путевкам. В Москве до прошлого года я жил на Шереметьевской в Марьиной роще, а потом переехал в отдельную квартиру в кооперативном доме на улице Дунаевского. Сообщаю вам об этом так подробно, потому что это имеет непосредственное отношение к вчерашнему происшествию в поликлинике. На прием ко мне явился без записи сравнительно молодой человек в дорогом импортном костюме и рубашке в красную клеточку. Оказалось, что иностранец. По-русски он говорил хорошо, но очень уж тщательно выговаривал все буквы, как это делают иностранцы, так и не сумевшие освоить нашу русскую, а в особенности московскую разговорную речь. Я сказал ему: „Ваша фамилия? По-моему, вашей лечебной карточки у меня нет“. А он в ответ: „Это неважно. Я к вам от дяди Феди. Он ждет посылку“. – „Какого еще дяди Феди? – недоумеваю я. – Нет у меня такого“. А он спрашивает: „Ваша фамилия Ягодкин?“ – „Ягодкин“, – подтверждаю я. – „Михаил Федорович?“ – „Точно“. – „Вы переехали сюда из Марьиной рощи?“ – „И это верно“. – „Так почему же вы не отвечаете как положено?“ Тут уже я рассердился и говорю: „Вы меня с кем-то путаете. Приходите без записи, а у меня прием“. Он помолчал немного, должно быть сознавая свою ошибку, извинился и вышел. А вечером, размышляя об этом непонятном визите, я вспомнил две фразы посетителя: первую – „Я к вам от дяди Феди. Он ждет посылку“ и вторую – „Так почему же вы не отвечаете как положено?“. А вдруг это пароль? Значит, был другой Ягодкин, который знал дядю Федю и мог ответить как положено. Происшествие это меня очень встревожило, и я решил, что нужно обо всем рассказать вам. А вы уж разберетесь, что надо делать».

К письму приложена визитная карточка автора с адресами и телефонами его поликлиники и квартиры.
Я долго молчу, пока не вмешивается Жирмундский:
– Ну что скажешь, дядя Коля?
– Раздумываю.
– О чем? Пожалуй, все ясно… Иностранец шел к сгоревшему Ягодкину, но дворницкая и соседний дом уже снесены, соседи разъехались – спросить не у кого. Ну и узнал адрес Ягодкина в ближайшем окошечке Мосгорсправки.
– Мосгорсправка дает адрес дома, а не места работы.
– А может быть, он заходил и домой, узнал у соседей, где работает Ягодкин?
– Почему у соседей?
– Может быть, дома никого не застал.
– А почему он не пошел к Ягодкину в киоск? Для связного это было бы разумнее.
– Возможно, ему дали явку в дворницкую.
– Опять «может быть» и «возможно». Вот ты и проясни. Побывай у Ягодкина или позвони ему, пригласи к себе. Для него это даже лучше: сплетен не будет. Да и я смогу зайти на разговор.
– Значит, мне допрашивать? – удивился Жирмундский.
– Не допрашивать, а расспросить. И не только о происшествии, а и о жизни вообще. Женат или холост, как живет, чем интересуется, с кем дружен. Так сказать, прощупать личность, характер, реакцию на вопросы, склад мышления. Если нужно будет, я вмешаюсь.
Жирмундский удивлен еще более, недоумевающий взгляд, полное непонимание моей пристрастности.
– Неужели ты его в чем-то подозреваешь? – почти растерянно спрашивает он.
– Нет, конечно, – разъясняю я. – Просто хочется знать побольше об авторе письма.
Больше всего терзало меня сомнение или совпадение, если хотите, – еще один двойник Ягодкина! Случайно? Вероятнее всего, именно так. Наверно, Соболевых в Москве десятки, и наверняка есть среди них и Николай Петрович. Так стоит ли удивляться, что к нам в поле зрения попал еще один Ягодкин?..
На другой день Жирмундский уведомил меня по телефону, что автор письма уже получил пропуск и направляется к нему в кабинет.
Подождав чуток, захожу туда и я. Вхожу без стука, и Ягодкин тотчас же оборачивается. Ничего знакомого в нем – никогда его не видел. Высок, худ, недлинные волосы с проседью, подстриженные усы и черноморский загар: видно, недавно приехал с юга.
Я в штатском, звания моего он не знает, и потому я вежливо, но деловито обращаюсь к Жирмундскому:
– Разрешите поприсутствовать, товарищ майор.
И в ответ на согласный Сашин кивок сажусь позади Ягодкина.
– Вы можете поподробнее описать этого иностранца? – спрашивает Жирмундский.
Ягодкин отвечает не сразу, подумав, словно вспоминая, и в голосе его не слышно ни настороженности, ни волнения.
– Отчего же, конечно, могу. Помню довольно ясно – хорошо рассмотрел. О том, как был он одет, я уже вам писал, а вообще: ростом пониже меня, не атлет, даже со склонностью к полноте, блондин, стрижен коротко, вроде меня, глаза чуть прищуренные с пронзительным, изучающим вас взглядом, ни усов, ни бороды, даже модных теперь бачек нет, а нос прямой, чуть-чуть с горбинкой.
– Ну что ж, – замечает Жирмундский. – Описание довольно подробное. Можно с вашей помощью сделать фоторобот.
– Пожалуйста, – соглашается Ягодкин.
– А вы не можете указать тех, кто еще видел его в поликлинике?
– Мои пациенты, ожидавшие приема. Фамилии и адреса можете записать по лечебным карточкам. Я скажу, чтобы вам дали их в регистратуре.
Жирмундский вежлив и дружелюбен. Расспрашивает, по-деловому интересуется.
– А как он узнал, где вы работаете?
– Понятия не имею. Он знал даже, что я переехал сюда из Марьиной рощи.
– Может быть, он заходил к вам домой?
– Не знаю. Дома никого не было. Я сейчас не женат.
– Холост?
– Нет, разведен. Пока живу один.
– Может быть, он заходил к вашим соседям?
– Где? В Марьиной роще? Так дом снесен, и все разъехались кто куда. А с новыми соседями я почти незнаком. Где работаю, знают только в правлении ЖЭКа. А там никто обо мне не спрашивал.
– Тогда расскажите просто о себе, – улыбается Жирмундский. – Вы были женаты, развелись. А где сейчас ваша жена, под какой фамилией живет и где работает?
– А какое отношение это имеет к происшествию в поликлинике?
– Возможно, прямое. Он мог получить адрес поликлиники и у вашей бывшей жены.
– Я не поддерживаю отношений с моей бывшей женой. – Ягодкин сух и холоден. – Линькова Елена Ивановна. Живет в Москве. Получила однокомнатную квартиру. Где именно, не знаю.
Я считаю, что пора мне вмешаться.
– В письме к нам вы называете себя участником Великой Отечественной войны. Где вы воевали, на каком фронте, в какой части и в каком звании?
– А почему я должен отвечать на этот вопрос? – совсем раздраженно откликается Ягодкин. – И почему вам? Вы это можете выяснить сами, если хотите.
– Хотим, – говорю я. – Но сначала спросим у вас. Ваше письмо интересно, и уже потому многое в нем требует проверки. Поймите: не зная, как и, главное, почему этот иностранец нашел именно вас, мы вообще ничего не сможем объяснить. Ни себе, ни вам.
Я понимаю раздражение Ягодкина. Так и должен вести себя любой сохраняющий свое достоинство человек, непричастный к описанной в письме ситуации. Не он создал ее в поликлинике, не он виноват в ней, так почему же интересуются его прошлым, явно не имеющим к ней отношения? Но мой тон и настойчивость все же побуждают его отвечать.
– На Юго-Западном фронте с начала войны. Призван в Минске, – он называет военкомат, часть, куда был направлен, имена командиров полка и роты. – Начал войну рядовым, кончил служить старшим лейтенантом. Имею два ордена. Снят с учета в сорок третьем году по свидетельству медицинской комиссии о негодности к военной службе. После ранения два года не мог ходить: так было повреждено колено. Передвигался на костылях, потом с палочкой, да и теперь хромаю. А как воевал, спросите у моего ротного. Сейчас он под Москвой, директор дома отдыха в Старой Рузе.
– А после войны где работали? – спрашивает Жирмундский.
– Сначала учился.
– В Минске?
– В Минске уже никого у меня не было. Отец и мать погибли в эвакуации. Товарищи помогли устроиться в Москве, поступил в Московский стоматологический. По стопам отца – он тоже был протезистом. На этом, я думаю, моя биография исчерпана, – иронически заключает Ягодкин. – Думал помочь опознать врага, а вышло, что сам на допрос попал.
– Неужели вы не понимаете разницы между допросом и товарищеской беседой? – говорю я. – Вы действительно помогли нам, и не только тем, что написали о происшествии в поликлинике. До этого разговора вы были в наших глазах лишь автором заинтересовавшего нас письма, теперь же мы узнали человека, которому не стыдно рассказать о прожитых годах. Вот так, товарищ Ягодкин. Ну а сейчас мы займемся фотороботом. У вас есть еще время? В лаборатории мы отнимем у вас не более получаса.
А затем мы сообща создавали портрет искомого иностранца. На экране в темном зале плыли перед нами высокие лбы, прически с короткой стрижкой, щеки с различной степенью пухлости, носы с горбинкой. Ягодкин отбирал, отвергая и подтверждая.
Наконец портрет составлен.
– Похож? – спрашиваем мы у Ягодкина.
– Никогда не думал, что могу описать его так наглядно.
На этом и заканчивается наша встреча.

5

Поручив Жирмундскому проверить в архивах военную биографию Ягодкина, я решил сам съездить к его ротному командиру, ныне директору подмосковного дома отдыха. Обмелевшая Москва-река, лиственно-хвойный лес по краям шоссе и в зеленой лесной глуби его белый каменный корпус современной постройки: профсоюзный дом отдыха «Лебедь». Директор Жмыхов Андрей Фомич.
В кабинете директора чисто, как в больничной палате. Письменный стол с креслом, два стула, диванчик; на стенах ни плакатов, ни лозунгов.
Директор встает за столом, пожимает руку, спрашивает:
– Только что приехали?
– Только что, – отвечаю я и показываю ему служебное удостоверение.
– Ого, – говорит он с уважением. – Простите, товарищ полковник. Что же вас интересует в моей служебной деятельности?
– Не в вашей служебной деятельности, Андрей Фомич, а в вашем военном прошлом. Не помните ли вы своего однополчанина, старшего лейтенанта вашей роты, Ягодкина Михаила Федоровича?
Жмыхов наклоняется ко мне, в глазах удивление.
– Конечно, помню. Я встречался с ним и после войны. Он даже отдыхал у нас, товарищ полковник. А что случилось?
– Меня зовут Николай Петрович. Ягодкин проходит у нас как свидетель по одному делу. И меня интересуют не его послевоенные, а именно военные годы. Как воевал, не был ли в окружении, ездил в командировки в другие части?
– Отлично воевал, два раза представляли его к награде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15