И он болел потом неделю!
Вот эту женщину я жду. Мне ее не жаль – она сильнее. Жаль внучку, но сколько их, с пороками сердца? И я знаю, почему она позвонила – решила в последний раз попытаться сделать все, чтобы остаться в моей квартире хотя бы на полгода, пока у нее все образуется.
Я бы предложил ей остаться – в конце концов, меня всегда использовали – и Надя, и Света, и все остальные, – и она достойнейшая из тех, кто делал это или пытался сделать. Я бы предложил, если бы она была одна, но Боливар, мое сердце, не вынесет ее облучено-парализованного мужа, которого я вижу, как живого, ее живую внучку, которая каждую минуту может упасть замертво, ее невестку, ежесекундно бьющую посуду и забывающую снять картошку с огня, ее сына, в пятый раз на дню огорошено чешущего затылок.
* * *
9
* * *
Лариса утром ушла. Перед уходом – за чаем – сказала, что нестарый оптовик-азербайджанец предложил ей стать русской его женой, и больше она не придет, "и не проси".
Я ее благословил.
Я действительно хочу, чтобы у нее все было хорошо. Она не уходила от жизни, как я. Она несла свой крест из-под Владивостока и донесла его до Арбат-Престижа.
Дай, Бог, ей счастья.
* * *
В раю, наверное, только такие. Представляю, как хрустальным божьим утром они пьют чай "Липтон" с жасмином на златом крылечке и неспешно, с улыбкой поведывают друг другу о земных своих терзаниях, уже вечность кажущихся придуманными.
* * *
Рай, согласно большинству религиозных учений, место вечного блаженства для душ праведников. Истоки представления о Р. уходят в первобытные верования в загробное существование душ. В Библии (Ветхий завет) Р. изображен прекрасным садом, в котором жили «первочеловеки» Адам и Ева, изгнанные из него после грехопадения. В дальнейшем развитии христианского вероучения закрепилась идея Р., в который возвращаются праведники после своей смерти. Райское блаженство противопоставляется во многих религиях мучениям грешников в аду; однако, в отличие от детально разработанных подробностей устройства ада, представления о Р. расплывчаты и схематичны.
* * *
А теперь о том, почему в нашем доме не было мужчины.
Не так давно я узнал, что дед происходил из богатой семьи, имевшей заводы, пароходы и особняк в Париже. Когда родню стали изводить, как класс, дед сменил фамилию и скрылся в соседней волости. Став со временем первым в ней комсомольцем, он занялся организацией на местах комсомольских ячеек. Кончилась эта, без сомнения, убежденная и потому плодотворная деятельность лесоповалом – при выдвижении на более высокую должность нездоровое его социальное происхождение вскрылось и было осуждено.
Поработав два года в тайге, дед сбежал в дикую Туркмению, проступил там в Красную армию и, скоро, став командиром эскадрона, принялся искоренять басмачество, да так успешно, что прославился на всю Среднюю Азию. Басмачи объявили награду за его жизнь и жизни его жены (мамы Марии) и сестры Гали.
Гале не повезло. Дед гонялся в пустыне за остатками одной из банд, когда в аул, в котором квартировал его эскадрон, пришли басмачи. Бабушке удалось спрятаться (три часа она пролежала в песке), а вот сестру поймали и распяли на стене дома. Дед влетел в селение в тот момент, когда ей делали "галстук".
Я хорошо помню тетю Галю. Она, мертвенно-бледная, приходила в клетчатом платке, из-под которого выбивались седые волосы, и длинном черном платье, садилась под виноградником на вынесенный мамой Марией стул и смотрела на нас глазами, распахнутыми странным напряжением изнутри (что-то в них было от Всевидящего Ока) и ликующими. Мы знали, что тетке прорезали горло и в отверстие просунули язык, и потому она сумасшедшая и почти не разговаривает. Сейчас мне кажется, что после "галстука" до самой смерти жизнь ей смотрелась подарком, за который невозможно отдариться. И даже не жизнь – не было у нее жизни в нашем понимании – а возможность ее рассматривать, пусть не участвуя, пусть со стороны тихого своего помешательства.
После искоренения басмачества деда направили на работу в военкомат; скоро, как толковый специалист, он был рекомендован в партию. При проверке социальное происхождение вскрылось снова, но по большому счету все обошлось, так как всего через год его неожиданно выпустили. Об этом моменте своей жизни, он рассказывал мне в картинках в ресторане, где мы обмывали получку (в студенчестве, у него, семидесятипятилетнего, подрабатывавшего бухгалтером, я подрабатывал писарем):
– Ну, выпустили меня, и я решил зайти в чайхану отметить событие, и чайханщик, он в эскадроне моем служил, спросил, улыбаясь, знаю ли я, почему сижу у него, а не в Магадане.
– Не знаю, дорогой, – ответил я. – Может, ты знаешь? Расскажи, мне интересно.
– Тебе с начальником повезло, береги его, – сказал он, принеся поднос с двумя чайниками (в одном, конечно, водка), пиалой, сушеным урюком и тарелочкой дымящихся манту.
– Почему повезло? – неторопливо выпив и закусив, спросил я.
– Недавно сидели у меня уважаемые люди – наш чекист Соловьев с военкомом, и военком, очень хорошо покушав, сказал – я все от тандыра слышал:
– С сыном твоим все хорошо получилось – возьмут его в училище. Скоро Чкаловым станет, с самим Сталиным за руку здороваться будет.
– Ой, спасибо, дорогой! Клянусь, я тебе пригожусь.
– А как там мой Иосиф? Кончай там с ним скорей.
– Расстрелять что ли?
– Да нет, зачем расстрелять?! Выпусти. Нужен он мне, понимаешь, – и прошептал на ухо:
– Война на носу, сам знаешь, а он человек с понятием.
– Нужен – так нужен, хоть сейчас забирай, – сказал чекист и за дыню принялся, ты знаешь, какие у меня дыни!
* * *
Войну он начал в тылу – до самой Курской дуги служил начальником распредпункта. Должность эта в те времена была теплее и хлебнее, чем в нынешние времена должность главы областной администрации, и жил он с семьей неплохо – хлеб был (мама Мария, рассказывала, гордясь, что однажды держала в руках три целые буханки). На пункт с половины Средней Азии привозили мобилизованных, дед их мыл, дезинфицировал, обучал неделю и отправлял на фронт.
Мама Лена говорила мне об этом периоде жизни отца. Ей запомнилось, как красноармейцы рыли ямы и закапывали в них тонны вшивой одежды – островерхие войлочные туркменские шапки, чепаны, чалмы и прочую среднеазиатскую экзотику.
На Курскую дугу дед попал по своей воле. Командир, который должен был везти очередную команду на фронт, заболел, и он его заменил. На Дуге свободных полевых командиров не нашлось – понятно, – дед предложил услуги, и был отправлен на передовую. Рассказывая мне об этом, он признался, что в первый день в окопах потерял больше людей, чем в атаке, потому что туркмены "голосовали за немцев".
– Голосовали?! – удивился я.
– Да. Поднимут правую руку над бруствером и голосуют, – отвечал он, странно блестя глазами. – А немцы хохочут и стреляют одиночными, как в тире. Троих расстреляли перед строем, пока "выборы" прекратились.
С оставшимися красноармейцами дед проявил чудеса храбрости – через год, когда он, отозванный с фронта, вновь заведовал распредпунктом, его нашли ордена Красной звезды и Отечественной войны. В сорок пятом, в Венгрии, в ходе одной из зачисток, дед с лихвой рассчитался за сытную и спокойную тыловую жизнь. В одном из подвалов Буды жизнь его круто переломилась – эсэсовец-гигант выскочил из-за угла, убил солдат, двигавшихся впереди, и пошел, отбросив отказавший автомат, на деда. Тот разрядил в него свой трофейный "парабеллум", это не помогло – уж очень крупным был немец, и сапог эсэсовца ударил в пах, потом в живот. Чудом деду удалось перевести бой в партер, в котором он, уже полумертвый, дотянулся до горла немца зубами.
– До сих пор помню вкус его крови... – говорил он мне, улыбаясь.
После госпиталя его разжаловали в старшие лейтенанты: находясь на излечении, он сбросил с пятого этажа тяжелораненого немца-летчика. А что за контузия случилась в Буде, и что толкнуло его на этот безжалостный поступок, я узнал от матери. Оказывается, после того эсэсовца, он не только был вынужден всю жизнь носить бандаж, прикрывавший брюшную грыжу, но и перестал быть мужчиной в известном смысле слова. После госпиталя и разжалования его в виде компенсации отправили в Вену, в чистилище, в нем он до сорок шестого года занимался денацификацией, слава богу, если вы не знаете, что это такое.
С войны дед привез жене трофейные колечко с рубином и бриллиантами, такие же сережки (недавно Андрей ссорился из-за них с мамой Леной) и пару чемоданов барахла, как полагалось по званию. А сам устроился ревизором и дома появлялся раз в два месяца.
Вот такой был дед. И никакой трагедии в его внешности и поведении я не замечал, скорее, наоборот, весело он жил. И умер стоя. Час стоял, опершись об стол окоченевшими руками, пока мама Мария не заподозрила неладное.
* * *
Найдутся люди, которые скажут: "Ну и человек был ваш дедушка... Боролся против народно-освободительного движения в Средней Азии, полвойны в тылу просидел, потом расстреливал своих солдат. Дальше – больше. Зачистки в Буде – знаем, как это делается, видели в кино. Бросил гранату в подвал, потом посмотрел, кого убил – фашистов или перепуганных мадьярских детей. А перегрызенное горло? А убийство в госпитале тяжелораненого пилота? А денацификация, то есть физическая ликвидация эсэсовцев?"
Да, это так. Но убийцей дед не был. Он жил в своем времени. Жил во времени, в котором расстреляли почти всех его родственников, в том числе, отца и мать. А человек, у которого расстреляли почти всех родственников, в том числе, отца и мать, относится к жизни людей несколько иначе, чем просто человек.
10
Быть может, оттого я так печален,
Что ярких красок
Нет вокруг меня?
Послал купить я
Красные цветы.
Исикава Такубоку
Она не пришла. Проснулся разбитый. Чувствую одиночество, как будто утонул в нем. Нет, плаваю, как обломок.
Живая Лариса Константиновна и она... Я выбрал ее. И девочку.
Как тяжело. Как будто девяносто.
* * *
Мама Мария прожила без месяца девяносто лет. И жила бы еще, если бы... если бы не старость.
В семьдесят семь она сломала головку бедра – случайно толкнули на улице. Мама Лена взяла ее в Москву, и скоро перелом чудесным образом сросся, пролежни в ягодицах – в каждый можно было вложить кулак – заросли. Потом ей вырезали желчный пузырь. У дочери она жила, как в концлагере – ежедневно трудилась, ела строго по расписанию и права голоса не имела. Появились странности – штопала нитками прохудившиеся полиэтиленовые пакеты и по всему дому прятала сухари, кулечки с чаем и сахаром. Каждого гостя просила поговорить с Леной, чтобы та отпустила ее домой или к Андрею, а то она умрет. Внешне стала похожа на мать, мою прабабушку, приезжая погостить, постоянно грозившую мне, трехлетнему, кулаком, сухоньким и в коричневых старческих пятнах. Видел я маму Марию редко – мама Лена отчаянно меня к ней ревновала, и ходил я к ним лишь по праздникам. На пятидесятилетний юбилей Андрея они поехали вместе, и мама Мария осталась у сына пожить в свое удовольствие. Однажды, после очередного празднества, пошла ночью в туалет, упала и сломала обе головки. Умерла страшно, от пролежней, получившихся в местной больнице.
Наверное, ее можно было спасти...
* * *
02.02.74. В воскресение ездили с Надиными сотрудниками – она работает в противоградовой экспедиции – в горы кататься на лыжах. Ночевали на базе отряда. Когда разместились, выпили и закусили, пристал белокурый греческий бог Никита Демидов – давай поборемся, давай поборемся. Я прикинул – хоть и городской на вид, мамин, но на голову выше и пудом тяжелее – и стал отнекиваться. Но Надя так посмотрела, что пришлось согласиться. Через десять секунд греческий бог быстро-быстро стучал ладошкой по полу – удалось взять его на ахиллес. Я прислушался к просьбе, отпустил. Вскочив на ноги, он потребовал реванша. На греческого бога он был уже не похож, скорее на совслужащего, получившего оплеуху, и я остался глух.
* * *
Господи, как же я был глуп! Она же ходила с Демидовым, как тогда говорили! Сейчас, проявив в голове эту сцену в горах, я представляю все до мелочи. Как они спали, как восторженно она смотрела в красивое его лицо, как поглаживала кудри, как он говорил, что не может жениться, потому что надо сначала встать на ноги, как смотрел по-хозяйски даже услышав, что через месяц она выходит замуж, и как отвечал, мягко глядя:
– Ну и что, милая? Мы ведь все равно будем встречаться?
Ее использовали, и она использовала. Меня.
Если бы я тогда видел, так же, как сейчас... Если бы я мог видеть.
Не мог я тогда видеть – тогда я был лучше!
* * *
Вспомнил, то о чем больно вспоминать.
Света:
– Ты всем мешаешь!
Полина:
– Больше не приходи! Ты мне не отец! Мой отец – Вадим!
– Поля, ведь это тяжелый грех, говорить такое отцу!
– Бабушка, это правда грех? – бабушка отвернулась. Глаза ее злорадствовали.
* * *
От дочери и внучки Вере Зелековне нужно лишь одно – ей нужно, чтобы они двигались, когда она тянет за ниточки. Это всем нужно.
* * *
А может, меня, мятущегося, действительно надо изолировать? От Полины? Александра? И вообще от людей?
* * *
Тяжело. Думаю о девочке. Они должны придти...
* * *
Пошел пройтись. Заглянул в магазин. Купил смешного плюшевого медведя в хрустящем целлофане. Потом шел вдоль прилавков и улыбался – знал, мишка девочке понравится, и глаза ее станут теплыми. В парфюмерном отделе остановился, спросил продавщицу:
– Какие духи нынче носят?
– Вот эти возьмите, – девушка улыбалась, поглядывая на медведя.
Понюхал флакон. Вроде ничего. Заплатил. Пошел, думая, не пошло ли дарить духи. Очутился в обувном отделе. Увидел туфельки. Остроносые, с тоненькими каблучками. Недорогие. Подошел, повертел в руках. Подошла продавщица.
– Пожалуй, я возьму.
– А какой размер?
Чуть было не сказал "Сорок третий" и смутился.
Смущение не осталось незамеченным. "Фетишист, – выразил взгляд. – Или транс, транцве...", – она не знала точно слова.
– Тридцать шестой, пожалуйста.
– Сейчас носят с закругленными носками, – взгляд женщины потеплел. Мужчины никогда не покупали ей туфелек.
– Мне такие не нравятся. Они какие-то бесхарактерные. А эти – острые, мотивированные.
– "Нет, все-таки он то самое слово", – подумала продавщица.
* * *
Дома выставил покупки на журнальный столик. Мишку, освободив от хрустящей оболочки, посадил в кресло. Сел напротив. Сказал себе:
– Надо бы освободить место в шкафу и стенке... Для них.
– Ты сумасшедший! – сокрушенно покачал головой.
– Нет, не сумасшедший! Просто в мире нормальных для меня нет места. Света, нормальнейшая из нормальных говорила: "Ну, согласись, мы ведь не сошлись характерами?" Да, я не сошелся характерами с нормальной женщиной и ее нормальными родственниками.
– И ушел в безумие...
– Да. В нем хорошо, ты не находишь?
– Здесь все возможно.
– Наоборот, здесь многое невозможно. Безумие не подло. В нем можно жить.
– И быть счастливым.
– Да.
– Ну, примерь тогда туфельку. Так хочется... Ну, я хочу посмотреть!
– Она же для нее?!
– Ну и что? Забыл, что туфелька – символ влагалища? И, надевая ее, то есть вкладывая в нее ногу, символ фаллоса, ты совершишь с ней поло... – я запнулся. Совершать полового акта с ней, как с Ларисой, мне вовсе не хотелось, – совершишь с ней любовь?
– Это фетишизм. Ты хочешь, чтобы я совершил поло... нет, любовь с суррогатом любимой женщины?
– Ну соверши тогда это с любимой женщиной! Ау, милая, где ты?!
– Ладно, уговорил.
Вставил в туфельку ногу.
– Без колготок с лайкрой совсем не то... – повертел ногой.
В дверях неожиданно воплотилась мама, жившая двумя этажами выше. У нее – ключ, а я увлекся.
Минуту она анализировала картину "Сын на старости лет примеряет лодочки". Затем сделала материалистический вывод:
– Завел женщину? С ребенком?
– Да.
– Хорошая? Так расщедрился?
– Просто чудо. У меня такой не было. И девочка просто чудо.
– Как их зовут?
– Софья и Люба, – ответ нашелся сразу. ""И мать их Софья". Что-то в этом есть".
– Будут жить у тебя?
– Посмотрим.
Подошла, взяла туфельку из рук.
– Красивые. Тебе такие нравятся?
– Да.
– Они выходят из моды, – посмотрев ей в глаза, я понял – она знает, кто такие трансвеститы. И относится к ним лояльно.
– Ну ладно, я пойду, – поднялась. – Смотри, чтобы с ней не получилось так, как с Верой.
– Не получится, – ответил нетвердо.
Поцеловав, ушла. Я положил подарки в шкаф и сел за компьютер с намерением посмотреть в Интернете, кто такие трансвеститы. И сразу наткнулся на Жана Бодрийяра.
"Коль скоро мир движется к бредовому положению вещей, и мы должны склоняться к бредовой точке зрения".
"Лучше погибнуть от крайностей, чем от отчаянья".
"Прежде тело было метафорой души, потом – метафорой пола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Вот эту женщину я жду. Мне ее не жаль – она сильнее. Жаль внучку, но сколько их, с пороками сердца? И я знаю, почему она позвонила – решила в последний раз попытаться сделать все, чтобы остаться в моей квартире хотя бы на полгода, пока у нее все образуется.
Я бы предложил ей остаться – в конце концов, меня всегда использовали – и Надя, и Света, и все остальные, – и она достойнейшая из тех, кто делал это или пытался сделать. Я бы предложил, если бы она была одна, но Боливар, мое сердце, не вынесет ее облучено-парализованного мужа, которого я вижу, как живого, ее живую внучку, которая каждую минуту может упасть замертво, ее невестку, ежесекундно бьющую посуду и забывающую снять картошку с огня, ее сына, в пятый раз на дню огорошено чешущего затылок.
* * *
9
* * *
Лариса утром ушла. Перед уходом – за чаем – сказала, что нестарый оптовик-азербайджанец предложил ей стать русской его женой, и больше она не придет, "и не проси".
Я ее благословил.
Я действительно хочу, чтобы у нее все было хорошо. Она не уходила от жизни, как я. Она несла свой крест из-под Владивостока и донесла его до Арбат-Престижа.
Дай, Бог, ей счастья.
* * *
В раю, наверное, только такие. Представляю, как хрустальным божьим утром они пьют чай "Липтон" с жасмином на златом крылечке и неспешно, с улыбкой поведывают друг другу о земных своих терзаниях, уже вечность кажущихся придуманными.
* * *
Рай, согласно большинству религиозных учений, место вечного блаженства для душ праведников. Истоки представления о Р. уходят в первобытные верования в загробное существование душ. В Библии (Ветхий завет) Р. изображен прекрасным садом, в котором жили «первочеловеки» Адам и Ева, изгнанные из него после грехопадения. В дальнейшем развитии христианского вероучения закрепилась идея Р., в который возвращаются праведники после своей смерти. Райское блаженство противопоставляется во многих религиях мучениям грешников в аду; однако, в отличие от детально разработанных подробностей устройства ада, представления о Р. расплывчаты и схематичны.
* * *
А теперь о том, почему в нашем доме не было мужчины.
Не так давно я узнал, что дед происходил из богатой семьи, имевшей заводы, пароходы и особняк в Париже. Когда родню стали изводить, как класс, дед сменил фамилию и скрылся в соседней волости. Став со временем первым в ней комсомольцем, он занялся организацией на местах комсомольских ячеек. Кончилась эта, без сомнения, убежденная и потому плодотворная деятельность лесоповалом – при выдвижении на более высокую должность нездоровое его социальное происхождение вскрылось и было осуждено.
Поработав два года в тайге, дед сбежал в дикую Туркмению, проступил там в Красную армию и, скоро, став командиром эскадрона, принялся искоренять басмачество, да так успешно, что прославился на всю Среднюю Азию. Басмачи объявили награду за его жизнь и жизни его жены (мамы Марии) и сестры Гали.
Гале не повезло. Дед гонялся в пустыне за остатками одной из банд, когда в аул, в котором квартировал его эскадрон, пришли басмачи. Бабушке удалось спрятаться (три часа она пролежала в песке), а вот сестру поймали и распяли на стене дома. Дед влетел в селение в тот момент, когда ей делали "галстук".
Я хорошо помню тетю Галю. Она, мертвенно-бледная, приходила в клетчатом платке, из-под которого выбивались седые волосы, и длинном черном платье, садилась под виноградником на вынесенный мамой Марией стул и смотрела на нас глазами, распахнутыми странным напряжением изнутри (что-то в них было от Всевидящего Ока) и ликующими. Мы знали, что тетке прорезали горло и в отверстие просунули язык, и потому она сумасшедшая и почти не разговаривает. Сейчас мне кажется, что после "галстука" до самой смерти жизнь ей смотрелась подарком, за который невозможно отдариться. И даже не жизнь – не было у нее жизни в нашем понимании – а возможность ее рассматривать, пусть не участвуя, пусть со стороны тихого своего помешательства.
После искоренения басмачества деда направили на работу в военкомат; скоро, как толковый специалист, он был рекомендован в партию. При проверке социальное происхождение вскрылось снова, но по большому счету все обошлось, так как всего через год его неожиданно выпустили. Об этом моменте своей жизни, он рассказывал мне в картинках в ресторане, где мы обмывали получку (в студенчестве, у него, семидесятипятилетнего, подрабатывавшего бухгалтером, я подрабатывал писарем):
– Ну, выпустили меня, и я решил зайти в чайхану отметить событие, и чайханщик, он в эскадроне моем служил, спросил, улыбаясь, знаю ли я, почему сижу у него, а не в Магадане.
– Не знаю, дорогой, – ответил я. – Может, ты знаешь? Расскажи, мне интересно.
– Тебе с начальником повезло, береги его, – сказал он, принеся поднос с двумя чайниками (в одном, конечно, водка), пиалой, сушеным урюком и тарелочкой дымящихся манту.
– Почему повезло? – неторопливо выпив и закусив, спросил я.
– Недавно сидели у меня уважаемые люди – наш чекист Соловьев с военкомом, и военком, очень хорошо покушав, сказал – я все от тандыра слышал:
– С сыном твоим все хорошо получилось – возьмут его в училище. Скоро Чкаловым станет, с самим Сталиным за руку здороваться будет.
– Ой, спасибо, дорогой! Клянусь, я тебе пригожусь.
– А как там мой Иосиф? Кончай там с ним скорей.
– Расстрелять что ли?
– Да нет, зачем расстрелять?! Выпусти. Нужен он мне, понимаешь, – и прошептал на ухо:
– Война на носу, сам знаешь, а он человек с понятием.
– Нужен – так нужен, хоть сейчас забирай, – сказал чекист и за дыню принялся, ты знаешь, какие у меня дыни!
* * *
Войну он начал в тылу – до самой Курской дуги служил начальником распредпункта. Должность эта в те времена была теплее и хлебнее, чем в нынешние времена должность главы областной администрации, и жил он с семьей неплохо – хлеб был (мама Мария, рассказывала, гордясь, что однажды держала в руках три целые буханки). На пункт с половины Средней Азии привозили мобилизованных, дед их мыл, дезинфицировал, обучал неделю и отправлял на фронт.
Мама Лена говорила мне об этом периоде жизни отца. Ей запомнилось, как красноармейцы рыли ямы и закапывали в них тонны вшивой одежды – островерхие войлочные туркменские шапки, чепаны, чалмы и прочую среднеазиатскую экзотику.
На Курскую дугу дед попал по своей воле. Командир, который должен был везти очередную команду на фронт, заболел, и он его заменил. На Дуге свободных полевых командиров не нашлось – понятно, – дед предложил услуги, и был отправлен на передовую. Рассказывая мне об этом, он признался, что в первый день в окопах потерял больше людей, чем в атаке, потому что туркмены "голосовали за немцев".
– Голосовали?! – удивился я.
– Да. Поднимут правую руку над бруствером и голосуют, – отвечал он, странно блестя глазами. – А немцы хохочут и стреляют одиночными, как в тире. Троих расстреляли перед строем, пока "выборы" прекратились.
С оставшимися красноармейцами дед проявил чудеса храбрости – через год, когда он, отозванный с фронта, вновь заведовал распредпунктом, его нашли ордена Красной звезды и Отечественной войны. В сорок пятом, в Венгрии, в ходе одной из зачисток, дед с лихвой рассчитался за сытную и спокойную тыловую жизнь. В одном из подвалов Буды жизнь его круто переломилась – эсэсовец-гигант выскочил из-за угла, убил солдат, двигавшихся впереди, и пошел, отбросив отказавший автомат, на деда. Тот разрядил в него свой трофейный "парабеллум", это не помогло – уж очень крупным был немец, и сапог эсэсовца ударил в пах, потом в живот. Чудом деду удалось перевести бой в партер, в котором он, уже полумертвый, дотянулся до горла немца зубами.
– До сих пор помню вкус его крови... – говорил он мне, улыбаясь.
После госпиталя его разжаловали в старшие лейтенанты: находясь на излечении, он сбросил с пятого этажа тяжелораненого немца-летчика. А что за контузия случилась в Буде, и что толкнуло его на этот безжалостный поступок, я узнал от матери. Оказывается, после того эсэсовца, он не только был вынужден всю жизнь носить бандаж, прикрывавший брюшную грыжу, но и перестал быть мужчиной в известном смысле слова. После госпиталя и разжалования его в виде компенсации отправили в Вену, в чистилище, в нем он до сорок шестого года занимался денацификацией, слава богу, если вы не знаете, что это такое.
С войны дед привез жене трофейные колечко с рубином и бриллиантами, такие же сережки (недавно Андрей ссорился из-за них с мамой Леной) и пару чемоданов барахла, как полагалось по званию. А сам устроился ревизором и дома появлялся раз в два месяца.
Вот такой был дед. И никакой трагедии в его внешности и поведении я не замечал, скорее, наоборот, весело он жил. И умер стоя. Час стоял, опершись об стол окоченевшими руками, пока мама Мария не заподозрила неладное.
* * *
Найдутся люди, которые скажут: "Ну и человек был ваш дедушка... Боролся против народно-освободительного движения в Средней Азии, полвойны в тылу просидел, потом расстреливал своих солдат. Дальше – больше. Зачистки в Буде – знаем, как это делается, видели в кино. Бросил гранату в подвал, потом посмотрел, кого убил – фашистов или перепуганных мадьярских детей. А перегрызенное горло? А убийство в госпитале тяжелораненого пилота? А денацификация, то есть физическая ликвидация эсэсовцев?"
Да, это так. Но убийцей дед не был. Он жил в своем времени. Жил во времени, в котором расстреляли почти всех его родственников, в том числе, отца и мать. А человек, у которого расстреляли почти всех родственников, в том числе, отца и мать, относится к жизни людей несколько иначе, чем просто человек.
10
Быть может, оттого я так печален,
Что ярких красок
Нет вокруг меня?
Послал купить я
Красные цветы.
Исикава Такубоку
Она не пришла. Проснулся разбитый. Чувствую одиночество, как будто утонул в нем. Нет, плаваю, как обломок.
Живая Лариса Константиновна и она... Я выбрал ее. И девочку.
Как тяжело. Как будто девяносто.
* * *
Мама Мария прожила без месяца девяносто лет. И жила бы еще, если бы... если бы не старость.
В семьдесят семь она сломала головку бедра – случайно толкнули на улице. Мама Лена взяла ее в Москву, и скоро перелом чудесным образом сросся, пролежни в ягодицах – в каждый можно было вложить кулак – заросли. Потом ей вырезали желчный пузырь. У дочери она жила, как в концлагере – ежедневно трудилась, ела строго по расписанию и права голоса не имела. Появились странности – штопала нитками прохудившиеся полиэтиленовые пакеты и по всему дому прятала сухари, кулечки с чаем и сахаром. Каждого гостя просила поговорить с Леной, чтобы та отпустила ее домой или к Андрею, а то она умрет. Внешне стала похожа на мать, мою прабабушку, приезжая погостить, постоянно грозившую мне, трехлетнему, кулаком, сухоньким и в коричневых старческих пятнах. Видел я маму Марию редко – мама Лена отчаянно меня к ней ревновала, и ходил я к ним лишь по праздникам. На пятидесятилетний юбилей Андрея они поехали вместе, и мама Мария осталась у сына пожить в свое удовольствие. Однажды, после очередного празднества, пошла ночью в туалет, упала и сломала обе головки. Умерла страшно, от пролежней, получившихся в местной больнице.
Наверное, ее можно было спасти...
* * *
02.02.74. В воскресение ездили с Надиными сотрудниками – она работает в противоградовой экспедиции – в горы кататься на лыжах. Ночевали на базе отряда. Когда разместились, выпили и закусили, пристал белокурый греческий бог Никита Демидов – давай поборемся, давай поборемся. Я прикинул – хоть и городской на вид, мамин, но на голову выше и пудом тяжелее – и стал отнекиваться. Но Надя так посмотрела, что пришлось согласиться. Через десять секунд греческий бог быстро-быстро стучал ладошкой по полу – удалось взять его на ахиллес. Я прислушался к просьбе, отпустил. Вскочив на ноги, он потребовал реванша. На греческого бога он был уже не похож, скорее на совслужащего, получившего оплеуху, и я остался глух.
* * *
Господи, как же я был глуп! Она же ходила с Демидовым, как тогда говорили! Сейчас, проявив в голове эту сцену в горах, я представляю все до мелочи. Как они спали, как восторженно она смотрела в красивое его лицо, как поглаживала кудри, как он говорил, что не может жениться, потому что надо сначала встать на ноги, как смотрел по-хозяйски даже услышав, что через месяц она выходит замуж, и как отвечал, мягко глядя:
– Ну и что, милая? Мы ведь все равно будем встречаться?
Ее использовали, и она использовала. Меня.
Если бы я тогда видел, так же, как сейчас... Если бы я мог видеть.
Не мог я тогда видеть – тогда я был лучше!
* * *
Вспомнил, то о чем больно вспоминать.
Света:
– Ты всем мешаешь!
Полина:
– Больше не приходи! Ты мне не отец! Мой отец – Вадим!
– Поля, ведь это тяжелый грех, говорить такое отцу!
– Бабушка, это правда грех? – бабушка отвернулась. Глаза ее злорадствовали.
* * *
От дочери и внучки Вере Зелековне нужно лишь одно – ей нужно, чтобы они двигались, когда она тянет за ниточки. Это всем нужно.
* * *
А может, меня, мятущегося, действительно надо изолировать? От Полины? Александра? И вообще от людей?
* * *
Тяжело. Думаю о девочке. Они должны придти...
* * *
Пошел пройтись. Заглянул в магазин. Купил смешного плюшевого медведя в хрустящем целлофане. Потом шел вдоль прилавков и улыбался – знал, мишка девочке понравится, и глаза ее станут теплыми. В парфюмерном отделе остановился, спросил продавщицу:
– Какие духи нынче носят?
– Вот эти возьмите, – девушка улыбалась, поглядывая на медведя.
Понюхал флакон. Вроде ничего. Заплатил. Пошел, думая, не пошло ли дарить духи. Очутился в обувном отделе. Увидел туфельки. Остроносые, с тоненькими каблучками. Недорогие. Подошел, повертел в руках. Подошла продавщица.
– Пожалуй, я возьму.
– А какой размер?
Чуть было не сказал "Сорок третий" и смутился.
Смущение не осталось незамеченным. "Фетишист, – выразил взгляд. – Или транс, транцве...", – она не знала точно слова.
– Тридцать шестой, пожалуйста.
– Сейчас носят с закругленными носками, – взгляд женщины потеплел. Мужчины никогда не покупали ей туфелек.
– Мне такие не нравятся. Они какие-то бесхарактерные. А эти – острые, мотивированные.
– "Нет, все-таки он то самое слово", – подумала продавщица.
* * *
Дома выставил покупки на журнальный столик. Мишку, освободив от хрустящей оболочки, посадил в кресло. Сел напротив. Сказал себе:
– Надо бы освободить место в шкафу и стенке... Для них.
– Ты сумасшедший! – сокрушенно покачал головой.
– Нет, не сумасшедший! Просто в мире нормальных для меня нет места. Света, нормальнейшая из нормальных говорила: "Ну, согласись, мы ведь не сошлись характерами?" Да, я не сошелся характерами с нормальной женщиной и ее нормальными родственниками.
– И ушел в безумие...
– Да. В нем хорошо, ты не находишь?
– Здесь все возможно.
– Наоборот, здесь многое невозможно. Безумие не подло. В нем можно жить.
– И быть счастливым.
– Да.
– Ну, примерь тогда туфельку. Так хочется... Ну, я хочу посмотреть!
– Она же для нее?!
– Ну и что? Забыл, что туфелька – символ влагалища? И, надевая ее, то есть вкладывая в нее ногу, символ фаллоса, ты совершишь с ней поло... – я запнулся. Совершать полового акта с ней, как с Ларисой, мне вовсе не хотелось, – совершишь с ней любовь?
– Это фетишизм. Ты хочешь, чтобы я совершил поло... нет, любовь с суррогатом любимой женщины?
– Ну соверши тогда это с любимой женщиной! Ау, милая, где ты?!
– Ладно, уговорил.
Вставил в туфельку ногу.
– Без колготок с лайкрой совсем не то... – повертел ногой.
В дверях неожиданно воплотилась мама, жившая двумя этажами выше. У нее – ключ, а я увлекся.
Минуту она анализировала картину "Сын на старости лет примеряет лодочки". Затем сделала материалистический вывод:
– Завел женщину? С ребенком?
– Да.
– Хорошая? Так расщедрился?
– Просто чудо. У меня такой не было. И девочка просто чудо.
– Как их зовут?
– Софья и Люба, – ответ нашелся сразу. ""И мать их Софья". Что-то в этом есть".
– Будут жить у тебя?
– Посмотрим.
Подошла, взяла туфельку из рук.
– Красивые. Тебе такие нравятся?
– Да.
– Они выходят из моды, – посмотрев ей в глаза, я понял – она знает, кто такие трансвеститы. И относится к ним лояльно.
– Ну ладно, я пойду, – поднялась. – Смотри, чтобы с ней не получилось так, как с Верой.
– Не получится, – ответил нетвердо.
Поцеловав, ушла. Я положил подарки в шкаф и сел за компьютер с намерением посмотреть в Интернете, кто такие трансвеститы. И сразу наткнулся на Жана Бодрийяра.
"Коль скоро мир движется к бредовому положению вещей, и мы должны склоняться к бредовой точке зрения".
"Лучше погибнуть от крайностей, чем от отчаянья".
"Прежде тело было метафорой души, потом – метафорой пола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27