Врагов стал уничтожать, женщин – трахать... Похоже, именно Худосоков обокрал нас на Шилинке, потом переехал с нашими материалами в Москву и нашел там людей, усовершенствовавших микстурку Ирины Ивановны...
– А что в этом плохого? – удивился Альфа. – Я имею в виду улучшение людей?
– Не знаю, – сказал я задумчиво. – Понимаешь, это не лишение человека недостатков, это – лишение возможности быть несчастным, лишение возможности делать ошибки, глупости, мелкие, ненужные, смешные пакости, лишение человека его неуверенности в себе, то есть всего того, что делает его человеком. Несчастье нужно человеку так же, как и уродство и несправедливость.
Без них, мне кажется, не станет счастья. Люди перестанут в него верить.
– Ты думаешь, Худосоков все человечество собирается обработать? – спросил Коля задумчиво.
– Рано или поздно эта химия войдет в жизнь всех, как анальгин и слабительное...Представь, когда у тебя болит голова, ты принимаешь анальгин, а когда несчастлив, принимаешь микстурку... Понимаешь, голова либо болит, либо ты ее не чувствуешь. Почти так же и с этим – или ты несчастлив, или счастья нет вообще...
– Драматизируешь как всегда! – махнул рукой Баламут. – И очень путано драматизируешь. Но, признаюсь, когда после энцефалита я пить совсем перестал, я как бы чего-то лишился, как будто, что-то у меня внутри ампутировали... Короче, надо дуть всем вместе в Москву и разбираться. Поехали?
– Да нас с тобой первый же мент повяжет! Мы же во всероссийском розыске! А этого, якобы пропавшего без вести международного преступника, – ткнул я пальцем в Аль-Фатеха, – бенладеновские агенты опознают и шлепнут вместе с нами.
– А мы рванем по речке, – предложил Баламут, давно мечтавший о полном впечатлений путешествии на плоту. – Мне тут сказали, что на севере, за хребтом, Большая Уссурка начинается.
Сделаем плот и доплывем до Дальнереченска, там сядем на поезд и покатим до Москвы. Поплыли, а? Заскочим за Бельмондо и поплывем?
И мы поплыли.
13. Река, плоти смысл жизни
Перевалив через хребтик, мы оказались в долине Большой Уссурки. Продравшись к реке сквозь оплетенный лианами густой кустарник, мы увидели, что по ней вполне можно сплавлять плоты, но разве только сбитые из десятка-другого спичек.
– До большой воды километров двадцать надо по течению топать, не меньше, – проговорил я, расхаживая взад-вперед по речке в подвернутых резиновых сапогах.
– А что? Потопаем! – виновато улыбаясь, пробормотал Баламут. – К вечеру доберемся, факт! А по дороге рыбки наловим, ушицы тройной сварганим, а?
И мы, сделав удочки, почапали вниз по реке. К середине дня пошел мелкий дождик, стало холодно и тоскливо. Но мы не стали ставить палатку, решили идти до сумерек. Рыбы к этому времени мы наловили штук по пятнадцать на каждого.
Поймав еще штук по несколько хариусов и ленков, мы выкинули удилища, вышли на дорогу, идущую вдоль реки, и потопали по ней. Баламут поймал самых крупных рыб, и Альфа, чтобы скоротать дорогу, стал интересоваться, как ему это удалось.
– Однажды на Сардай-Мионе, в Центральном Таджикистане, пошли мы с Фернером, завскладом нашей геологоразведочной партии, форель ловить, – начал рассказывать Коля. – Через час у него было штук десять, а у меня всего одна, хилая, на кукане болталась. Подошел я к нему, стал спрашивать, на что ловит. А он молчит, улыбается – немцы они все такие, никогда опытом не поделятся, потому как он денег стоит. Ну, я сделал вид, что обиделся, отошел в сторону, а потом подкрался втихаря и стал за ним следить. И вот вижу, поймал Фернер очередную рыбину, повесил на кукан, потом оглянулся, увидел, что вокруг никого, под плавки пальчиками залез и, морщась от боли, волосок вырвал. И намотал его на крючок, и тут же форель на полкило вырвал! Я подошел к нему и говорю:
– Ну, все ясно, секрет у тебя, оказывается, хреновый!
И у него на виду вырываю волосок у себя, конечно, накручиваю на крючок и удочку забрасываю. И ничего! А Фернер поулыбался, поулыбался и ехидно так говорит:
– В следующий раз, Коленька, в следующий раз поймаешь! Потому как, чтобы такую наживку приготовить, надо две недели усиленно сношаться и в баньку потом не ходить!
Рассказав анекдот, Коля погрустнел и за всю дорогу не сказал больше ни слова.
К вечеру, отмотав больше двадцати километров, мы дошли до большой воды, поставили палатку и, поручив Ольге сварить уху, принялись за сооружение плота. К ночи он был готов. Поев юшки под непрекращавшимся мерзким дождем, улеглись спать на сырых кедровых лапах.
Наутро позавтракали на скорую руку, переставили палатку на плот и поплыли. Дождь еще ночью прекратился, тучи развеялись, и установилась по-летнему душевная погода. Разлегшись на шершавых смолистых бревнах, мы уставились в небесную синеву и отдались витавшему в нем философскому настроению.
– Ничего мне не надо... – сказал я, повернувшись на бок, чтобы помимо небесной синевы видеть и буйную зелень, вплотную придвинувшуюся к реке. – Пусть они там друг друга зомбируют, перезомбируют. Их не остановишь. Не один, так другой что-нибудь придумает, потому как человечество – это исключение из природы.
...И еще одна вещь меня настораживает. Понимаете, на заре перестройки я с успехом показывал фокус – на улице, в толпе, без всякого труда определял по лицам демократов, коммунистов, фашистов, религиозных фанатиков. Есть у убеждений что-то общее. И уверен я, что демократами, фашистами и прочее и прочее не становятся, а рождаются. В генах все это сидит. И убеждения зависят не от каких-то социальных причин и особенностей и условий воспитания, а от индивидуальных особенностей переваривания пищи, качества кровоснабжения мозга или вывода из организма шлаков. А это тоскливо, безумно тоскливо... И все, чего я сейчас хочу, так чтобы этот плот плыл вверх по течению со скоростью реки.
– Я тоже этого хочу, – пробормотал Баламут, не открывая глаз. – Вот только... Понимаешь, может быть, мы – просто маленькие люди, букашки. Помню, однажды ехал я в метро в воскресный вечер... Дачников полно было с сумками и сетками. В них – кабачки, морковка, зелень всякая огородная. И вдруг под одной из таких сеток я увидел маленькую зеленую гусеницу. Ту, что вдвое складывается и так гуляет. Поначалу бодренькая была – туда-сюда бегала вокруг модельных туфелек и пыльных ботинок, цветущие свои шесть соток искала. Потом устала, обреченность в ней появилась, неверие, но она все ползала по пыльному полу, ползала, пока фифочка одна шпилечкой своей тонюсенькой гусеничку эту неугомонную в пятно не растерла. И мы такие же букашки. Ползаем под чьими-то большими ногами.
– Ты, дорогой мой, не прав. Ты – не букашка!
Это большинство больших, великих людей – маленькие противные букашки, – начал разглагольствовать Аль-Фатех, болтая ногами в воде. – Вот ваш Достоевский всю жизнь страшно от себя мучился и других мучил. Играл до последней копейки, а проиграв, немедленно в штаны струхивал и признавался потом жене, что большего кайфа в жизни не испытывал. А Кафка? Кафка – тот и не скрывал, что он букашка. Абеляр, о, мой бог, Абеляр! «Ничто не уничтожит огня, который гложет мне грудь, но он любовь не может в тебя вдохнуть!» – гениальные слова, не правда ли? А как он, кастрированный, изощренно, как вошь, мучил свою подругу? А Ницше? Жалкий, больной, измученный болезнями Ницше? А Сталин с Гитлером? Жалкие, трусливые, подлые... Не-е-т, по-моему, величие – это гниение при жизни. Заурядные люди гниют после смерти.
– Альфа гниет и сочиняет «Оду Заурядности», – сквозь дремоту пробормотал Бельмондо.
– Да, «Оду Заурядности»! – воскликнул Аль-Фатех и хотел было что-то сказать о своей непричастности к здоровому племени заурядных, но Баламут его прервал:
– Я знаю, что ты скажешь! Ты скажешь, что великие гниют и выделяют энергию, которой живет заурядность. Пошло это, давай, я лучше анекдот по теме расскажу. В общем, плывут по реке на плоту мужики разного возраста. Вдруг видят – на берегу бабы голые валяются. Ну, двадцатилетние с тридцатилетними в воду сразу бросились и к ним наперегонки поплыли, сорокалетние засуетились, замахали призывно руками и закричали: «Бабы, плывите сюда!», а пятидесятилетние говорят удивленно друг другу: «А зачем плыть-то? Ведь и так все видно?» Так и в жизни. Кто может хотеть и добиваться, тот не болтает, а сразу ныряет.
– В этой твоей реке жизни знаешь что плавает? – зевнул Баламут и, махнув на нас рукой, принялся ловить рыбу.
Так, переговариваясь ни о чем, наслаждаясь природой, ушицей и жарехой, мы доплыли до Дальнереченска. Там, чтобы не привлекать излишнего внимания, мы разделились – я с Ольгой уехал первым поездом, а оставшиеся пьянствовали в привокзальном ресторане всю ночь и уехали только к вечеру следующего дня. И ехали в отличие от нас с Ольгой с большими приключениями...
Глава 3
Смерть на Клязьме
1. Виктор Хренов угощает коньяком. – Что делать с трупом? «Везти в Москву!» – воскликнул Альфа
Баламут и Альфа устроились на верхней полке, а Бельмондо занял нижнее место, так как четвертым пассажиром в купе была молодая, еще совсем не противная женщина. Ребята уже подумывали о внесении определенного разнообразия в шестидневное путешествие, но на первой же большой станции женщина неожиданно сошла с поезда.
Ее место занял общительный коренастый крепыш с обширной пушистой лысиной на затылке.
Он назвался Хреновым Виктором Тимофеевичем, частным предпринимателем «с ограниченной, очень ограниченной, ха-ха, ответственностью», тут же достал из объемистого портфеля бутылку армянского коньяка, копченую колбасу и, естественно, жареную курицу. Посмотрев на все это, Альфа предложил перейти в вагон-ресторан, но новенький бурно запротестовал.
– В купе – это самое то! Полный интим и никакого вмешательства. А в ресторане посидеть мы еще успеем.
И начал раскупоривать бутылку. Пили они до глубокой ночи, а точнее – до самого утра. Хренов совсем не пьянел и доставал из своего необъятного портфеля бутылку за бутылкой. Виночерпием с самого начала пьянки вызвался быть Альфа.
Когда Бельмондо с Баламутом уже двоились в глазах друг у друга, Альфа с Хреновым повздорили – Тимофеич сам хотел разлить последнюю бутылку. Ссора кончилась тем, что вспыльчивый араб резким ударом разбил ее о голову несговорчивого попутчика. Коля на это пьяно захихикал, а Бельмондо, икая, похвалил явно расстроенного Альфу:
– Мо... молодец, ик! Меня самого, ик, давно подмывало, ик, его долбануть, ик, чем-нибудь тяжелым... Опасный он, ик, я сразу почувствовал....
Зря, ик, ты только, ик, бутылку, ик, полную, ик, разбил... Я тебе, ик, этого никогда, ик, не прощу, ик... – сказал он, размазывая по лицу внезапно навернувшиеся слезы...
– У меня в голове чей-то голос сказал:
«Бей!» – и я ударил, – едва ворочая языком, пробормотал в ответ Альфа. – Он, гад, отравить нас хотел. Я да-а-вно заметил и следил за ним тихонечко. Из всех бутылок пил, а из последней отказался. Ой, братцы, что-то я держался, держался, а сейчас сам себе двоюсь...
И, пощупав пульс у Хренова, сочувственно вздохнул:
– Умер, собака...
Бельмондо, продолжая часто икать, обыскал мертвеца и в бумажнике нашел российский паспорт. Раскрыв его, увидел фотографию неожиданно сошедшей попутчицы. Под ней чернели пятна крови...
Отобрав у него бумажник, Аль-Фатех распотрошил его и, с трудом справляясь с непослушными веками и разбегавшимися глазами, стал просматривать документы.
– Давайте, любимые мои, вы-выпьем за...за мой, – начал он, закончив с документами.
– За твой? Чего твой? – рассердился Баламут. – Ты эти свои семитские штучки брось! У нас в России не принято пить за половые органы, какими бы выдающимися они ни были. У нас в России принято целоваться! Давай, Альфочка, поцелуемся.
– Да не-е-т, дурачо-о-к! – слюняво облобызав Колю, сказал Альфа нараспев (его одолел сон). – Я не о свое-е-м пенисе говорил. Давайте "вы-ыпьем за мой внутренний голос. Предста-а-ляете, два-а паспорта у этого пьяницы оказались. Один Хре-е-новский, другой – иностра-а-нный. С визами Ира-а-ка... Афга-а-нистана... Пакиста-ана... И фами-и-лию его я знаю. Это племя-я-нник моего любимого Али-Бабы. Рабо-о-тал в иракской контрразведке, пока не исче-е-з куда-то. Отец у него ру-у-сский, поэтому на ара-а-ба не похож.
– Ты хо... хочешь сказать, что за нами охотятся? – проговорил Баламут, пытаясь сфокусировать глаза хоть на ком-нибудь из друзей. – Признавайся давай, пьянь болотная!
– Да, охотятся. И судя по всему – о-очень обстоятельно, если даже в Дальнереченске у них человек был, – ответил Аль-Фатех и сразу же отключился.
Баламут аккуратно уложил его на полку, присел рядом и сказал Борису, подняв указательный палец вверх:
– У меня есть идея! Нам надо... надо срочно избавиться от этого хрена.
И он полез в сумку за бутылкой, намереваясь отметить удачную мысль.
– Как? – отреагировал Бельмондо, придвигая свой пустой стакан. – Сам слышал, проводник говорил, что окно не открывается.
Коля, отставив бутылку, полез на столик и, поддерживаемый Борисом за ноги, начал возиться с окном. Бельмондо раньше Коли понял, что окно не откроется, и, отпустив его, повалился на сладко спящего Аль-Фатеха. Оставшись без поддержки, Коля упал на труп Хренова, лежащий в проходе.
– А давай... давай разрубим его на части, и потихоньку выбросим в сортир на безлюдных перегонах, – предложил он, поднимаясь и садясь на тело Хренова.
– Дурачок ты! А проводник? Он же милицию вызовет, когда узнает об исчезновении пассажира. А мы, вдобавок, едем без билетов. И пьяные до безобразия. Стыд-то какой...
– Может быть, просто смоемся на первой же станции? – просиял Баламут, радуясь простой возможности навсегда разлучиться с трупом. – Попьем пару дней и следом поедем?
– Тогда нам вообще хана будет, – горестно вздохнул Бельмондо. – Установят по фотороботу и приклеят и этого и ту женщину. До конца жизни будем зону топтать и пайку хавать.
– Так что же с ним делать?
– Везти в Москву! – пробормотал сквозь сон Альфа. – А там посмотрим. Страна большая, дорога длинная. Давай, разливай, Коля. Через минуту я просыпаюсь.
И действительно, через несколько минут Альфа уже сидел за столом, правда, с еще не вполне разлепившимися веками.
– Так он же завоняет через несколько часов, – покачал головой Баламут, разлив, наконец, водку по стаканам. – И весь вагон сбежится посмотреть на нашего Хренова с душком. Ну, давайте, выпьем за упокой его поганой души!
– А мы... мы его заба... забаль-за-ми-руем! – закусив хрустящим куриным крылышком, воскликнул уже вторично опьяневший Аль-Фатех. – Я на медицинском факультете учи... учился и о... очень интере... ре-со-вался этим... Фа-ра-оны, как-никак, мои землячки. Мно-о-го литературы прочитал, в том числе по сохранению тела вож-ждя мир-р-ового пр-р-олетар-р-иата. Давайте, а? Я давно хотел! И всего-то мне ну-у-жно, так это ведро и из вокзальной аптеки кое-что.
– А ведро тебе зачем? – спросил Бельмондо, очень медленно выцедив водку в целях подавления икоты.
– Придется потроха с мозгами или, по-на-научному – органокомплекс, из него удалять, да и кровь его под-д-лую надо будет сл-л-ить. Сейчас город большой будет, стоянка полчаса, давайте в-выйдем и все купим. Только вот вагон бы свой потом найти.
Так они и сделали. Коля остался сторожить труп, Бельмондо побежал по перрону искать ведро, а Аль-Фатех поскакал в привокзальную аптеку.
Через пятнадцать минут покойник лежал на целлофановой пленке на нижнем Колином месте, Аль-Фатех, совершенно отрезвевший после прогулки, увлеченно копался в купленных им медикаментах, Коля малодушно спрятался на верхней полке, а Бельмондо, сидел рядом с арабом и ел соленые огурцы, которые в количестве одного ведра купил на перроне у бабушки в засаленной телогрейке.
Все подготовив к бальзамированию, Альфа понюхал нашатырного спирта и предложил слабонервным удалиться на пару часиков в вагон-ресторан. Коля с благодарностью согласился и, поправив пятерней растрепавшиеся волосы, спешно покинул купе. Вслед за ним ушел и Бельмондо, сказав Аль-Фатеху, что вряд ли будет целесообразно оставлять одного очень уж нервничающего Баламута наедине с винно-водочным буфетом...
* * *
Наверное, читателя передернуло от прочитанного и скорее всего он в данный момент выкидывает книжку в мусорное ведро. Но того, кто еще не сделал этого, я спрошу: а как поступили бы вы на месте моих друзей? Представьте себе их состояние – пьяные в стельку, труп под ногами и зона на горизонте... Может быть, им следовало бы не торопиться и поискать лучший выход, но алкоголь всецело овладел ими и они, уже невменяемые, схватились за первую попавшуюся соломинку...
* * *
Через два часа Баламут и Бельмондо вернулись.
Аль-Фатех лежал на своей полке и впервые в своей арабской жизни жевал вялый огурец прошлогодней засолки. Напротив него сидел в расслабленной позе одетый в костюм Хренов со стаканом водки в руке и внимательно смотрел в занавешенное окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– А что в этом плохого? – удивился Альфа. – Я имею в виду улучшение людей?
– Не знаю, – сказал я задумчиво. – Понимаешь, это не лишение человека недостатков, это – лишение возможности быть несчастным, лишение возможности делать ошибки, глупости, мелкие, ненужные, смешные пакости, лишение человека его неуверенности в себе, то есть всего того, что делает его человеком. Несчастье нужно человеку так же, как и уродство и несправедливость.
Без них, мне кажется, не станет счастья. Люди перестанут в него верить.
– Ты думаешь, Худосоков все человечество собирается обработать? – спросил Коля задумчиво.
– Рано или поздно эта химия войдет в жизнь всех, как анальгин и слабительное...Представь, когда у тебя болит голова, ты принимаешь анальгин, а когда несчастлив, принимаешь микстурку... Понимаешь, голова либо болит, либо ты ее не чувствуешь. Почти так же и с этим – или ты несчастлив, или счастья нет вообще...
– Драматизируешь как всегда! – махнул рукой Баламут. – И очень путано драматизируешь. Но, признаюсь, когда после энцефалита я пить совсем перестал, я как бы чего-то лишился, как будто, что-то у меня внутри ампутировали... Короче, надо дуть всем вместе в Москву и разбираться. Поехали?
– Да нас с тобой первый же мент повяжет! Мы же во всероссийском розыске! А этого, якобы пропавшего без вести международного преступника, – ткнул я пальцем в Аль-Фатеха, – бенладеновские агенты опознают и шлепнут вместе с нами.
– А мы рванем по речке, – предложил Баламут, давно мечтавший о полном впечатлений путешествии на плоту. – Мне тут сказали, что на севере, за хребтом, Большая Уссурка начинается.
Сделаем плот и доплывем до Дальнереченска, там сядем на поезд и покатим до Москвы. Поплыли, а? Заскочим за Бельмондо и поплывем?
И мы поплыли.
13. Река, плоти смысл жизни
Перевалив через хребтик, мы оказались в долине Большой Уссурки. Продравшись к реке сквозь оплетенный лианами густой кустарник, мы увидели, что по ней вполне можно сплавлять плоты, но разве только сбитые из десятка-другого спичек.
– До большой воды километров двадцать надо по течению топать, не меньше, – проговорил я, расхаживая взад-вперед по речке в подвернутых резиновых сапогах.
– А что? Потопаем! – виновато улыбаясь, пробормотал Баламут. – К вечеру доберемся, факт! А по дороге рыбки наловим, ушицы тройной сварганим, а?
И мы, сделав удочки, почапали вниз по реке. К середине дня пошел мелкий дождик, стало холодно и тоскливо. Но мы не стали ставить палатку, решили идти до сумерек. Рыбы к этому времени мы наловили штук по пятнадцать на каждого.
Поймав еще штук по несколько хариусов и ленков, мы выкинули удилища, вышли на дорогу, идущую вдоль реки, и потопали по ней. Баламут поймал самых крупных рыб, и Альфа, чтобы скоротать дорогу, стал интересоваться, как ему это удалось.
– Однажды на Сардай-Мионе, в Центральном Таджикистане, пошли мы с Фернером, завскладом нашей геологоразведочной партии, форель ловить, – начал рассказывать Коля. – Через час у него было штук десять, а у меня всего одна, хилая, на кукане болталась. Подошел я к нему, стал спрашивать, на что ловит. А он молчит, улыбается – немцы они все такие, никогда опытом не поделятся, потому как он денег стоит. Ну, я сделал вид, что обиделся, отошел в сторону, а потом подкрался втихаря и стал за ним следить. И вот вижу, поймал Фернер очередную рыбину, повесил на кукан, потом оглянулся, увидел, что вокруг никого, под плавки пальчиками залез и, морщась от боли, волосок вырвал. И намотал его на крючок, и тут же форель на полкило вырвал! Я подошел к нему и говорю:
– Ну, все ясно, секрет у тебя, оказывается, хреновый!
И у него на виду вырываю волосок у себя, конечно, накручиваю на крючок и удочку забрасываю. И ничего! А Фернер поулыбался, поулыбался и ехидно так говорит:
– В следующий раз, Коленька, в следующий раз поймаешь! Потому как, чтобы такую наживку приготовить, надо две недели усиленно сношаться и в баньку потом не ходить!
Рассказав анекдот, Коля погрустнел и за всю дорогу не сказал больше ни слова.
К вечеру, отмотав больше двадцати километров, мы дошли до большой воды, поставили палатку и, поручив Ольге сварить уху, принялись за сооружение плота. К ночи он был готов. Поев юшки под непрекращавшимся мерзким дождем, улеглись спать на сырых кедровых лапах.
Наутро позавтракали на скорую руку, переставили палатку на плот и поплыли. Дождь еще ночью прекратился, тучи развеялись, и установилась по-летнему душевная погода. Разлегшись на шершавых смолистых бревнах, мы уставились в небесную синеву и отдались витавшему в нем философскому настроению.
– Ничего мне не надо... – сказал я, повернувшись на бок, чтобы помимо небесной синевы видеть и буйную зелень, вплотную придвинувшуюся к реке. – Пусть они там друг друга зомбируют, перезомбируют. Их не остановишь. Не один, так другой что-нибудь придумает, потому как человечество – это исключение из природы.
...И еще одна вещь меня настораживает. Понимаете, на заре перестройки я с успехом показывал фокус – на улице, в толпе, без всякого труда определял по лицам демократов, коммунистов, фашистов, религиозных фанатиков. Есть у убеждений что-то общее. И уверен я, что демократами, фашистами и прочее и прочее не становятся, а рождаются. В генах все это сидит. И убеждения зависят не от каких-то социальных причин и особенностей и условий воспитания, а от индивидуальных особенностей переваривания пищи, качества кровоснабжения мозга или вывода из организма шлаков. А это тоскливо, безумно тоскливо... И все, чего я сейчас хочу, так чтобы этот плот плыл вверх по течению со скоростью реки.
– Я тоже этого хочу, – пробормотал Баламут, не открывая глаз. – Вот только... Понимаешь, может быть, мы – просто маленькие люди, букашки. Помню, однажды ехал я в метро в воскресный вечер... Дачников полно было с сумками и сетками. В них – кабачки, морковка, зелень всякая огородная. И вдруг под одной из таких сеток я увидел маленькую зеленую гусеницу. Ту, что вдвое складывается и так гуляет. Поначалу бодренькая была – туда-сюда бегала вокруг модельных туфелек и пыльных ботинок, цветущие свои шесть соток искала. Потом устала, обреченность в ней появилась, неверие, но она все ползала по пыльному полу, ползала, пока фифочка одна шпилечкой своей тонюсенькой гусеничку эту неугомонную в пятно не растерла. И мы такие же букашки. Ползаем под чьими-то большими ногами.
– Ты, дорогой мой, не прав. Ты – не букашка!
Это большинство больших, великих людей – маленькие противные букашки, – начал разглагольствовать Аль-Фатех, болтая ногами в воде. – Вот ваш Достоевский всю жизнь страшно от себя мучился и других мучил. Играл до последней копейки, а проиграв, немедленно в штаны струхивал и признавался потом жене, что большего кайфа в жизни не испытывал. А Кафка? Кафка – тот и не скрывал, что он букашка. Абеляр, о, мой бог, Абеляр! «Ничто не уничтожит огня, который гложет мне грудь, но он любовь не может в тебя вдохнуть!» – гениальные слова, не правда ли? А как он, кастрированный, изощренно, как вошь, мучил свою подругу? А Ницше? Жалкий, больной, измученный болезнями Ницше? А Сталин с Гитлером? Жалкие, трусливые, подлые... Не-е-т, по-моему, величие – это гниение при жизни. Заурядные люди гниют после смерти.
– Альфа гниет и сочиняет «Оду Заурядности», – сквозь дремоту пробормотал Бельмондо.
– Да, «Оду Заурядности»! – воскликнул Аль-Фатех и хотел было что-то сказать о своей непричастности к здоровому племени заурядных, но Баламут его прервал:
– Я знаю, что ты скажешь! Ты скажешь, что великие гниют и выделяют энергию, которой живет заурядность. Пошло это, давай, я лучше анекдот по теме расскажу. В общем, плывут по реке на плоту мужики разного возраста. Вдруг видят – на берегу бабы голые валяются. Ну, двадцатилетние с тридцатилетними в воду сразу бросились и к ним наперегонки поплыли, сорокалетние засуетились, замахали призывно руками и закричали: «Бабы, плывите сюда!», а пятидесятилетние говорят удивленно друг другу: «А зачем плыть-то? Ведь и так все видно?» Так и в жизни. Кто может хотеть и добиваться, тот не болтает, а сразу ныряет.
– В этой твоей реке жизни знаешь что плавает? – зевнул Баламут и, махнув на нас рукой, принялся ловить рыбу.
Так, переговариваясь ни о чем, наслаждаясь природой, ушицей и жарехой, мы доплыли до Дальнереченска. Там, чтобы не привлекать излишнего внимания, мы разделились – я с Ольгой уехал первым поездом, а оставшиеся пьянствовали в привокзальном ресторане всю ночь и уехали только к вечеру следующего дня. И ехали в отличие от нас с Ольгой с большими приключениями...
Глава 3
Смерть на Клязьме
1. Виктор Хренов угощает коньяком. – Что делать с трупом? «Везти в Москву!» – воскликнул Альфа
Баламут и Альфа устроились на верхней полке, а Бельмондо занял нижнее место, так как четвертым пассажиром в купе была молодая, еще совсем не противная женщина. Ребята уже подумывали о внесении определенного разнообразия в шестидневное путешествие, но на первой же большой станции женщина неожиданно сошла с поезда.
Ее место занял общительный коренастый крепыш с обширной пушистой лысиной на затылке.
Он назвался Хреновым Виктором Тимофеевичем, частным предпринимателем «с ограниченной, очень ограниченной, ха-ха, ответственностью», тут же достал из объемистого портфеля бутылку армянского коньяка, копченую колбасу и, естественно, жареную курицу. Посмотрев на все это, Альфа предложил перейти в вагон-ресторан, но новенький бурно запротестовал.
– В купе – это самое то! Полный интим и никакого вмешательства. А в ресторане посидеть мы еще успеем.
И начал раскупоривать бутылку. Пили они до глубокой ночи, а точнее – до самого утра. Хренов совсем не пьянел и доставал из своего необъятного портфеля бутылку за бутылкой. Виночерпием с самого начала пьянки вызвался быть Альфа.
Когда Бельмондо с Баламутом уже двоились в глазах друг у друга, Альфа с Хреновым повздорили – Тимофеич сам хотел разлить последнюю бутылку. Ссора кончилась тем, что вспыльчивый араб резким ударом разбил ее о голову несговорчивого попутчика. Коля на это пьяно захихикал, а Бельмондо, икая, похвалил явно расстроенного Альфу:
– Мо... молодец, ик! Меня самого, ик, давно подмывало, ик, его долбануть, ик, чем-нибудь тяжелым... Опасный он, ик, я сразу почувствовал....
Зря, ик, ты только, ик, бутылку, ик, полную, ик, разбил... Я тебе, ик, этого никогда, ик, не прощу, ик... – сказал он, размазывая по лицу внезапно навернувшиеся слезы...
– У меня в голове чей-то голос сказал:
«Бей!» – и я ударил, – едва ворочая языком, пробормотал в ответ Альфа. – Он, гад, отравить нас хотел. Я да-а-вно заметил и следил за ним тихонечко. Из всех бутылок пил, а из последней отказался. Ой, братцы, что-то я держался, держался, а сейчас сам себе двоюсь...
И, пощупав пульс у Хренова, сочувственно вздохнул:
– Умер, собака...
Бельмондо, продолжая часто икать, обыскал мертвеца и в бумажнике нашел российский паспорт. Раскрыв его, увидел фотографию неожиданно сошедшей попутчицы. Под ней чернели пятна крови...
Отобрав у него бумажник, Аль-Фатех распотрошил его и, с трудом справляясь с непослушными веками и разбегавшимися глазами, стал просматривать документы.
– Давайте, любимые мои, вы-выпьем за...за мой, – начал он, закончив с документами.
– За твой? Чего твой? – рассердился Баламут. – Ты эти свои семитские штучки брось! У нас в России не принято пить за половые органы, какими бы выдающимися они ни были. У нас в России принято целоваться! Давай, Альфочка, поцелуемся.
– Да не-е-т, дурачо-о-к! – слюняво облобызав Колю, сказал Альфа нараспев (его одолел сон). – Я не о свое-е-м пенисе говорил. Давайте "вы-ыпьем за мой внутренний голос. Предста-а-ляете, два-а паспорта у этого пьяницы оказались. Один Хре-е-новский, другой – иностра-а-нный. С визами Ира-а-ка... Афга-а-нистана... Пакиста-ана... И фами-и-лию его я знаю. Это племя-я-нник моего любимого Али-Бабы. Рабо-о-тал в иракской контрразведке, пока не исче-е-з куда-то. Отец у него ру-у-сский, поэтому на ара-а-ба не похож.
– Ты хо... хочешь сказать, что за нами охотятся? – проговорил Баламут, пытаясь сфокусировать глаза хоть на ком-нибудь из друзей. – Признавайся давай, пьянь болотная!
– Да, охотятся. И судя по всему – о-очень обстоятельно, если даже в Дальнереченске у них человек был, – ответил Аль-Фатех и сразу же отключился.
Баламут аккуратно уложил его на полку, присел рядом и сказал Борису, подняв указательный палец вверх:
– У меня есть идея! Нам надо... надо срочно избавиться от этого хрена.
И он полез в сумку за бутылкой, намереваясь отметить удачную мысль.
– Как? – отреагировал Бельмондо, придвигая свой пустой стакан. – Сам слышал, проводник говорил, что окно не открывается.
Коля, отставив бутылку, полез на столик и, поддерживаемый Борисом за ноги, начал возиться с окном. Бельмондо раньше Коли понял, что окно не откроется, и, отпустив его, повалился на сладко спящего Аль-Фатеха. Оставшись без поддержки, Коля упал на труп Хренова, лежащий в проходе.
– А давай... давай разрубим его на части, и потихоньку выбросим в сортир на безлюдных перегонах, – предложил он, поднимаясь и садясь на тело Хренова.
– Дурачок ты! А проводник? Он же милицию вызовет, когда узнает об исчезновении пассажира. А мы, вдобавок, едем без билетов. И пьяные до безобразия. Стыд-то какой...
– Может быть, просто смоемся на первой же станции? – просиял Баламут, радуясь простой возможности навсегда разлучиться с трупом. – Попьем пару дней и следом поедем?
– Тогда нам вообще хана будет, – горестно вздохнул Бельмондо. – Установят по фотороботу и приклеят и этого и ту женщину. До конца жизни будем зону топтать и пайку хавать.
– Так что же с ним делать?
– Везти в Москву! – пробормотал сквозь сон Альфа. – А там посмотрим. Страна большая, дорога длинная. Давай, разливай, Коля. Через минуту я просыпаюсь.
И действительно, через несколько минут Альфа уже сидел за столом, правда, с еще не вполне разлепившимися веками.
– Так он же завоняет через несколько часов, – покачал головой Баламут, разлив, наконец, водку по стаканам. – И весь вагон сбежится посмотреть на нашего Хренова с душком. Ну, давайте, выпьем за упокой его поганой души!
– А мы... мы его заба... забаль-за-ми-руем! – закусив хрустящим куриным крылышком, воскликнул уже вторично опьяневший Аль-Фатех. – Я на медицинском факультете учи... учился и о... очень интере... ре-со-вался этим... Фа-ра-оны, как-никак, мои землячки. Мно-о-го литературы прочитал, в том числе по сохранению тела вож-ждя мир-р-ового пр-р-олетар-р-иата. Давайте, а? Я давно хотел! И всего-то мне ну-у-жно, так это ведро и из вокзальной аптеки кое-что.
– А ведро тебе зачем? – спросил Бельмондо, очень медленно выцедив водку в целях подавления икоты.
– Придется потроха с мозгами или, по-на-научному – органокомплекс, из него удалять, да и кровь его под-д-лую надо будет сл-л-ить. Сейчас город большой будет, стоянка полчаса, давайте в-выйдем и все купим. Только вот вагон бы свой потом найти.
Так они и сделали. Коля остался сторожить труп, Бельмондо побежал по перрону искать ведро, а Аль-Фатех поскакал в привокзальную аптеку.
Через пятнадцать минут покойник лежал на целлофановой пленке на нижнем Колином месте, Аль-Фатех, совершенно отрезвевший после прогулки, увлеченно копался в купленных им медикаментах, Коля малодушно спрятался на верхней полке, а Бельмондо, сидел рядом с арабом и ел соленые огурцы, которые в количестве одного ведра купил на перроне у бабушки в засаленной телогрейке.
Все подготовив к бальзамированию, Альфа понюхал нашатырного спирта и предложил слабонервным удалиться на пару часиков в вагон-ресторан. Коля с благодарностью согласился и, поправив пятерней растрепавшиеся волосы, спешно покинул купе. Вслед за ним ушел и Бельмондо, сказав Аль-Фатеху, что вряд ли будет целесообразно оставлять одного очень уж нервничающего Баламута наедине с винно-водочным буфетом...
* * *
Наверное, читателя передернуло от прочитанного и скорее всего он в данный момент выкидывает книжку в мусорное ведро. Но того, кто еще не сделал этого, я спрошу: а как поступили бы вы на месте моих друзей? Представьте себе их состояние – пьяные в стельку, труп под ногами и зона на горизонте... Может быть, им следовало бы не торопиться и поискать лучший выход, но алкоголь всецело овладел ими и они, уже невменяемые, схватились за первую попавшуюся соломинку...
* * *
Через два часа Баламут и Бельмондо вернулись.
Аль-Фатех лежал на своей полке и впервые в своей арабской жизни жевал вялый огурец прошлогодней засолки. Напротив него сидел в расслабленной позе одетый в костюм Хренов со стаканом водки в руке и внимательно смотрел в занавешенное окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27