- У моих бойцов уже животы пучит, а хозяйка Христом-богом просит, чтобы поели. Не немцам же оставлять.
Вид у Бесстужева был сонный, помятый. Он только что поднялся с кровати, на которой лежали подушки в пестрядных наволочках. Захаров и Горицвет присели на ящики возле грубо сколоченного стола.
- Тревожат немцы? - поинтересовался подполковник.
- Пробовали утром два раза, - ответил Бесстужев. - Толкнулись, и назад. Пехота, - махнул он рукой. - Разрешите, я умыться схожу?
- Только побыстрей, - сказал Захаров. Старший лейтенант, согнувшись у низкой притолоки, вышел.
- Опустился, - с осуждением произнес Горицвет. - Небрит, сапоги грязные.
Подполковник и сам заметил это, заметил и бутылку, заткнутую тряпочкой, под кроватью. Знал Захаров, что последнее время комбат часто пьет. И почни всегда с Патлюком, который достает водку и самогон. Бесстужева подполковник пока не трогал - к человеку трудно подступиться, когда у него горе. А Патлюку уже дал однажды крепкий нагоняй.
Говорить об этом Горицвету не хотел, боясь, что политрук начнет читать нотацию старшему лейтенанту.
- Некогда ему перышки чистить, - сказал Захаров. - Ночью позиции меняли, на рассвете закреплялись, утром атаки отбивали. А ведь он и поспать должен.
Всех командиров, каких можно было снять с передовой, собрали на сельском кладбище, обнесенном деревянным забором. Люди расселись среди старых, покосившихся крестов, кто на могилах, кто на надгробных камнях.
- Хорошее местечко, - подмигнул Дьяконскому старшина Мухов. - Здесь если ткнут, то сразу отпоют и зароют, не отходя от кассы.
- Ничего, - усмехнулся Виктор. - Православный крест оградит нас от пули и мины вражьей.
Приказ огласил подполковник Захаров. Прочитал и сразу уехал. Побеседовать с командирами остался старший политрук Горицвет.
- Наша задача - донести смысл этого приказа до сознания каждого красноармейца, - сказал он. - На что надо делать упор? А на то, что мы обязаны остановить фашистов любой ценой. С трусами, изменниками и паникерами расправляться на месте без пощады. Мы должны отдать свои силы и свои жизни за нашу социалистическую Родину, за Сталина.
- Умереть всякий дурак сумеет, - пробурчал за спиной Виктора лейтенант-артиллерист. - Если мы жизни поотдадим, немец; ходом пойдет, держать его некому будет.
- Что? - ткнул пальцем Горицвет. - У вас вопрос?
- Да это я так, - смутился артиллерист, - Все ясно.
- Разрешите? - по-ученически поднял руку политрук, с которым Виктор отбивал немцев на Проне, заговорил взволнованно. - Я так понял: если подчиненные видят, что командир отдает вредный, можно сказать предательский, приказ, то они могут такой приказ не выполнять? И даже могут такого командира расстрелять? А себе, что же, другого выберут?
- Это уже крайность, - ответил Горицвет. - Но если бойцам ясно, что командир отдает вредное распоряжение, они могут поступить так, как подсказывает обстановка.
- Но, товарищи! - Политрук прижал руки к груди. - Ведь бойцы часто не знают обстановки. Ну вот, оставят нашу батарею прикрывать отход полка. Мы же погибнем при этом или попадем в окружение. Это совершенно очевидно. А люди могут не понять, что лучше пожертвовать батареей, чем полком. И к тому же каждому своя жизнь дорога, своя рубашка ближе к телу. Скажут, что приказ предательский и не станут выполнять!
- Крайности, младший политрук, крайности. Командир прикажет, комиссар подтвердит, разъяснит людям…
- А если комиссара нету, тогда что? - спросил Виктор. - Получается, что командирам нельзя доверять?
- Доверяй, но проверяй, - многозначительно произнес Горицвет любимую свою фразу.
- Тебе что, Дьяконский, тебя в роте давно знают! - крикнул кто-то сзади. - А у нас мобилизованные, народ сбродный.
- А мобилизованные хуже, что ли? - обиделся пожилой командир-запасник, - Все мы люди советские.
- Тише! - прервал Горицвет. - Задавайте вопросы по порядку.
Но вопросов больше не было. Командиры разошлись, разбившись на группы. Виктор возвращался вместе с Бесстужевым. На шаг сзади почтительно держался старшина Черновод.
- Довоевались, - сердито ворчал Бесстужев. - Единоначалие отменили. Теперь приказ этот. Скоро командиров ни в грош ставить не будут.
- Как тебе сказать, - задумчиво произнес Виктор. - Рациональное зерно я вижу. Плохие командиры скорее отсеются. Раньше только сверху контроль был, а теперь еще и снизу будет.
- Э, да мне-то что, - махнул рукой Бесстужев. - По мне, Витя, все едино: хоть в лоб, хоть по лбу. Устал я.
- А о батальоне кто думать будет?
- Не цепляйся. Свое дело я делаю. Зайдем, что ли, ко мне, зробым по чарци, как, бывало, в Бресте у нас говорили.
- Нет.
- Ну, не хмурься, - хрипло засмеялся Бесстужев. - Я много пить не буду. А часа через два к тебе загляну. Пойдем со мной, - добавил он, обращаясь к Черноводу.
Старшина шумно втянул большим губчатым носом воздух. Не выдержав укоризненного взгляда Дьяконского, виновато потупился. Заметив, что старшина колеблется, Бесстужев погрозил Виктору пальцем.
- Не смущай человека… Шагай, шатай, - подтолкнул он Черновода. - Ты что, хочешь, чтобы комбат в одиночку пил? В одиночку только алкоголики пьют. А я не хочу алкоголиком быть.
Старшина, который и вообще-то не привык отказываться от чарки, был окончательно убежден таким веским доводом и незамедлительно шмыгнул в калитку.
Дьяконский отправился дальше один. В центре села изредка рвались мины, немцы вели беспокоящий огонь.
Справа, на участке Патлюка, потрескивали далекие выстрелы. Виктор размышлял о сегодняшнем приказе и о предстоящем ночью отходе. Соображал, что делать с обувью. У многих красноармейцев развалились ботинки. Надо было найти сапожника…
Раньше он жил в постоянном нервном напряжении, болезненно реагировал на малейшую обиду, на малейшее подозрение. А теперь все это казалось ему пустым и мелким.
Жизнь воспринималась теперь в двух масштабах. Один был огромен: беспокойство за свою страну, чувство ответственности перед ней. А второй малый: забота о насущных делах своей роты, о патронах, о каше, об отдыхе красноармейцев. Между этими масштабами не оставалось места для своего «я». У Виктора исчезла мучительная раздвоенность. Ему были безразличны косые взгляды Горицвета, ему было все равно, что думают начальники о его прошлом. Ему доверили роту, и он был рад этому. Но если бы снова стал рядовым красноармейцем, то не испытал бы большого огорчения. Главного доверия - защищать Россию - его никто не смог бы лишить. Он имел такое же право, как и все, сражаться с врагами своей страны. И он внутренне был горд тем, что ни разу не струсил в бою, что не ищет тихого местечка, а наоборот, первым вызывается идти туда, где опасно.
* * *
Захаров целый день провел в штабе армии. Договорился о пополнении, о доставке боеприпасов. Собирался уже уезжать, когда его попросил зайти к себе полковник из Особого отдела. Полковник не раз бывал в хозяйстве Захарова, они встречались на совещаниях и были, что называется, на короткой ноте. Но на сей раз полковник вел себя сдержанно. Кабинет его находился в помещении районного отделения милиции. Комната была сумрачная, с низким потолком. Мебели в ней - массивный стол, два стула да несколько сейфов возле стены.
Полковник запер дверь на ключ. Это насторожило Захарова. Хоть и не чувствовал за собой никакой вины, знал, что это учреждение не из приятных. Полковник, перехватив взгляд Захарова, улыбнулся.
- Не хочу, чтобы нам мешали.
- А что случилось?
- Потолковать надо, - уклонился от прямого ответа полковник, щуря глубоко запрятанные глаза.
Нельзя было понять, что они выражают. По возрасту, полковник был не старше Захарова, но голова у него вся седая, лишь спереди пробивались кое-где темные прядки волос. У него не было левой руки, и, может быть, поэтому грудь с двумя орденами боевого Красного Знамени казалась непропорционально широкой.
Он открыл ящик, вытащил серую папку, бросил ее на стол. Произнес иронически:
- Видишь, дело на тебя пришлось завести.
- В преступники угодил? Вот уж и не думал, и не мыслил!
- Ты только не ершись, Захаров, - дружелюбно сказал полковник. - Давай спокойно посмотрим, что к чему. Дела ведь тоже разные бывают. Тут вот на тебя сигналы поступили, а по-простому оказать, - доносы. Мы и сами разобрались, но мне кое-что уточнить надо, прежде чем начальству докладывать.
- Спрашивайте.
- Тут вот сообщают, что ты якобы приказ товарища Сталина не выполняешь. Отступая, не уничтожаешь мосты. Конкретный пример приводится - мост на Проне.
- Где? На Проне? - припомнил Захаров. - Да там мостишко-то дерьмовый был, на соплях держался. Танк по нему не пройдет.
- Мостишко, может, и дерьмовый, а подкладку подвели политическую. Опытный гражданин писал, знает, как такие бумаги составлять надо. Тут вот оказано, что через этот мостишко немецкие мотоциклисты к тебе в тыл проскочили и вызвали панику. Было?
- Было.
- Вот видишь, - удовлетворенно улыбнулся полковник. - Знающий гражданин бумажку писал. Умеет к каждому кушанью подобрать нужный соус.
- Просочилась разведка, - сказал Захаров. - Шесть или восемь мотоциклистов. Их тут же и прикончили. А мост мы не трогали, через него на восток беженцы и стада шли. Мы еще за этот мост бой немцам дали, уничтожили несколько танков. Даже в газете про нас писали.
- Знаю, - кивнул полковник. - Я вырезку из газеты положил в папку как документ. Ну, а мост-то вы все-таки взорвали или нет?
- Взорвали!
- Точно помнишь?
- Люди живы, которые это своими руками сделали.
- Ну, хорошо. Еще имею к тебе такой вопрос: ты что это пораженческие настроения распространяешь?
- Вздор! - сказал Захаров. - Это чистейшая клевета. Как я могу распространять такие настроения, если сам уверен, что через год, через два, пусть через три года, но мы в конце концов победим?
- Вот-вот, через три года, - недовольно поморщился полковник. - Зачем ты в такие разговоры пускаешься? Скажи еще - через пять лет.
- А вы как думаете - через месяц?
- Мало ли что я думаю. Я знаю, что подобные беседы с подчиненными вести не для чего. Надо ориентировать людей на победу, а ты - три года. Понимаешь, Захаров, это тот самый случай, когда слово - серебро, а молчание - золото. Ну для чего, опрашивается, говорил ты командирам, что немецкая армия сильнее нашей?
- И это известно?
- Как видишь.
- Я говорил, верно, только с одним существенным добавлением: пока сильнее… А как же прикажете считать - мы отступаем перед противником потому, что мы сильнее его? Придет время, погоним немцев, и я первый скажу, что теперь сила на нашей стороне. А пока мы на фронте должны каждый за двоих, за троих воевать. Вот как я говорил.
- А ты - не надо больше…
- Думать не надо?
- Вслух не надо. Тебя ведь целый полк слушает.
- Это приказ?
- Прошу тебя, советую, если хочешь - предупреждаю. И тем более у тебя под боком такой фрукт сидит, что впору вовсе язык откусить. Тут вот и на тебя донос и на комбата твоего Бесстужева. Водку, дескать, хлещет напропалую, ненадежных людей покрывает.
- Опять вздор. Выпивает он с горя, это верно. Борюсь я с этим. А ненадежные люди - это про кого же?
- Старший сержант Дьяконский. И еще окруженцы, которые с ним вышли.
- Из этих ненадежных окруженцев третья часть уже смертью храбрых пала, - с горечью сказал Захаров. - Так, значит, и погибли ненадежными? Или как их считать теперь - доблестными сынами Отчизны?
- Ты, знаешь, в остроумии не упражняйся, - зло произнес полковник, подавшись к Захарову. - Чего ты передо мной изощряешься? Если бы я поверил тому гражданину, который эти бумажки писал, - хлопнул он ладонью по папке, - то я сейчас с тобой по-другому бы разговаривал.
- Обидно ведь… Люди жизни не жалеют…
- Знаю. Не по словам людей ценим, а по заслугам. Дьяконский у меня один из лучших ротных командиров. Я его к званию лейтенанта хочу представить.
- Представляй, если достоин.
- Боюсь только, не утвердят.
- Это из-за грехов-то отцовских?! Думаю, утвердят. В крайнем случае приезжай ко мне, поддержу. Я с его делом знакомился. Пришлось вот, - оттолкнул он от себя папку, - Бесстужева и Дьяконского тревожить не буду, Им немцы достаточно нервы портят. А тебя, Захаров, предупреждаю: прижился возле тебя любитель доносы писать. Любитель и мастер. Будь это до войны - замучили бы тебя проверками и инспекциями. Сейчас время не то, сейчас каждый человек, как на рентгене, виден… Посоветовались мы тут между собой по поводу доноса. Нашлись товарищи, которые этого автора с давних времен знают. Служили когда-то вместе. Так вот, этот автор в тридцать седьмом году ни много ни мало, а шестерых командиров своими бумажками за решетку отправил. Ну, разобрались со временем, кое-кого выпустили. А некоторых уже не пришлось… В общем и целом этот гражданин расчистил себе дорожку: за три года три раза в должности повышался. Ну, да теперь такие фокусы у него не выйдут.
- Товарищ полковник, как вы можете спокойно говорить об этом? - воскликнул Захаров. - Ведь такого мерзавца-клеветника самого расстрелять мало!
Полковник ответил не сразу. Прикурил, затянулся несколько раз, выпуская дым в сторону окна.
- Видишь ли, Захаров, все это не так просто. За что его привлекать к ответственности? Человек, может, искренне сигнализирует о неполадках. Факты он сообщает вроде бы правильные. Попробуй, докажи, что он действует не от чистого сердца!.. Существует такое мнение, что к честному человеку грязь не пристанет. Пусть пишут, пусть подают сигналы. А проверка покажет, кто прав.
- Он обливает людей помоями, а с ним ничего сделать нельзя?
- Кое-кого мы бьем по рукам. За явную клевету, конечно.
- Ох, уберите вы от меня этого автора, - взмолился Захаров. - А то ведь я из-за него ко всем доверие потеряю. Везде будут доносчики чудиться.
- Ну, уберем от тебя, он в другом месте акклиматизируется. Нет, это негоже. Я вот к члену Военного Совета схожу, пусть он вызовет этого товарища и голову ему намылит - так, чтобы волосы затрещали.
- А кто этот автор - вы не скажете?
- Нельзя. Не положено, - ответил полковник.
Подумал и, пристально глядя в лицо Захарова, произнес:
- Не имею я права называть фамилию этого старшего политрука. Я только считаю своим долгом предупредить вас.
«Горицвет, - понял Захаров. - О Бесстужеве и Дьяконском мог писать только он… Но зачем ему нужно клеветать на меня? Может, это просто мания? Болезнь сверхбдительности?»
С неприятным осадком на душе вышел Захаров из Особого отдела. Шагал к ожидавшей его машине и думал, что гораздо легче на передовой воевать с противником, нежели ежедневно сталкиваться с разными видами подлости. Нет, он, пожалуй, не смог бы работать на месте этого однорукого полковника. И еще он подумал, что этот полковник сам, вероятно, очень хороший человек, так как, постоянно имея дело с негодяями всех мастей, не утратил главного - доверия, к людям.
* * *
В междуречье Десны и Днепра танкисты Гудериана, двигавшиеся на юг, встретили неожиданно сильное сопротивление. Русские наносили контрудары и с фронта и во фланг. Пришлось подтянуть на передовую линию танковую дивизию ОС «Рейх», пехотный полк «Великая Германия» и 5-й пулеметный батальон. С их помощью контрудары удалось отразить. Но эти части были последними крупицами, больше командование группы армий «Центр» ничего не могло выделить Гудериану. Резервы были заняты под Ельней, где советским войскам удалось прорвать фронт. Немцы были вынуждены очистить Ельнинский выступ, оставив там пятьдесят тысяч убитых. А Гитлер не давал новых дивизий, берег их для будущего.
Против танкистов Гудериана сражались не только недавно прибывшие на фронт части русских, но и войска, с которыми немцам уже приходилось встречаться. Особенно раздражал Гудериана один полк, будто олицетворявший собой всю русскую армию. Он, как легендарная птица Феникс, возникал из пепла. Еще у Бреста этот полк задержал продвижение пехоты и 1-й кавалерийской дивизии. Потом он оборонялся на реках Проне и Сож. В сводках не раз упоминалось о том, что полк «уничтожен» или «рассеян», а теперь он снова стоял перед 4-й танковой дивизией. Разведка сообщала, что эта воинская часть обескровлена, численный состав ее ниже нормы. Но Гудериан предпочел бы иметь перед собой необстрелянную дивизию полного состава, нежели этих ветеранов.
Командование спешило использовать хорошую погоду и боевой дух солдат для быстрейшего продвижения вперед. Гудериан, натравляя главные силы на юг, в то же время стремился протолкнуть свои войска как можно дальше на восток, за Десну, на ближайший путь к Москве. В Ставке понимали этот маневр. И как только наступление танкистов на Киев замедлилось, Гудериан получил категорический приказ: вернуть все войска на западный берег, самовольно полосу наступления не расширять, сосредоточить все усилия на главном направлении. Гейнц понял, что раздражение и неприязнь к нему со стороны вышестоящих начальников достигли предела. Пришлось подчиниться.
Вскоре после получения этого приказа в штаб Гудериана приехал представитель главного командования оберквартирмейстер генерал Паулюс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95