В конце концов жандармы услышали шум в камере и явились, чтобы навести порядок.
— Да это мы так, шутим,— сказал Отцеубийца.— Все священник проклятый — вздумал тут проповеди читать, спать не дает.
— Врешь,— решительно вмешался Святотатец.— Священник тут ни при чем. Это я проповедовал.
Пригрозив причастить всех по-свойски, жандармы быстро утихомирили беспокойную ватагу, и в тюрьме воцарилась уставная тишина. Прошло много времени, и когда Отцеубийца и его приспешники уже храпели вовсю, моренные тяжелым сном, каким забываются обычно после тестовой выходки, Назарин перебрался на то место, где икал Святотатец. Тот подвинулся, не произнося ни слона — так, словно некое суеверное благоговение сковало ему уста. Клирик, почувствовав его замешательство, сказал:
— Один бог знает, как я благодарен тебе за помощь. Но не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня.
- Оно, сеньор, как-то само собой получилось,— церковный вор.— Не благодарите — не стоит.
— Ты проникся состраданием ко мне; ты возмутился, как жестоко обходятся со мной. Значит, душа твоя
«им ни совсем развращена, и ты можешь спастись.
— Сеньор,— и в голосе Святотатца прозвучала неподдельная горечь,— я плохой, очень плохой и не заслуживаю даже, чтобы вы со мной говорили.
— Неужто и вправду ты такой плохой?
— Хуже не бывает.
— Ну-ка, ну-ка... Сколько раз тебе приходилось воровать... наверное, четыреста тысяч раз, не меньше?
— Ну, уж не столько... В храме только три раза, да и то какую-то мелочь... посох святого Иосифа.
— А убийства? Восемьдесят тысяч убийств, правда?
— Да нет, всего два: первый раз это была месть — меня оскорбили; а потом — от голода. Нас тогда было трое, и...
— Дурная компания никогда до добра не доведет. Скажи, а вот сейчас, когда ты вспоминаешь свои злодеяния, радуешься в душе?
— Нет, сеньор.
— Они тебе безразличны?
— Тоже нет.
— Тебе больно?
— Да, сеньор... Иногда словно защемит что-то внутри... Но когда нас много и каждый говорит и делает дурное, глядишь — и уже отпустило... Но бывает, оно подолгу не унимается... А вот как сегодня, такого еще не было...
— У тебя мать есть?
— Что есть что нет: она у меня совсем пропащая. Десять лет уже как сидит в тюрьме Алкала — за грабеж, да еще ребенка убила.
— Пресвятая сила! А семьи у тебя есть?
— Один я.
— А тебе хотелось бы переменить свою жизнь?.. Бросить воровство, избавиться от бремени грехов?..
— Хотелось бы... да разве это можно?.. Все равно собьют... Да и нужда...
— Не думай о нужде. Если хочешь быть хорошим, достаточно сказать себе: «Я хочу». И если ты отвратишься от своих грехов, как бы ужасны они ни были, господь простит тебя.
— Это вы верно говорите, сеньор?
— Верно.
— Неужели это правда? И что же я должен делать?
— Ничего.
— И так, ничего не делая, можно спастись?
— Ничего, кроме одного: ты должен раскаяться и никогда не грешить больше.
— Не может быть, чтоб так просто, не может быть. Покаяться... да, покаяться мне есть в чем.
— Тебе надобно терпеливо переносить все невзгоды, и если людской закон осудит тебя, смириться и принять наказание.
— Но меня посадят в тюрьму, а там чему только не научишься. Пусть меня оставят на свободе, и я исправлюсь.
— На свободе ли, в заключении, ты сможешь быть таким, каким захочешь. Посмотри: на свободе ты был плохим, очень плохим. Так чего же тебе бояться тюрьмы? Страдая, возрождается человек. Научись же страдать, и все будет даваться тебе легко.
— А вы меня научите?
— Не знаю, что будет со мною. Если бы мы были вместе, я научил бы тебя.
— Я хочу быть с вами, сеньор.
— Это очень просто. Думай о том, что я тебе сказал, и мы будем вместе.
— Значит, думать — и больше ничего?
— Больше ничего. Видишь, просто.
— Я буду думать.
Так они говорили, а за высокими окнами уже брезжил рассвет.
III
В то время как на мужской половине происходили описанные выше бурные события, на женской царила мирная тишина. Кроме Андары, Беатрис и девочки-бродяжки, здесь никого не было; поначалу женщины завели разговор о том, какой скверный оборот принимает их паломничество, но обе решили и впредь противостоять невзгодам и ни в коем случае не расставаться со святым человеком, который избрал их спутницами своей достохвальной жизни. Каких только предположений о будущей их судьбе не было высказано! Беатрис больше всего угнетало то, что партия обязательно должна будет пройти через Мостолес, И боже мой, какой стыд! — односельчане увидят ее под конвоем, как настоящую преступницу. О, она презирала суетное людское мнение, но испытание, которому решил подвергнуть ее господь, оказывалось слишком тяжким, и ей требовалось собрать воедино все свое христианское муже и веру, чтобы выйти из него с честью. Она вдруг плакалась; слезы текли ручьем, и Андара безуспешно Пыталась утешить подругу.
— Дак тебя ж никто не держит. Скажи жандармам, что не пойдешь в Мостолес, а сама попозже нас догонишь.
— Нет, тогда выйдет, что я струсила, а ведь сколько раз он нам говорил крепиться. Чтобы я от мучений бежала — да ни за что на свете! Горько мне будет своих увидеть, да ведь еще горше, если скажет мне дон Назарио: «Что-то ты, Беатрис, больно скоро устала свой крест нести»,— а он уж, верно, так скажет. И что там со мной в Мостолесе ни случись — все лучше, чем такое услышать. Авось за этот позор господь мне мои грехи простит.
— Ее грехи — видали! — сказала Андара.— Ладно, не ерехорься. У меня-то грехов побольше. Если б стала я над каждым так убиваться, целое море бы натекло — хоть купайся. Наплакаться всегда успеешь. А уж какая я была дрянная, этакая дрянь. Что там и говорить: врала, сплетничала; клятвы ложные давала, людей оскорбляла, руки распускала, кусалась... платок один раз украла, ну, еще — песету... А мужиков сколько у меня было, и к зелью пристрастна.
— Нет, Андара,— сказала Беатрис, даже не пытаясь сдержать слезы,— сколько ты меня ни утешай — все без проку. Мои грехи хуже. Дурная я женщина.
— А все ж до меня тебе далеко. Нет, Беатрис, что ты хуже меня хочешь выставиться, я на это не согласная. Да таких мерзопакостниц, как я, мало на свете было, а может, и вообще не было.
— Нет, нот, я больше грешила.
— Ничего, очистишься... Скажи лучше: ты дом поджигала?
— Нет, а что тут такого?
— Так что у тебя за грехи-то? Чубарого любила... Эка невидаль!
— И еще, и еще... Ах, кабы заново родиться!..
— То же бы и вышло.
— Нет, нет, я бы такого никогда больше не сделала.
— Уж лучше бы помолчала. Ну да ладно... Только что верно, то верно: все мои проделки так камнем на душе и лежат; но ведь он сказал: «Придется пострадать». А коли одно нам теперь осталось — разные беды-невзгоды терпеть, я и не плачу, придет еще время.
— А я вот не могу,— отвечала безутешная Беатрис — Как подумаю, сколько я против господа и ближних своих грешила — не сочтешь. И сколько я ни плачь — все будет мало, чтобы простились мне грехи мои бессчетные.
— Что же еще остается господу, как не простить теоя, коли ты была такая плохая, а теперь — ровно ангел небесный?.. Вот я грешна так грешна, не простит меня господь. Понимаешь, Беатрис, уж больно глубоко во мне это самое зло сидит. Помнишь, когда мы в замке жили, так ведь я тебе знаешь как завидовала: думала, он тебя больше меня любит. Большой грех зависть, верно? А когда схватили нас и увидела я, что ты по своей воле за нами идешь, и свободы себя лишаешь, и разделить вину с нами хочешь — вмиг не стало у меня дурных мыслей; поверь, Беатрис,— прошло это, и я теперь от всего сердца тебя люблю и все твои печали своим сердцем чувствую.
— А я твои.
— И не хочу я, чтоб ты так убивалась да плакала — ведь все наши грехи ужасные (а мои особо) мы теперь трудами тяжкими и позором смываем. Я плакать не привыкла — натура у меня другая. У тебя душа мягкая, нежная, а у меня — кремень; ты одно знаешь — всех любить, а я так скажу: от него можно и горькое слово выслушать, но все же должен человек уметь от всякого сброда
- себя оборонить...
— Молчи... Бог — наш заступник! У бога защиты ищи.
— Да, заступник. Но ведь дал же он мне руки, дал же он мне язык. А зачем, спрашивается, мне язык, как не затем, чтоб отчехвостить, кто не верит, что Назарин наш и взаправду святой? На что мне руки, если я не могу по шее дать тому, кто его обижает? Эх, Беатрис, я ведь с малых лет еще такая вояка. И уж ты мне поверь: правое слово кровью утверждается, и чтоб каждый признал, каждый поверил, что он святой божий человек, надо кой-кому мозги вправить. Труды да бедствия — это ладно. Но когда вижу я, как правду наизнанку выворачивают,— прямо свирепею вся. Ты не думай: если надо, и я смогу мученицей быть — не хуже, чем на картинке; но ведь прямо сердце разрывается, когда ведут его связанного, с бандитами да убийцами, а какую он, спрашивается, преступность совершил — ангел божий, серафим небесный — кроме как бедных утешать да больных лечить? И вот те крест: если б только он мне знак подал, уж я бы знала что делать, засучила б рукава да и вызволила его отсюда, а всех этих жандармов, да тюремщиков — к ногтю, а его на руках бы отсюда вынесла, приговаривая: «Вот, смотрите, вот он, кому вся Метина об той и об этой жизни ведома, кто ни разочка не грешил, у кого душа и тело, как облатка,— без пятнышка, поклонитесь нашему святому все христиане и которые пока еще нехристи».
— Поклониться-то я готова, а вот что ты говоришь воевать — не может такого быть, Андара. Не годимся мы для этого. Да ежели б и годились. Сама знаешь, что заповедь нам велит: «Не убий». И не должны мы даже на врагов своих руку подымать или другой какой божьей твари вред чинить — какая ни на есть она преступная.
— Да я не из-за себя, стала бы я из-за себя так петушиться! Забейте меня камнями, кожу с меня сдерите — я и глазом не моргну. Но из-за него, доброго, из-за него, кроткого!.. И уж ты мне поверь: люди правду не примут, пока не встряхнешь их хорошенько.
— Но не убивать же их.
— А им, значит, можно...
— Образумься, Андара.
— Уж больно ты, Беатрис, святая; а я так скажу: спастись по-разному можно. Вот ты мне ответь: есть бесы или нет бесов?.. То бишь дряни всякой, которая, когда и так-то тоска кругом, совсем добрых людей заедает. А если есть они — дай им отпор... Иные их молитвами отпугивают... Я, понятное дело, не против, если оно получается; но чтобы раз и навсегда мир от всякой мерзости очистить, одних молений мало — огонь и меч нужен. Ты уж поверь: не будь на земле воителей, давно бы уж все в бесовских лапах было. Вот скажи: что же спитой Михаил — не ангел? А в руке у него что? Меч. А снятой Павел? И его с мечом на всех статуях изображают. Л снятой Фердинанд и другие, что с ним? Тоже люди военные... Та* что я знаю, что говорю.
— Прямо страшно мне, Андара.
— Слушай, Беатрис, у тебя грехи и у меня грехи. И пусть каждая их как знает и как умеет искупает, на свой лад... Ты — слезами, а я... да откуда мне знать!
Так они говорили, а за высокими окнами уже брезжила заря.
IV
Уже совсем рассвело, когда партия стала собираться во дворе, чтобы продолжить свой печальный путь, и Беатрис и ее подруга тут же устремились к Назарину — узнать, как он провел ночь. Стоит ли говорить о том, какое глубокое уныние овладело обеими, когда они увидели следы побоев на обожаемом лице, страшные синяки на руках и ногах, V. всю понурую и скорбную фигуру учителя. Та, что из Мостолеса, побледнела как полотно и пришла в такое смятение, что даже не догадалась спросить, кто же учинил это чудовищное, варварское избиение. Та, что из Польворанки, в ярости ломала руки, словно стараясь освободиться от невидимых пут, сжимала кулаки и скрежетала зубами. Партия выступила в том же порядке, что и накануне, только теперь Назарин шел в паре с девочкой, рядом с ним — Беатрис; Андара шла впереди со стариком. Он-то и рассказал ей, что произошло ночью в мужской камере:
— С чего все началось, я не видел: спал, знаете. А потом слышу — кричат, проснулся и вижу, как мерзавцы всей кучей на беднягу навалились и бьют... Ей-богу не вру. И все били, кроме одного, который еще потом за дона Назарина вступился, один против всего этого сброда. Вон двое идут, последние, одной веревкой связаны, так тот, что справа его еще за отцеубийство судили,— больше всех над твоим учителем измывался; а тот, слева который, говорят, подсвечники и церквах воровал, он-то и вступился за слабого. И такая у них потом дружба стала: священник ему все про веру говорил, покаяться.
Выслушав старика, Андара обернулась, чтобы хорошенько разглядеть каждого: вид у обоих был, прямо скажем, мрачноватый; у злодея слева было бледное, заросшее щетиной лицо, сильное, но болезненно оплывшее тело, шел он, лениво волоча ноги; добрый же разбойник был поджарый, с печальным лицом, густыми бровями, редкой бородкой, он шагал решительно, понуро глядя в землю.
Между тем Назарин рассказал Беатрис о случившемся, не придавая ночному происшествию особого значения. Он пожалел лишь о том, что после первого удара едва не бросился в ярости на подлых обидчиков, но, собравшись духом, усмирил свой гнев, и христианское всепрощение восторжествовало. Впрочем, все неприятности минувшей ночи с лихвой искупила та отвага, с какой один из преступной братии выступил на его защиту.
Не то чтобы это был удалец, что, кичась своей храбростью, бросает вызов приятелям, скорее то был грешник, сердце которого откликнулось на зов господа. Потом мы долго беседовали, и не без радости увидел я, как его душе свет раскаяния. Да будут благословенны Побои и оскорбления, если благодаря им я завоевал для нас мою человека!
Потом Беатрис заговорила про то, как стыдно будет ей появиться в Мостолесе, но что ока смиренно примет и это испытание во искупление своих грехов. Назарин же призвал ее пренебречь молвой, иначе в жизни ничего не добьешься, а потом добавил, что не стоит и пытаться вообразить, что нас ожидает, благоприятно или нет будут складываться дела, ибо, даже рассуждая строго логически, мы не можем предугадать, что случится с нами через час. Мы бредем по жизни словно слепые, нащупывая путь в потемках, и один господь знает, что произойдет с нами завтра. Поэтому и выходит часто, что, когда мы ждем дурного, случается нечто приятное, и наоборот. Итак, вперед, и да исполнится завтра так же, как и сегодня, воля того, кто правит миром.
От этих слов Беатрис совсем воспрянула духом, и страх показаться в родном селе перестал мучить ее. Андара подошла к ним ненадолго перемолвиться о тяготах пути; она, как челнок, сновала между авангардом и арьергардом небольшой колонны. Скоро она заметила, что связанные приятели идут молча, в отличие от вчерашнего, не развлекают себя песнями и шутками. Жандармы позволяли тем, кто шел свободно, разговаривать со связанными арестантами, проявляя таким образом милосердие не во вред службе, и Андара, пристроившись к вору, шедшему слева, сказала:
— Ну что, приустал, милок? Эх, связали б меня вместо тебя, я бы только радовалась. Чего б не сделала для тебя, для такого храбреца ведь как ты это дрянцо-то ночью укоротил. Бог тебе воздаст. Покайся от всего сердца — чистым золотом отплатишь господу за все серебро, что ты украл.
Ничего не ответил ей вор, который шел понуро, словно согнувшись под тяжестью невидимого груза. Тогда Андара зашла с другой стороны и, шагая рядом с отцеубийцей, зашептала:
— Эх, была бы я гадюкой — вот такой, с руку толщиной и вот с такими зубами — впилась бы я в тебя, обвила бы всего и в ад утащила, иуда!
— Эй, уберите ее! — скорее жалобно, чем угрожающе закричал бандит, обращаясь к конвойным.— Чего эта сеньора ко мне привязалась!
— Какая я тебе сеньора!..
— Ну ладно, ладно гулящая... Иду я себе, ни к кому не лезу, а она привязалась... Я, говорит, гадюка, хочу с тобой обвиваться. Нет уж, подруга, не время сейчас для об витий. Отстань, говорю тебе, от человека, который баб на дух не переносит.
Жандармы приказали Андаре идти вперед, а вскоре партия остановилась на отдых на постоялом дворе. Передохнув, они снова отправились в путь, и к вечеру вдалеке показались острые башенки славного селения Мостолеса, на подступах к которому арестантов уже встречали несколько жителей и целая орава мальчишек, прослышавших, что вместе с Беатрис в партии идет и ламанчский мавр-чудотворец. До первых домов оставалось не больше двухсот метров, когда на дороге появились трое мужчин; они обратились к жандармам: остановиться, мол, надо переброситься парой слов. Беатрис сразу узнала их: это были Чубарый, его брат Блас и ее родной дядя. Бедной женщине пришлось собрать все свои душевные силы, чтобы тут же не провалиться сквозь землю от стыда. Встречавшие захотели узнать, арестована ли вместе со всеми прочими Беатрис; и когда им сказали, что она идет в этакой компании по своей воле, они удивились и попытались во что бы то ни стало увести ее с собой, дабы избежать позора: не дай бог
односельчане увидят девушку связанной одной веревкой с ворами, убийцами и апостолами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22