едва очнувшись, аббат вновь потерял сознание – такой затяжной приступ слабости вызывал серьезнейшие опасения.
Брат лекарь испросил у меня дозволения применить энергическое средство, которое способно было привести больного в чувство, правда, тем самым сокращало его жизнь на несколько часов.
После вполне понятных колебаний я взял на себя ответственность.
Аббат Дуседам очнулся и почти сразу продлил свою повесть.
Однако первоначальная ясность и точность уже не восстановились, так что продолжение его рассказа явило собой чередуемый длинными паузами затрудненный монолог, нить которого не раз прерывалась.
Верно, большую часть его речей можно отнести на счет лихорадки, а потому последующие записи я лично расцениваю только как документальное свидетельство.
– … они парили в воздухе; иные, уже мертвые, реяли облачными клочьями. Дед мой Дуседам выразился образно и весьма кощунственно по отношению к божествам, пусть и языческим; божественная мертвечина, по его словам, распадалась и рассеивалась по всей розе ветров.
Кое в ком едва пульсировала жизнь; согласно Кассаву, эту жизнь поддерживали в них темные верования, укоренившиеся в опустелых человеческих сердцах.
В некоторых жизненная сила едва тлела, и божества деградировали в личинку, зародыш; а кое–кому, хоть и в жалком состоянии, но удалось избежать распада.
Из–за того, что в душе человека страх более живуч, чем вера, силы темные выжили в большем числе.
За тщедушной порослью кустов съежилась богиня, нагая, боязливая – последняя Горгона, вопреки всем превратностям, сохранившая могущество и трагически величавую красоту… На прибрежной гальке пугливые дочери Тартара пытались поддержать костер из сухих водорослей…
– Ха–ха! Представляете? Вулкан приволакивает ногу, Фурии заламывают руки с давно нестриженными ногтями, иссохшая Юнона собирает чахлые ростки себе на прокорм, а единственный из Титанов, избегнувший Юпитерова гнева, – всего лишь покорный Вулкану немощный калека…
Их ярость и отчаяние оказались бессильны перед магическим оружием людей нового времени, явившихся их поработить.
Кассав, великий мэтр тайных наук, снабдил Дуседама некоторыми грозными формулами–заклинаниями, способными сотрясти звезды на своде небесном. И Дуседам без малейшего колебания воспользовался ими.
Да, этот мошенник наложил руку даже на последние вспышки божественной жизни. Не спрашивайте, что он сделал… Его гусиное перо не осмелилось доверить бумаге подобные откровения.
Наступила долгая пауза, затем умирающий более часа находился в явном горячечном бреду. Даже когда он успокоился, мне с трудом удалось проследить за его лихорадочной и отрывистой речью.
– Их насильно увезли с тысячелетней родины… Засадили пленниками в тошнотворный корабельный трюм… Как, в каком обличье – кто теперь скажет?…
Обо всем этом Дуседам умолчал. Розенкрейцеры, и в особенности ужасный господин Кассав, владели множеством поистине нечеловеческих тайн!
Кассав принял пленников, как принимают обыкновенный доставленный товар… ха–ха!
Боги, или то, что от них оставалось, были проданы, точно мясные туши, за ливры и экю… ха–ха!
И сдается мне, Кассав еще считал себя в накладе!
Ведь все лучшее кануло в небытие и ему пришлось удовольствоваться разлагающимися останками! Ха! Кое–кого я уже упоминал: Вулкан, ближе к Аттике Гефест – небесный уродец, к тому же связался с некоей дешевенькой богинькой сомнительного происхождения. Эвмениды состарились в злобствующем бессилии. Жалкая развалина – бывший Титан; за неимением Циклопов Вулкан взял его в подчинение. Юный олимпийский паж на ролях второстепенного любовника – сам Кассав не осмелился угадать в нем лучезарного Аполлона.
Возможно и другое… возможно…
Ха–ха! Кассав, этот мошенник, диктующий свою волю богам… Он осознал–таки свое бессилие, когда после злонамеренного похищения захотел дать им телесное воплощение и жизнь!
Тщетно искал он решения в самых грозных гримуарах; пришлось искать помощи у родственника – существа, воплотившего самое гнусное скудоумие. То ли в насмешку, то ли с какой–то темной и загадочной целью Кассав сделал своего кузена если не доверенным лицом, то во всяком случае наследником, разумеется, бесконечно малой части своего инфернального знания. Безмозглый прислужник Кассава всецело отдавался одной странной и болезненной страсти – таксидермии! Славный Филарет! Он–то и изготовил для богов оболочки – человеческие личины. Он засунул богов античной Фессалии в этакие мешки, где они едва ли сделались людьми!
Слушайте… одна из них… была красива, даже столетия пощадили ее – последнюю Горгону. Двум тупоумным служителям, своим родственничкам, Кассав доверил ее в качестве родной дочери… Диделоо, глупому экспедитору в мэрии, и его жене, бывшей шлюхе из портового квартала. Ха–ха! Это последнюю–то Горгону, и посейчас прекрасную и даже могущественную Эуриалию!
Ближе к вечеру аббат Дуседам успокоился, и наш добрый брат лекарь дал ему целебный отвар, в полной уверенности, что с его помощью больной без страданий отойдет в мир иной.
Я отправился немного отдохнуть, но едва пробило десять часов, брат Морен, дежуривший у постели умирающего, в великой спешке явился ко мне с известием, что аббат проснулся и, кажется, пребывает в совершенно ясном состоянии духа.
– Отец Эвгерий, – обратился ко мне аббат, – пришел мой час. Видно, я не все успел вам рассказать. Мои мгновения сочтены, не утешайте, я чувствую это.
Кто есть, кто был Квентин Моретус Кассав? Я и сам задаюсь этим вопросом.
Был ли он демонической инкарнацией? Не думаю, хотя, пожалуй, в его счетах с Лукавым фигурировал в качестве феода проклятый дом – Мальпертюи, где он предавался своим ужасным опытам. С какой целью он заключил после смерти в сем доме известные вам креатуры?
Не знаю. Однако посмею высказать рискованную догадку: он доверил завершить эксперимент самой судьбе.
Теперь мне представляется, что обитатели Мальпертюи подчинялись непредсказуемым силам своей божественной и человеческой сущности. Какая сущность в них главенствовала? Можно ли знать наверняка? Под навязанными гротескными личинами они испытывали тяжкий гнет. Озаряло ли их просветление? В этом я смею быть уверенным; однако, по–моему, и в эти часы пробуждения они не умели воспользоваться своей божественной властью. Даже и тогда оставались они жалкими созданиями. А в долгие периоды забвения и вовсе не вспоминали, что они боги. Странное человеческое и даже растительное существование, лишь временами неясное беспокойство, смутное ощущение своего истинного естества… Тут я вновь прервал Дуседама…
– Вы говорили и о других божествах, не называя имен.
Казалось, Дуседам ожидал моего вопроса и хотел ответить, однако новый обморочный приступ прервал его повествование.
Придя же в себя, он продолжил:
– Торговля красками… символично… свет и цвет… Лампернисс… о да! Вспомните последнее слово в его жизни!
– Я помню: Обещайте!
– И еще он добавил: Не то!… Ах, я вижу Лампернисса, рыдающего, когда его лишали света ламп; вижу его, цепями прикованного к почернелому от крови полу, вижу терзающего его орла – Прометей!
Я вскрикнул от ужаса.
– Они захватили Прометея в бессрочной агонии и увезли, дабы сотворить Лампернисса! – шептал аббат. – Какая насмешка! Прометею Кассав выделил лавку с красками и ламповым маслом!… Прометей находился в Мальпертюи на особом положении, возможно, по причине вечной пытки, уготованной ему самим роком… Лампернисс, вероятно, единственный из пленников дьявольского Кассава, кто всегда хоть отчасти сознавал свою божественную сущность… Он один всегда помнил!… Все остальные подолгу пребывали в оцепенении и забытьи. Сам Прометеев орел, орел возмездия, забывал надолго. Потому жалкому Ламперниссу и удавалось вести с ним смехотворную борьбу светом и цветом – сражение, а трагический исход его был изначально запечатлен на неумолимом Колесе Судьбы… Аббат на мгновение умолк.
– Орел… – продолжил он, – порой мне казалось, что он следует за Эуриалией, как бы служит ей. Кто знает? О, сколь многое мне казалось! Я не всегда понимал, увы… Но кто упрекнет меня за это? В конце концов, разве так важно понимать. Меня отягощала двойная миссия – защитить Жан–Жака и Нэнси и, что гораздо страшнее, – искупить безмерную вину человека одной со мной крови.
Сильнейшая судорога вдруг свела тело аббата Дуседама, и глаза его раскрылись неправдоподобно широко.
– Маленькие твари с чердака… знаете, такие мелкие божества, пенаты – весьма многочисленные, порой добрые, порой злые… На корабле у капитана Ансельма вполне хватало места…
Айзенготт… дамы Кормелон… Ага, про них вы, верно, уже догадались… А я, что ж, я вызнавал все больше и больше… И в конце концов заставил насторожиться приспешников Кассава –
Филарета и Самбюка, которым он отказал несколько крох от своего огромного мрачного знания… Я проник в Мальпертюи тайно, даже без ведома несчастного Жан–Жака Грандсира… Филарета и Самбюка снедала тревога, когда они чуяли запах моего табака… Их пугало, что в конце концов я открою Великую Тайну и обрету оружие, дабы спасти Жан–Жака и отомстить им… Отмщение… – другие силы взялись за это… Я не до конца выполнил свою задачу… В своей безграничной мудрости Господь решил, дабы предназначенное свершилось, да славится Имя Его!… Но отчасти мне было дано познать истину… Грибуан, изрыгающий огонь, – несомненно Вулкан; кто его супруга?… Можно ль поверить, что дочь моря опустилась до старухи Грибуан?… Чиик – не Титан ли этот гротескный выродок, избежавший гнева Юпитера только затем, чтоб стать грузом Ансельма Грандсира?… Вспомните, как говорил о нем Лампернисс… Кто такой Матиас Кроок? Помните, сам Кассав не решил этой загадки, сомневаюсь, можно ль признать в нем Аполлона… Мамаша Груль? А почему бы не сама Юнона в последней стадии распада?… Диделоо! Его жена! Филарет! Самбюк! Я говорил вам – эти были людьми, слугами Кассава, в некотором роде исполнителями его последней воли… А Элоди?… Кто сможет определить роль этой скромной, благочестивой и набожной женщины в эпицентре инфернальных бурь?… Итак, остается лишь… Она…
Аббат Дуседам приподнялся на ложе и страстным жестом воздел свои искалеченные руки.
– Он привез ее могущественной, во всей устрашающей красе! Господи, защити детей твоих от нее!
Я осторожно заставил его лечь.
– Вы говорите об Эуриалии? – спросил я, весь дрожа.
Но буйный аббат Дуседам уже не мог ответить – свет в его глазах угасал.
– Довольно! – вскричал я. – Какое мне дело до всех этих тайн, до ваших тщетных усилий их разгадать! Подумайте о душе вашей!
Я соборовал его святым елеем и произнес слова отпущения, коими врата небесные открываются для тех, кто идет к Нему, веруя в Его справедливость и доброту.
Когда я поднялся с колен, прочитав последние молитвы, аббат Дуседам уже не принадлежал миру сему.
Глава одиннадцатая. Мартовские иды
Любой закон на свете взывает к Эвменидам.
Пти–Сент (Портфель)
… сколько богов перешло на сторону дьявола!
Уикстед (Гримуар)
Голос! О, этот голос, звучащий громче тысячи труб!
Эдгар По (Колодец и маятник)
Брат Морен, понемногу браконьерствовавший в молодости, да боюсь, и теперь еще ставящий порой силок, а то и два, сообщил мне, что зимовавшие в хвойнике дрозды растревожились, а у сыча прорезался какой–то странный голос.
На болотах раздавались сиплые крики камышовок, их неровный полет то и дело рассекал тростниковые заросли; в закатные часы рябь бороздила водную гладь от побежки кроншнепов, а в воздухе раздавались их стенания; в наступившей ночи возносились первые жалобы серых журавлей.
Озабоченный брат Морен приметил, что к тому же и козодой, посвященный в тайну сумерек, вернулся в наши края на три недели раньше обычного.
– Дурное предзнаменование, – твердил брат Морен.
Пришлось пригрозить ему покаянным обетом за суеверия.
Но вправе ли я осуждать его?
Сам воздух, коим мы дышали, был словно насыщен вредоносными флюидами смутного страха и тревоги. Добрые отцы монахи постоянно чего–то опасались, их беспокойство сквозило даже в отправлении богослужений.
Да я и сам пребывал в озабоченности, ибо самочувствие Жан–Жака Грандсира не менялось к лучшему.
Казалось, разум юноши помрачился под бременем столь тяжких испытаний, выпавших на его долю; память не возвращалась к нему. Стоило ли сожалеть об этом? Едва ли.
Он узнавал Бетс – я по–прежнему нарушал святой устав нашего монастыря, разрешая ей длительные посещения больного; радовался он и мне – я частенько сиживал у изголовья несчастного, хотя он называл меня то дорогим аббатом Дуседамом, то бедным Ламперниссом.
Однажды в середине марта, в один прекрасный, почти весенний денек, звеневший первыми шумными диалогами синекрылых чирков, к Жан–Жаку отчасти вернулась ясность ума.
Никакого страха он не выказал и вообще не упомянул о роковом доме, оказавшем такое влияние на судьбу его.
– Если доведется когда–нибудь встретиться с доктором Мандриксом, разузнаю у него о моей сестре Нэнси, – ведь я видел тогда ее плачущие глаза, – признался он мне однажды.
Я постарался разуверить его – это–де был всего лишь дурной сон, но в ответ он печально покачал головой.
– Мандрикс – он ведь Айзенготт… нет, он не подлец.
Юноша положил свою исхудалую руку на мою:
– Я жду его… Мне кажется, он придет завтра…
Немного погодя он попросил принести книги: разглядывать старые волюмы из нашей библиотеки, великолепно иллюстрированные талантливыми братьями монахами, сделалось у него любимым занятием.
К вечеру этого весеннего дня погода резко изменилась, разыгралась буря, тяжелые тучи изрыгали дождь и град.
Двое послушников, вернувшись из деревни, донесли, что ближняя речка и соседние ручьи угрожают разливом, и я решил послать братьев для наблюдения за уровнем воды.
Сам я тоже отказался от ночного отдыха и укрылся в библиотеке: окна здесь как раз выходили на пруд, и мне сразу удалось бы заметить прибывание воды, случись это бедствие и в самом деле.
Библиотека представляла собой длинную залу, по стенам сплошь уставленную книгами, – в сем мирном уголке весьма приятно проводить время при ярком свете дня; скудное же освещение с наступлением темноты превращало библиотеку в довольно мрачное помещение.
Начиная свое бдение, я с трудом противился сну: умиротворяющие слова вполголоса произносимой молитвы, словно свинцом, отягощали веки; дабы продлить часы бодрствования, обратился к одной из любимых книг своих – «Пальма небесная, или Беседы души с Господом нашим Иисусом Христом» была превосходно издана; в этой книге я особенно чтил удивительную всеобщую молитву.
– «Господь Бог мой, даруй мне осторожность в делах, отвагу в опасностях, терпение в испытаниях, смирение в удачах. Да не премину быть усердным в молениях, твердым в исполнении долга и уверенным в замыслах моих. Вразуми меня, Господи…» – с радостью возносил я молитву, трижды повторив: – «Вразуми меня, Господи!»
Призыв этот, казалось мне, весьма соответствовал моменту; и вдруг словно эхо откликнулось на мой голос.
Кто–то повторил:
– Вразуми меня…
Но подменил имя Всевышнего, призываемое мной, чуждым именем. Голос в тишине молил:
– Вразуми меня, Мойра!
Испуганный и возмущенный, я обернулся: не раз уже приходилось, к искреннему прискорбию моему, искоренять еретические наклонности даже у весьма благочестивых людей.
Поначалу мне показалось, что кто–то из братьев в прилежных познаниях прокрался в библиотеку вслед за мной с тем же намерением – прогнать сон и бодрствовать ввиду надвигавшейся опасности.
– Кто здесь? – вопросил я, ибо ничего не видел в темноте, сгустившейся вокруг моей лампы. – И что вы сказали?
Голос повторил бесконечно печально, так что сердце мое сжалось:
– Мойра, вразуми меня!
– Что сие означает?… – вскричал я, уже всерьез встревоженный.
Я отодвинулся назад вместе с моим стулом, направив свет лампы на ближние полки, заставленные псалтирями.
Возле полок с книгами виднелся высокий недвижный силуэт.
Луч света сначала озарил сложенные руки – крупные, прекрасной формы, и длинную серебристую бороду. Затем осветилось благородное и печальное лицо.
– Кто вы? Вы не здешний… Как вы проникли сюда, с какой целью? – на одном дыхании проговорил я.
– Я ждал; что ж до моего имени, можете звать меня Айзенготт.
– Боже мой! – только и произнес я в растерянности.
И осенил себя крестным знамением. Ночной гость вздрогнул.
– Ничего, – сказал он тихо, – ваше знамение не страшно мне, я людям не желаю зла.
– Да будет так, – несколько успокоенный, я неожиданно испытал к незнакомцу доверие, – помолимся вместе!
Он вновь содрогнулся, но тихим шагом подошел ближе, и я смог разглядеть его лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Брат лекарь испросил у меня дозволения применить энергическое средство, которое способно было привести больного в чувство, правда, тем самым сокращало его жизнь на несколько часов.
После вполне понятных колебаний я взял на себя ответственность.
Аббат Дуседам очнулся и почти сразу продлил свою повесть.
Однако первоначальная ясность и точность уже не восстановились, так что продолжение его рассказа явило собой чередуемый длинными паузами затрудненный монолог, нить которого не раз прерывалась.
Верно, большую часть его речей можно отнести на счет лихорадки, а потому последующие записи я лично расцениваю только как документальное свидетельство.
– … они парили в воздухе; иные, уже мертвые, реяли облачными клочьями. Дед мой Дуседам выразился образно и весьма кощунственно по отношению к божествам, пусть и языческим; божественная мертвечина, по его словам, распадалась и рассеивалась по всей розе ветров.
Кое в ком едва пульсировала жизнь; согласно Кассаву, эту жизнь поддерживали в них темные верования, укоренившиеся в опустелых человеческих сердцах.
В некоторых жизненная сила едва тлела, и божества деградировали в личинку, зародыш; а кое–кому, хоть и в жалком состоянии, но удалось избежать распада.
Из–за того, что в душе человека страх более живуч, чем вера, силы темные выжили в большем числе.
За тщедушной порослью кустов съежилась богиня, нагая, боязливая – последняя Горгона, вопреки всем превратностям, сохранившая могущество и трагически величавую красоту… На прибрежной гальке пугливые дочери Тартара пытались поддержать костер из сухих водорослей…
– Ха–ха! Представляете? Вулкан приволакивает ногу, Фурии заламывают руки с давно нестриженными ногтями, иссохшая Юнона собирает чахлые ростки себе на прокорм, а единственный из Титанов, избегнувший Юпитерова гнева, – всего лишь покорный Вулкану немощный калека…
Их ярость и отчаяние оказались бессильны перед магическим оружием людей нового времени, явившихся их поработить.
Кассав, великий мэтр тайных наук, снабдил Дуседама некоторыми грозными формулами–заклинаниями, способными сотрясти звезды на своде небесном. И Дуседам без малейшего колебания воспользовался ими.
Да, этот мошенник наложил руку даже на последние вспышки божественной жизни. Не спрашивайте, что он сделал… Его гусиное перо не осмелилось доверить бумаге подобные откровения.
Наступила долгая пауза, затем умирающий более часа находился в явном горячечном бреду. Даже когда он успокоился, мне с трудом удалось проследить за его лихорадочной и отрывистой речью.
– Их насильно увезли с тысячелетней родины… Засадили пленниками в тошнотворный корабельный трюм… Как, в каком обличье – кто теперь скажет?…
Обо всем этом Дуседам умолчал. Розенкрейцеры, и в особенности ужасный господин Кассав, владели множеством поистине нечеловеческих тайн!
Кассав принял пленников, как принимают обыкновенный доставленный товар… ха–ха!
Боги, или то, что от них оставалось, были проданы, точно мясные туши, за ливры и экю… ха–ха!
И сдается мне, Кассав еще считал себя в накладе!
Ведь все лучшее кануло в небытие и ему пришлось удовольствоваться разлагающимися останками! Ха! Кое–кого я уже упоминал: Вулкан, ближе к Аттике Гефест – небесный уродец, к тому же связался с некоей дешевенькой богинькой сомнительного происхождения. Эвмениды состарились в злобствующем бессилии. Жалкая развалина – бывший Титан; за неимением Циклопов Вулкан взял его в подчинение. Юный олимпийский паж на ролях второстепенного любовника – сам Кассав не осмелился угадать в нем лучезарного Аполлона.
Возможно и другое… возможно…
Ха–ха! Кассав, этот мошенник, диктующий свою волю богам… Он осознал–таки свое бессилие, когда после злонамеренного похищения захотел дать им телесное воплощение и жизнь!
Тщетно искал он решения в самых грозных гримуарах; пришлось искать помощи у родственника – существа, воплотившего самое гнусное скудоумие. То ли в насмешку, то ли с какой–то темной и загадочной целью Кассав сделал своего кузена если не доверенным лицом, то во всяком случае наследником, разумеется, бесконечно малой части своего инфернального знания. Безмозглый прислужник Кассава всецело отдавался одной странной и болезненной страсти – таксидермии! Славный Филарет! Он–то и изготовил для богов оболочки – человеческие личины. Он засунул богов античной Фессалии в этакие мешки, где они едва ли сделались людьми!
Слушайте… одна из них… была красива, даже столетия пощадили ее – последнюю Горгону. Двум тупоумным служителям, своим родственничкам, Кассав доверил ее в качестве родной дочери… Диделоо, глупому экспедитору в мэрии, и его жене, бывшей шлюхе из портового квартала. Ха–ха! Это последнюю–то Горгону, и посейчас прекрасную и даже могущественную Эуриалию!
Ближе к вечеру аббат Дуседам успокоился, и наш добрый брат лекарь дал ему целебный отвар, в полной уверенности, что с его помощью больной без страданий отойдет в мир иной.
Я отправился немного отдохнуть, но едва пробило десять часов, брат Морен, дежуривший у постели умирающего, в великой спешке явился ко мне с известием, что аббат проснулся и, кажется, пребывает в совершенно ясном состоянии духа.
– Отец Эвгерий, – обратился ко мне аббат, – пришел мой час. Видно, я не все успел вам рассказать. Мои мгновения сочтены, не утешайте, я чувствую это.
Кто есть, кто был Квентин Моретус Кассав? Я и сам задаюсь этим вопросом.
Был ли он демонической инкарнацией? Не думаю, хотя, пожалуй, в его счетах с Лукавым фигурировал в качестве феода проклятый дом – Мальпертюи, где он предавался своим ужасным опытам. С какой целью он заключил после смерти в сем доме известные вам креатуры?
Не знаю. Однако посмею высказать рискованную догадку: он доверил завершить эксперимент самой судьбе.
Теперь мне представляется, что обитатели Мальпертюи подчинялись непредсказуемым силам своей божественной и человеческой сущности. Какая сущность в них главенствовала? Можно ли знать наверняка? Под навязанными гротескными личинами они испытывали тяжкий гнет. Озаряло ли их просветление? В этом я смею быть уверенным; однако, по–моему, и в эти часы пробуждения они не умели воспользоваться своей божественной властью. Даже и тогда оставались они жалкими созданиями. А в долгие периоды забвения и вовсе не вспоминали, что они боги. Странное человеческое и даже растительное существование, лишь временами неясное беспокойство, смутное ощущение своего истинного естества… Тут я вновь прервал Дуседама…
– Вы говорили и о других божествах, не называя имен.
Казалось, Дуседам ожидал моего вопроса и хотел ответить, однако новый обморочный приступ прервал его повествование.
Придя же в себя, он продолжил:
– Торговля красками… символично… свет и цвет… Лампернисс… о да! Вспомните последнее слово в его жизни!
– Я помню: Обещайте!
– И еще он добавил: Не то!… Ах, я вижу Лампернисса, рыдающего, когда его лишали света ламп; вижу его, цепями прикованного к почернелому от крови полу, вижу терзающего его орла – Прометей!
Я вскрикнул от ужаса.
– Они захватили Прометея в бессрочной агонии и увезли, дабы сотворить Лампернисса! – шептал аббат. – Какая насмешка! Прометею Кассав выделил лавку с красками и ламповым маслом!… Прометей находился в Мальпертюи на особом положении, возможно, по причине вечной пытки, уготованной ему самим роком… Лампернисс, вероятно, единственный из пленников дьявольского Кассава, кто всегда хоть отчасти сознавал свою божественную сущность… Он один всегда помнил!… Все остальные подолгу пребывали в оцепенении и забытьи. Сам Прометеев орел, орел возмездия, забывал надолго. Потому жалкому Ламперниссу и удавалось вести с ним смехотворную борьбу светом и цветом – сражение, а трагический исход его был изначально запечатлен на неумолимом Колесе Судьбы… Аббат на мгновение умолк.
– Орел… – продолжил он, – порой мне казалось, что он следует за Эуриалией, как бы служит ей. Кто знает? О, сколь многое мне казалось! Я не всегда понимал, увы… Но кто упрекнет меня за это? В конце концов, разве так важно понимать. Меня отягощала двойная миссия – защитить Жан–Жака и Нэнси и, что гораздо страшнее, – искупить безмерную вину человека одной со мной крови.
Сильнейшая судорога вдруг свела тело аббата Дуседама, и глаза его раскрылись неправдоподобно широко.
– Маленькие твари с чердака… знаете, такие мелкие божества, пенаты – весьма многочисленные, порой добрые, порой злые… На корабле у капитана Ансельма вполне хватало места…
Айзенготт… дамы Кормелон… Ага, про них вы, верно, уже догадались… А я, что ж, я вызнавал все больше и больше… И в конце концов заставил насторожиться приспешников Кассава –
Филарета и Самбюка, которым он отказал несколько крох от своего огромного мрачного знания… Я проник в Мальпертюи тайно, даже без ведома несчастного Жан–Жака Грандсира… Филарета и Самбюка снедала тревога, когда они чуяли запах моего табака… Их пугало, что в конце концов я открою Великую Тайну и обрету оружие, дабы спасти Жан–Жака и отомстить им… Отмщение… – другие силы взялись за это… Я не до конца выполнил свою задачу… В своей безграничной мудрости Господь решил, дабы предназначенное свершилось, да славится Имя Его!… Но отчасти мне было дано познать истину… Грибуан, изрыгающий огонь, – несомненно Вулкан; кто его супруга?… Можно ль поверить, что дочь моря опустилась до старухи Грибуан?… Чиик – не Титан ли этот гротескный выродок, избежавший гнева Юпитера только затем, чтоб стать грузом Ансельма Грандсира?… Вспомните, как говорил о нем Лампернисс… Кто такой Матиас Кроок? Помните, сам Кассав не решил этой загадки, сомневаюсь, можно ль признать в нем Аполлона… Мамаша Груль? А почему бы не сама Юнона в последней стадии распада?… Диделоо! Его жена! Филарет! Самбюк! Я говорил вам – эти были людьми, слугами Кассава, в некотором роде исполнителями его последней воли… А Элоди?… Кто сможет определить роль этой скромной, благочестивой и набожной женщины в эпицентре инфернальных бурь?… Итак, остается лишь… Она…
Аббат Дуседам приподнялся на ложе и страстным жестом воздел свои искалеченные руки.
– Он привез ее могущественной, во всей устрашающей красе! Господи, защити детей твоих от нее!
Я осторожно заставил его лечь.
– Вы говорите об Эуриалии? – спросил я, весь дрожа.
Но буйный аббат Дуседам уже не мог ответить – свет в его глазах угасал.
– Довольно! – вскричал я. – Какое мне дело до всех этих тайн, до ваших тщетных усилий их разгадать! Подумайте о душе вашей!
Я соборовал его святым елеем и произнес слова отпущения, коими врата небесные открываются для тех, кто идет к Нему, веруя в Его справедливость и доброту.
Когда я поднялся с колен, прочитав последние молитвы, аббат Дуседам уже не принадлежал миру сему.
Глава одиннадцатая. Мартовские иды
Любой закон на свете взывает к Эвменидам.
Пти–Сент (Портфель)
… сколько богов перешло на сторону дьявола!
Уикстед (Гримуар)
Голос! О, этот голос, звучащий громче тысячи труб!
Эдгар По (Колодец и маятник)
Брат Морен, понемногу браконьерствовавший в молодости, да боюсь, и теперь еще ставящий порой силок, а то и два, сообщил мне, что зимовавшие в хвойнике дрозды растревожились, а у сыча прорезался какой–то странный голос.
На болотах раздавались сиплые крики камышовок, их неровный полет то и дело рассекал тростниковые заросли; в закатные часы рябь бороздила водную гладь от побежки кроншнепов, а в воздухе раздавались их стенания; в наступившей ночи возносились первые жалобы серых журавлей.
Озабоченный брат Морен приметил, что к тому же и козодой, посвященный в тайну сумерек, вернулся в наши края на три недели раньше обычного.
– Дурное предзнаменование, – твердил брат Морен.
Пришлось пригрозить ему покаянным обетом за суеверия.
Но вправе ли я осуждать его?
Сам воздух, коим мы дышали, был словно насыщен вредоносными флюидами смутного страха и тревоги. Добрые отцы монахи постоянно чего–то опасались, их беспокойство сквозило даже в отправлении богослужений.
Да я и сам пребывал в озабоченности, ибо самочувствие Жан–Жака Грандсира не менялось к лучшему.
Казалось, разум юноши помрачился под бременем столь тяжких испытаний, выпавших на его долю; память не возвращалась к нему. Стоило ли сожалеть об этом? Едва ли.
Он узнавал Бетс – я по–прежнему нарушал святой устав нашего монастыря, разрешая ей длительные посещения больного; радовался он и мне – я частенько сиживал у изголовья несчастного, хотя он называл меня то дорогим аббатом Дуседамом, то бедным Ламперниссом.
Однажды в середине марта, в один прекрасный, почти весенний денек, звеневший первыми шумными диалогами синекрылых чирков, к Жан–Жаку отчасти вернулась ясность ума.
Никакого страха он не выказал и вообще не упомянул о роковом доме, оказавшем такое влияние на судьбу его.
– Если доведется когда–нибудь встретиться с доктором Мандриксом, разузнаю у него о моей сестре Нэнси, – ведь я видел тогда ее плачущие глаза, – признался он мне однажды.
Я постарался разуверить его – это–де был всего лишь дурной сон, но в ответ он печально покачал головой.
– Мандрикс – он ведь Айзенготт… нет, он не подлец.
Юноша положил свою исхудалую руку на мою:
– Я жду его… Мне кажется, он придет завтра…
Немного погодя он попросил принести книги: разглядывать старые волюмы из нашей библиотеки, великолепно иллюстрированные талантливыми братьями монахами, сделалось у него любимым занятием.
К вечеру этого весеннего дня погода резко изменилась, разыгралась буря, тяжелые тучи изрыгали дождь и град.
Двое послушников, вернувшись из деревни, донесли, что ближняя речка и соседние ручьи угрожают разливом, и я решил послать братьев для наблюдения за уровнем воды.
Сам я тоже отказался от ночного отдыха и укрылся в библиотеке: окна здесь как раз выходили на пруд, и мне сразу удалось бы заметить прибывание воды, случись это бедствие и в самом деле.
Библиотека представляла собой длинную залу, по стенам сплошь уставленную книгами, – в сем мирном уголке весьма приятно проводить время при ярком свете дня; скудное же освещение с наступлением темноты превращало библиотеку в довольно мрачное помещение.
Начиная свое бдение, я с трудом противился сну: умиротворяющие слова вполголоса произносимой молитвы, словно свинцом, отягощали веки; дабы продлить часы бодрствования, обратился к одной из любимых книг своих – «Пальма небесная, или Беседы души с Господом нашим Иисусом Христом» была превосходно издана; в этой книге я особенно чтил удивительную всеобщую молитву.
– «Господь Бог мой, даруй мне осторожность в делах, отвагу в опасностях, терпение в испытаниях, смирение в удачах. Да не премину быть усердным в молениях, твердым в исполнении долга и уверенным в замыслах моих. Вразуми меня, Господи…» – с радостью возносил я молитву, трижды повторив: – «Вразуми меня, Господи!»
Призыв этот, казалось мне, весьма соответствовал моменту; и вдруг словно эхо откликнулось на мой голос.
Кто–то повторил:
– Вразуми меня…
Но подменил имя Всевышнего, призываемое мной, чуждым именем. Голос в тишине молил:
– Вразуми меня, Мойра!
Испуганный и возмущенный, я обернулся: не раз уже приходилось, к искреннему прискорбию моему, искоренять еретические наклонности даже у весьма благочестивых людей.
Поначалу мне показалось, что кто–то из братьев в прилежных познаниях прокрался в библиотеку вслед за мной с тем же намерением – прогнать сон и бодрствовать ввиду надвигавшейся опасности.
– Кто здесь? – вопросил я, ибо ничего не видел в темноте, сгустившейся вокруг моей лампы. – И что вы сказали?
Голос повторил бесконечно печально, так что сердце мое сжалось:
– Мойра, вразуми меня!
– Что сие означает?… – вскричал я, уже всерьез встревоженный.
Я отодвинулся назад вместе с моим стулом, направив свет лампы на ближние полки, заставленные псалтирями.
Возле полок с книгами виднелся высокий недвижный силуэт.
Луч света сначала озарил сложенные руки – крупные, прекрасной формы, и длинную серебристую бороду. Затем осветилось благородное и печальное лицо.
– Кто вы? Вы не здешний… Как вы проникли сюда, с какой целью? – на одном дыхании проговорил я.
– Я ждал; что ж до моего имени, можете звать меня Айзенготт.
– Боже мой! – только и произнес я в растерянности.
И осенил себя крестным знамением. Ночной гость вздрогнул.
– Ничего, – сказал он тихо, – ваше знамение не страшно мне, я людям не желаю зла.
– Да будет так, – несколько успокоенный, я неожиданно испытал к незнакомцу доверие, – помолимся вместе!
Он вновь содрогнулся, но тихим шагом подошел ближе, и я смог разглядеть его лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19