Стоит протянуть руку, и всю конструкцию можно опрокинуть. Только одно место притягивало меня, заставляя возвращаться опять и опять, и мне трудно было объяснить почему. Оно располагалось на востоке, недалеко от Мейдерпорта. Там в основном жили иммигранты из Марокко, Турции, Суринама. На подоконниках можно было видеть пустые бутылки из-под пива, придерживающие створки окон, чтобы не закрылись; окон, на которых вместо традиционных голландских тюлевых занавесок висели шторы из деревянных бус или разноцветных полиэтиленовых полосок. В кафе, куда я зашел, чтобы попить, толпились чернокожие женщины в коротких кожаных юбках и темных очках. Снаружи, на дереве, стоящем рядом, гроздьями повисла дюжина детей, напоминая стаю птиц или связки плодов. Одна из улиц шла параллельно железной дороге, которая постепенно поднималась над улицей и переходила на набережную. Тяжеловесный перестук колес был слышен в разбросанных вокруг переулках. В районе было три церкви, и все располагались в пределах слышимости от железной дороги. Я обнаружил два или три места, в которых сочетание звуков от идущего поезда и звона церковных колоколов казалось мне знакомым. Но что делать дальше, как сузить круг поисков?
Я в задумчивости стоял на тротуаре, когда меня кто-то тронул за локоть. Я обернулся и увидел стоявшего рядом молодого мужчину, похоже, турка, с двухдневной щетиной и скорбным выражением рта.
– Zoeken? Ищете? (голландск.).
– спросил он, затем перешел на английский: – Вы что-то ищете?
Я колебался. Мне было трудно объяснить.
– Это Яваплейн, – сказал он, обводя вокруг рукой, причем его ладонь была повернута вверх, а пальцы слегка согнуты.
– Я знаю, спасибо, – ответил я.
Мужчина сильнее сжал мне локоть и озабоченно заглянул в лицо. Он хотел мне помочь, а я не давал ему такой возможности.
– Я ищу трех женщин, – неожиданно сказал я.
Он провел ладонью по губам и заросшему щетиной подбородку – послышался звук, похожий на чирканье спички о коробок.
– Женщин? – переспросил он. – Да.
Он еще мгновение смотрел на меня, теперь уже настороженно, потом махнул рукой, как бы отпуская меня, и ушел. Но наверное, он все же в некотором роде помог мне. Дал мне подсказку, с которой можно было работать. Я начал стучать в двери домов.
Сначала я попал на негритянку лет шестидесяти. Она приоткрыла входную дверь и выглянула в образовавшуюся щель. У нее были волосы странного оранжево-золотистого цвета, скорее всего парик.
– Я ищу трех женщин, – сказал я, – которые живут в этом доме.
Женщина пристально смотрела на меня, слегка покачивая головой.
– Возможно, они не живут вместе, – продолжал я, – возможно, они просто друзья. Вы никого похожего не видели?
Женщина продолжала смотреть на меня, но дверь стала прикрываться.
– Три голландские женщины, – повторил я.
Женщина медленно закрыла дверь, словно не хотела проявить грубость.
Затем я спрашивал старика в кофте. Нет, он ничего не знает. Совсем ничего. У меня создалось впечатление, что он даже не выслушал мой вопрос. На другой улице дверь открыл марокканец. Он не понял, о чем я спрашиваю, даже когда я заговорил по-французски. Два часа спустя я говорил с молодой женщиной, державшей на руках ребенка. Прежде чем я закончил фразу о трех женщинах, она заподозрила во мне переодетого полицейского. Когда я стал это отрицать, она назвала меня лжецом. Тогда я понял, что поведение молодого турка было типичной реакцией на подозрительного типа, за которого меня принимали все, к кому я обращался.
Последней каплей, которая заставила меня прекратить мое расследование, стал разговор, состоявшийся на улице, выходящей на железную дорогу. Я позвонил в дверь, и на тротуар выскочил здоровенный белый мужчина, одетый в шелковую рубашку и выцветшие джинсы. Он распахнул дверь так, будто она была быком, которого он пытался прижать к земле. У него было красное лицо, и он тяжело дышал. Из глубины дома слышались громкие голоса.
– Wat moet je? Что ты хочешь?
– спросил он.
Я стал спрашивать о трех голландках.
Он оглядел улицу, посмотрев сначала в одну сторону, потом в другую, затем его багровое лицо придвинулось вплотную к моему.
– «Rot op». – Когда я заколебался, он почти навалился на меня. – Ben je doof? Rot op! Ты глухой? Отвали (голландск.).
У меня не было другого выбора, кроме как повернуться и пойти восвояси. Дойдя до угла улицы, я оглянулся через плечо. Он стоял и смотрел мне вслед.
Странно, что на той же неделе я познакомился с мистером Олсеном. Пол Бутала устраивал небольшую вечеринку с коктейлем по случаю своего дня рождения (никто толком не знал, сколько Бутале лет, а он предпочитал не просвещать нас на этот счет), и Олсен оказался одним из пятнадцати или двадцати приглашенных гостей. Когда я увидел его, он стоял у окна с кружкой пива, на нем был зеленовато-коричневый шерстяной свитер. Приветливое, слегка помятое лицо, волнистые волосы припорошены сединой. На вид ему было лет пятьдесят. Большинство гостей выглядели довольно экзотично – один прохаживался в темно-бордовом бархатном пиджаке с желтой розой в петлице; другой стоял, опираясь на книжные полки, в узком черном костюме с черной сорочкой; род их занятий, если они вообще чем-то занимались, также казался таинственным и экзотичным, совсем как прошлое Буталы. Олсен выделялся из них, потому что выглядел слишком обыкновенно. В тот момент я, конечно, не имел понятия, что он работает mjeugdpolitie, филиал голландской полиции, специализирующийся на таких преступлениях, как жестокое обращение с детьми и с женщинами. Если бы меня спросили, какова, по моему мнению, его профессия, то я бы сказал, что он похож на директора школы. Я подошел и представился. Олсен был датчанином из Архуса, но последние десять лет он жил в Голландии. Тогда мы с ним в этом похожи, сказал я ему. В уголках его глаз собрались морщинки, он поднял свою кружку с пивом и выпил. Мы также оба знали Изабель. Ему довелось встречаться с ней несколько раз через Пола Буталу. Он сказал, что она произвела на него очень сильное впечатление, не только своей элегантностью, но и самодисциплиной. Возможно, подобно большинству людей, он не понимал, что балет немыслим без полной самоотдачи и тяжелого труда. Я спросил его, чем он зарабатывает себе на жизнь. Его ответ удивил меня, и, желая узнать побольше, я начал его расспрашивать. В какой-то момент разговора он затронул тему нераскрытых преступлений, и особенно преступлений, которые никогда не будут раскрыты только потому, что о них никто никогда не заявлял. Он назвал такие преступления «темными случаями», – я запомнил эту фразу. Наверное, я выпил слишком много коктейлей в тот вечер – признаться, я никогда не умел пить, – потому-то и намекнул ему, что мне известен один такой случай. Если его это и заинтересовало, то он не подал виду. Не нахохлился, не приподнял удивленно брови, как сделали бы на его месте другие. Нет, это был не его стиль. Он просто пристально посмотрел на меня своими внимательными, серыми глазами через край пивной кружки. Я объяснил, что говорю о моем друге, мужчине, которого похитили несколько женщин и держали взаперти восемнадцать дней. Олсен немного помолчал, а потом рассмеялся и сказал: «Это ужасно».
Я никому еще не рассказывал свою историю, но предвидел именно такую реакцию. К тому же я вдруг понял, что тоже смеюсь. Через несколько минут я сказал Олсену, что мне нужно еще выпить. Оказалось, он тоже допил свое пиво и хотел бы повторить. Взяв и его кружку, я вышел из комнаты. В холле я минуту поколебался потом поставил обе склянки на столик, открыл входную дверь и вышел из квартиры, притворив ее за собой.
Ночь была туманной, похожей скорее на октябрьскую, чем на июльскую. Я застегнул пиджак, поднял воротник и направился напрямую через сад. За последние несколько лет сад зарос, за ним не ухаживали, в нем не было тропинок, и во многих местах трава доходила до пояса. Я осторожно пробирался между деревьев и вдруг почувствовал, что наступил на яблоко, очевидно полугнилое, которое расплющилось под моим весом.
Выйдя на дорогу, я повернул налево, прочь от дома, и пошел вниз под гору. Рассеянный свет уличного фонаря, шум проезжающего мимо велосипеда… Почему я так неожиданно ушел из гостей? Хотел ли я, чтобы реакция Олсена была другой, чтобы его поразило услышанное? Или просто я уже сказал столько, сколько мог сказать?
У подножия холма я остановился возле ворот, за которыми лежал небольшой водоем. Я смотрел на плоскую поверхность воды, и на меня спускалась тишина. Из тумана выплыла весельная лодка, направляясь в мою сторону. На веслах, подавшись вперед, сидел мужчина в островерхой шапке. Слышался легкий плеск весел о воду…
Наверное, причиной моего внезапного ухода было потрясение, которое я сам испытал, упомянув о моем случае. Ночью, уже лежа в кровати, я содрогнулся при мысли о том, что был так близок к признанию – и к тому же еще полицейскому! Я вспомнил его смех, потом свой собственный. Вспомнил, как он сказал: «Это ужасно». Все же было что-то слишком поверхностное в том разговоре, чего я не ожидал.
На следующий день я извинился перед Полом Буталой за то, что ушел не попрощавшись. Он улыбнулся и сказал:
– Ну, мы ведь еще снова увидимся.
Если бы я в тот момент знал, что произойдет через две недели, то подумал бы, что он искушает судьбу.
Лето заканчивалось. Однажды теплым августовским вечером я сидел в квартире Буталы, слушая его очередную историю. Он рассказывал о том, как стал обладателем зажигалки. Это была необыкновенная зажигалка, сделанная из стали, двадцати сантиметров высотой. Она изображала сидящую черную пантеру с глазами из настоящих бриллиантов.
Бутала как раз описывал место и время действия – ночной клуб в городе Дурбане, 1962 год, – когда я невольно заулыбался. Он оборвал свой рассказ, вопросительно подняв бровь, и потянулся за коктейлем. Манжета его рубашки казалась настолько пронзительно белой в полумраке комнаты, что мне представилось, будто она движется отдельно от его руки, как самостоятельный предмет.
– Чему вы улыбаетесь? – спросил он.
– Я решил вырвать страницу из вашей книги Английская поговорка, обозначающая «подражать кому-либо».
– улыбка моя стала еще шире. И почему мне так хотелось употреблять разные устаревшие английские поговорки в разговоре с иностранцами? Я помедлил, а потом пояснил: – Иными словами, решил отправиться в путешествие.
В то утро случилось нечто необычное. Когда я спустился вниз, почту уже принесли. Сначала я увидел открытку, которая выглядела вполне обыкновенно – изображение картины норвежского художника говорило о том, что это от Изабель, – но когда я взял открытку, то увидел под ней письмо от моей матери. В этом тоже не было ничего необычного: она часто писала мне о домашних новостях. Я быстро пробежал глазами послание от Изабель. «В Норвегии слишком светло, – жаловалась она. – И как только здесь кто-нибудь спит?» Потом я распечатал письмо. Прочитав его один раз, я подумал, что не совсем правильно понял содержание. Медленно снова перечитал. Потом вышел на веранду, сел и долго смотрел на сосновый лес. В начале этого месяца умер мой двоюродный дед и оставил мне по завещанию примерно шестьдесят тысяч фунтов.
Я рассказал об утреннем письме Бутале, и он внимательно меня выслушал, сложив на коленях руки и не спуская с меня пристального взгляда своих темных глаз. До того как он начал описывать город Дурбан, продолжал я, еще было неясно, что делать с этими деньгами. Хотя сразу же, как получил письмо, я раздумывал над этим. Но теперь благодаря ему понял.
Бутала особенно не удивился ни свалившимся на меня деньгам, ни моему решению отправиться в путешествие, хотя, казалось, что-то его вдруг насторожило. Он втянул голову в плечи и поглубже втиснулся в свое кожаное кресло.
– Вы были близки со своим двоюродным дедом? – спросил он.
– Нет, отнюдь, – ответил я. – Мы встречались-то всего один раз в жизни. Около пяти лет назад. Он приехал в Седларс-Уэллс повидаться со мной, – я помолчал. – Он жил в Канаде.
Бутала кивнул, глядя на меня.
– Он, должно быть, благоволил к вам.
– Странно, – продолжал я, – а ведь меня как раз начал беспокоить вопрос денег. Теперь, когда я больше не танцую…
Мы замолчали. Слышались скрипы в доме, шум мелкого дождя в листве за окном. Казалось, что в комнате потемнело. Впервые я произнес это вслух, впервые признался, что с балетом покончено. Слова прозвучали как-то скомканно, неестественно, как будто их произнес посредственный актер.
Бутала взял со стола свой стакан. Со сжатыми губами он пристально наблюдал, как со дна на поверхность поднимаются тоненькой цепочкой пузырьки воздуха. Наконец заговорил, спросив меня, куда я собираюсь поехать. Да куда угодно, ответил я. Мне хочется побывать всюду.
Бутала ухмыльнулся, потом сделал глоток.
– Вы не пожалеете об этом.
Он поставил стакан на стол, и, откинувшись назад, поднял два пальца правой руки к лицу и разгладил свои усы. Я уже привык к этому жесту, но при данных обстоятельствах он приобрел определенное значение. Мне показалось, что Бутала одобрил мое решение, как бы благословив меня без слов.
Перед отъездом, конечно, следовало повидать родителей. Я чувствовал себя не совсем готовым к этому, но все равно на выходные вылетел в Англию. Когда самолет снижался над Лондоном, в иллюминаторе промелькнули серые облака и стекло царапнул дождь. Хотя был еще август, во всех зданиях аэропорта горели огни. Под хмурым небом блестел черный и скользкий асфальт.
В поезде до Хэмпшира я думал о странной дружбе с Буталой. Мы с ним виделись один или два раза в неделю, но ведь я пи с кем больше не общался. Он стал своего рода точкой опоры в моей хрупкой новой жизни. И поэтому я чувствовал себя перед ним в долгу.
Я повернулся к окну. Дождь все еще шел. В конце поля под деревом стояла белая лошадь. Голова ее с гладкой матовой гривой была опущена. Я улыбнулся, вспомнив, как однажды Бутала говорил мне о красоте кожи у англичан и что это, должно быть, своего рода компенсация за ужасный климат.
Когда поезд подъехал к станции, я вовсе не удивился, что меня никто не встречает. Отец еще на работе, а мать никогда и никуда не приходила вовремя. Я сидел на лавочке и читал книгу, когда через двадцать минут она въехала на стоянку. Мы обнялись у машины, я поцеловал ее в щеку, втянув в себя знакомый запах – немного театральный, восковой запах губной помады и мокрых от дождя темно-каштановых волос, которые она красила, чтобы скрыть седину. Она стала извиняться за опоздание. Долго ли мне пришлось ждать? Я улыбнулся ей:
– Только что приехал.
– Ты здесь сидишь уже сто лет – она виновато улыбнулась. – Я знаю.
Я положил сумку в багажник и сел в машину. Прежде чем завести двигатель, она повернулась ко мне:
– Ты замечательно выглядишь.
Интонация выдала ее, наверняка она ожидала, что выгляжу я ужасно, но я притворился, что ничего не заметил, и через минуту она наклонилась ко мне и любовно тронула за плечо:
– Как хорошо, что ты приехал.
Мои родители были женаты уже тридцать пять лет и чувствовали себя хорошо вдвоем. Они до сих пор заставляли друг друга смеяться и, похоже, все еще занимались любовью. Однако в те выходные мне показалось, что их что-то беспокоит. Они все не могли угомониться, как дети в конце долгого дня. Мой отец все предлагал разные развлечения на свежем воздухе – пикники, прогулки, турпоходы, – и это несмотря на то что дождь лил как никогда. Позже они устанут и усмирят свой пыл. Может быть, тогда… Моя мать носилась по комнатам, будто постоянно куда-то опаздывала и выбивалась из распорядка, который, кроме нее, больше никто не мог понять. Один раз я стал ходить за ней просто из чистого любопытства. Сначала она побежала с мокрой тряпкой в гараж и принялась обтирать бутылки с домашним фруктовым соком, которые хранила на полке над морозильником. Через сутки после приезда я догадался, что такое поведение моих родителей вовсе не необычно. Наверное, они всегда были такими, просто я изменился. Казалось, они постоянно стремятся к получению какого-то результата, но никогда не успевают его достичь.
Только в понедельник наконец наступило относительное спокойствие, Дождь прекратился, и ночь была теплой и влажной. Мы вынесли во двор стулья, сидели и пили чай, на наши лица из окна кухни падал отсвет люминесцентных ламп. Я откинулся назад, заложив руки за голову, и засмотрелся в небо. Через девять дней я буду лететь в самолете… Никакого радостного возбуждения по этому поводу я не чувствовал, было только осознание того, что все решено и иначе быть не может.
– Мать говорит, что ты собираешься отправиться в путешествие, – заговорил отец после недолгого молчания.
– Да, собираюсь, – кивнул я.
– Это необходимо?
Я вопросительно посмотрел на него.
– А как же твоя карьера?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Я в задумчивости стоял на тротуаре, когда меня кто-то тронул за локоть. Я обернулся и увидел стоявшего рядом молодого мужчину, похоже, турка, с двухдневной щетиной и скорбным выражением рта.
– Zoeken? Ищете? (голландск.).
– спросил он, затем перешел на английский: – Вы что-то ищете?
Я колебался. Мне было трудно объяснить.
– Это Яваплейн, – сказал он, обводя вокруг рукой, причем его ладонь была повернута вверх, а пальцы слегка согнуты.
– Я знаю, спасибо, – ответил я.
Мужчина сильнее сжал мне локоть и озабоченно заглянул в лицо. Он хотел мне помочь, а я не давал ему такой возможности.
– Я ищу трех женщин, – неожиданно сказал я.
Он провел ладонью по губам и заросшему щетиной подбородку – послышался звук, похожий на чирканье спички о коробок.
– Женщин? – переспросил он. – Да.
Он еще мгновение смотрел на меня, теперь уже настороженно, потом махнул рукой, как бы отпуская меня, и ушел. Но наверное, он все же в некотором роде помог мне. Дал мне подсказку, с которой можно было работать. Я начал стучать в двери домов.
Сначала я попал на негритянку лет шестидесяти. Она приоткрыла входную дверь и выглянула в образовавшуюся щель. У нее были волосы странного оранжево-золотистого цвета, скорее всего парик.
– Я ищу трех женщин, – сказал я, – которые живут в этом доме.
Женщина пристально смотрела на меня, слегка покачивая головой.
– Возможно, они не живут вместе, – продолжал я, – возможно, они просто друзья. Вы никого похожего не видели?
Женщина продолжала смотреть на меня, но дверь стала прикрываться.
– Три голландские женщины, – повторил я.
Женщина медленно закрыла дверь, словно не хотела проявить грубость.
Затем я спрашивал старика в кофте. Нет, он ничего не знает. Совсем ничего. У меня создалось впечатление, что он даже не выслушал мой вопрос. На другой улице дверь открыл марокканец. Он не понял, о чем я спрашиваю, даже когда я заговорил по-французски. Два часа спустя я говорил с молодой женщиной, державшей на руках ребенка. Прежде чем я закончил фразу о трех женщинах, она заподозрила во мне переодетого полицейского. Когда я стал это отрицать, она назвала меня лжецом. Тогда я понял, что поведение молодого турка было типичной реакцией на подозрительного типа, за которого меня принимали все, к кому я обращался.
Последней каплей, которая заставила меня прекратить мое расследование, стал разговор, состоявшийся на улице, выходящей на железную дорогу. Я позвонил в дверь, и на тротуар выскочил здоровенный белый мужчина, одетый в шелковую рубашку и выцветшие джинсы. Он распахнул дверь так, будто она была быком, которого он пытался прижать к земле. У него было красное лицо, и он тяжело дышал. Из глубины дома слышались громкие голоса.
– Wat moet je? Что ты хочешь?
– спросил он.
Я стал спрашивать о трех голландках.
Он оглядел улицу, посмотрев сначала в одну сторону, потом в другую, затем его багровое лицо придвинулось вплотную к моему.
– «Rot op». – Когда я заколебался, он почти навалился на меня. – Ben je doof? Rot op! Ты глухой? Отвали (голландск.).
У меня не было другого выбора, кроме как повернуться и пойти восвояси. Дойдя до угла улицы, я оглянулся через плечо. Он стоял и смотрел мне вслед.
Странно, что на той же неделе я познакомился с мистером Олсеном. Пол Бутала устраивал небольшую вечеринку с коктейлем по случаю своего дня рождения (никто толком не знал, сколько Бутале лет, а он предпочитал не просвещать нас на этот счет), и Олсен оказался одним из пятнадцати или двадцати приглашенных гостей. Когда я увидел его, он стоял у окна с кружкой пива, на нем был зеленовато-коричневый шерстяной свитер. Приветливое, слегка помятое лицо, волнистые волосы припорошены сединой. На вид ему было лет пятьдесят. Большинство гостей выглядели довольно экзотично – один прохаживался в темно-бордовом бархатном пиджаке с желтой розой в петлице; другой стоял, опираясь на книжные полки, в узком черном костюме с черной сорочкой; род их занятий, если они вообще чем-то занимались, также казался таинственным и экзотичным, совсем как прошлое Буталы. Олсен выделялся из них, потому что выглядел слишком обыкновенно. В тот момент я, конечно, не имел понятия, что он работает mjeugdpolitie, филиал голландской полиции, специализирующийся на таких преступлениях, как жестокое обращение с детьми и с женщинами. Если бы меня спросили, какова, по моему мнению, его профессия, то я бы сказал, что он похож на директора школы. Я подошел и представился. Олсен был датчанином из Архуса, но последние десять лет он жил в Голландии. Тогда мы с ним в этом похожи, сказал я ему. В уголках его глаз собрались морщинки, он поднял свою кружку с пивом и выпил. Мы также оба знали Изабель. Ему довелось встречаться с ней несколько раз через Пола Буталу. Он сказал, что она произвела на него очень сильное впечатление, не только своей элегантностью, но и самодисциплиной. Возможно, подобно большинству людей, он не понимал, что балет немыслим без полной самоотдачи и тяжелого труда. Я спросил его, чем он зарабатывает себе на жизнь. Его ответ удивил меня, и, желая узнать побольше, я начал его расспрашивать. В какой-то момент разговора он затронул тему нераскрытых преступлений, и особенно преступлений, которые никогда не будут раскрыты только потому, что о них никто никогда не заявлял. Он назвал такие преступления «темными случаями», – я запомнил эту фразу. Наверное, я выпил слишком много коктейлей в тот вечер – признаться, я никогда не умел пить, – потому-то и намекнул ему, что мне известен один такой случай. Если его это и заинтересовало, то он не подал виду. Не нахохлился, не приподнял удивленно брови, как сделали бы на его месте другие. Нет, это был не его стиль. Он просто пристально посмотрел на меня своими внимательными, серыми глазами через край пивной кружки. Я объяснил, что говорю о моем друге, мужчине, которого похитили несколько женщин и держали взаперти восемнадцать дней. Олсен немного помолчал, а потом рассмеялся и сказал: «Это ужасно».
Я никому еще не рассказывал свою историю, но предвидел именно такую реакцию. К тому же я вдруг понял, что тоже смеюсь. Через несколько минут я сказал Олсену, что мне нужно еще выпить. Оказалось, он тоже допил свое пиво и хотел бы повторить. Взяв и его кружку, я вышел из комнаты. В холле я минуту поколебался потом поставил обе склянки на столик, открыл входную дверь и вышел из квартиры, притворив ее за собой.
Ночь была туманной, похожей скорее на октябрьскую, чем на июльскую. Я застегнул пиджак, поднял воротник и направился напрямую через сад. За последние несколько лет сад зарос, за ним не ухаживали, в нем не было тропинок, и во многих местах трава доходила до пояса. Я осторожно пробирался между деревьев и вдруг почувствовал, что наступил на яблоко, очевидно полугнилое, которое расплющилось под моим весом.
Выйдя на дорогу, я повернул налево, прочь от дома, и пошел вниз под гору. Рассеянный свет уличного фонаря, шум проезжающего мимо велосипеда… Почему я так неожиданно ушел из гостей? Хотел ли я, чтобы реакция Олсена была другой, чтобы его поразило услышанное? Или просто я уже сказал столько, сколько мог сказать?
У подножия холма я остановился возле ворот, за которыми лежал небольшой водоем. Я смотрел на плоскую поверхность воды, и на меня спускалась тишина. Из тумана выплыла весельная лодка, направляясь в мою сторону. На веслах, подавшись вперед, сидел мужчина в островерхой шапке. Слышался легкий плеск весел о воду…
Наверное, причиной моего внезапного ухода было потрясение, которое я сам испытал, упомянув о моем случае. Ночью, уже лежа в кровати, я содрогнулся при мысли о том, что был так близок к признанию – и к тому же еще полицейскому! Я вспомнил его смех, потом свой собственный. Вспомнил, как он сказал: «Это ужасно». Все же было что-то слишком поверхностное в том разговоре, чего я не ожидал.
На следующий день я извинился перед Полом Буталой за то, что ушел не попрощавшись. Он улыбнулся и сказал:
– Ну, мы ведь еще снова увидимся.
Если бы я в тот момент знал, что произойдет через две недели, то подумал бы, что он искушает судьбу.
Лето заканчивалось. Однажды теплым августовским вечером я сидел в квартире Буталы, слушая его очередную историю. Он рассказывал о том, как стал обладателем зажигалки. Это была необыкновенная зажигалка, сделанная из стали, двадцати сантиметров высотой. Она изображала сидящую черную пантеру с глазами из настоящих бриллиантов.
Бутала как раз описывал место и время действия – ночной клуб в городе Дурбане, 1962 год, – когда я невольно заулыбался. Он оборвал свой рассказ, вопросительно подняв бровь, и потянулся за коктейлем. Манжета его рубашки казалась настолько пронзительно белой в полумраке комнаты, что мне представилось, будто она движется отдельно от его руки, как самостоятельный предмет.
– Чему вы улыбаетесь? – спросил он.
– Я решил вырвать страницу из вашей книги Английская поговорка, обозначающая «подражать кому-либо».
– улыбка моя стала еще шире. И почему мне так хотелось употреблять разные устаревшие английские поговорки в разговоре с иностранцами? Я помедлил, а потом пояснил: – Иными словами, решил отправиться в путешествие.
В то утро случилось нечто необычное. Когда я спустился вниз, почту уже принесли. Сначала я увидел открытку, которая выглядела вполне обыкновенно – изображение картины норвежского художника говорило о том, что это от Изабель, – но когда я взял открытку, то увидел под ней письмо от моей матери. В этом тоже не было ничего необычного: она часто писала мне о домашних новостях. Я быстро пробежал глазами послание от Изабель. «В Норвегии слишком светло, – жаловалась она. – И как только здесь кто-нибудь спит?» Потом я распечатал письмо. Прочитав его один раз, я подумал, что не совсем правильно понял содержание. Медленно снова перечитал. Потом вышел на веранду, сел и долго смотрел на сосновый лес. В начале этого месяца умер мой двоюродный дед и оставил мне по завещанию примерно шестьдесят тысяч фунтов.
Я рассказал об утреннем письме Бутале, и он внимательно меня выслушал, сложив на коленях руки и не спуская с меня пристального взгляда своих темных глаз. До того как он начал описывать город Дурбан, продолжал я, еще было неясно, что делать с этими деньгами. Хотя сразу же, как получил письмо, я раздумывал над этим. Но теперь благодаря ему понял.
Бутала особенно не удивился ни свалившимся на меня деньгам, ни моему решению отправиться в путешествие, хотя, казалось, что-то его вдруг насторожило. Он втянул голову в плечи и поглубже втиснулся в свое кожаное кресло.
– Вы были близки со своим двоюродным дедом? – спросил он.
– Нет, отнюдь, – ответил я. – Мы встречались-то всего один раз в жизни. Около пяти лет назад. Он приехал в Седларс-Уэллс повидаться со мной, – я помолчал. – Он жил в Канаде.
Бутала кивнул, глядя на меня.
– Он, должно быть, благоволил к вам.
– Странно, – продолжал я, – а ведь меня как раз начал беспокоить вопрос денег. Теперь, когда я больше не танцую…
Мы замолчали. Слышались скрипы в доме, шум мелкого дождя в листве за окном. Казалось, что в комнате потемнело. Впервые я произнес это вслух, впервые признался, что с балетом покончено. Слова прозвучали как-то скомканно, неестественно, как будто их произнес посредственный актер.
Бутала взял со стола свой стакан. Со сжатыми губами он пристально наблюдал, как со дна на поверхность поднимаются тоненькой цепочкой пузырьки воздуха. Наконец заговорил, спросив меня, куда я собираюсь поехать. Да куда угодно, ответил я. Мне хочется побывать всюду.
Бутала ухмыльнулся, потом сделал глоток.
– Вы не пожалеете об этом.
Он поставил стакан на стол, и, откинувшись назад, поднял два пальца правой руки к лицу и разгладил свои усы. Я уже привык к этому жесту, но при данных обстоятельствах он приобрел определенное значение. Мне показалось, что Бутала одобрил мое решение, как бы благословив меня без слов.
Перед отъездом, конечно, следовало повидать родителей. Я чувствовал себя не совсем готовым к этому, но все равно на выходные вылетел в Англию. Когда самолет снижался над Лондоном, в иллюминаторе промелькнули серые облака и стекло царапнул дождь. Хотя был еще август, во всех зданиях аэропорта горели огни. Под хмурым небом блестел черный и скользкий асфальт.
В поезде до Хэмпшира я думал о странной дружбе с Буталой. Мы с ним виделись один или два раза в неделю, но ведь я пи с кем больше не общался. Он стал своего рода точкой опоры в моей хрупкой новой жизни. И поэтому я чувствовал себя перед ним в долгу.
Я повернулся к окну. Дождь все еще шел. В конце поля под деревом стояла белая лошадь. Голова ее с гладкой матовой гривой была опущена. Я улыбнулся, вспомнив, как однажды Бутала говорил мне о красоте кожи у англичан и что это, должно быть, своего рода компенсация за ужасный климат.
Когда поезд подъехал к станции, я вовсе не удивился, что меня никто не встречает. Отец еще на работе, а мать никогда и никуда не приходила вовремя. Я сидел на лавочке и читал книгу, когда через двадцать минут она въехала на стоянку. Мы обнялись у машины, я поцеловал ее в щеку, втянув в себя знакомый запах – немного театральный, восковой запах губной помады и мокрых от дождя темно-каштановых волос, которые она красила, чтобы скрыть седину. Она стала извиняться за опоздание. Долго ли мне пришлось ждать? Я улыбнулся ей:
– Только что приехал.
– Ты здесь сидишь уже сто лет – она виновато улыбнулась. – Я знаю.
Я положил сумку в багажник и сел в машину. Прежде чем завести двигатель, она повернулась ко мне:
– Ты замечательно выглядишь.
Интонация выдала ее, наверняка она ожидала, что выгляжу я ужасно, но я притворился, что ничего не заметил, и через минуту она наклонилась ко мне и любовно тронула за плечо:
– Как хорошо, что ты приехал.
Мои родители были женаты уже тридцать пять лет и чувствовали себя хорошо вдвоем. Они до сих пор заставляли друг друга смеяться и, похоже, все еще занимались любовью. Однако в те выходные мне показалось, что их что-то беспокоит. Они все не могли угомониться, как дети в конце долгого дня. Мой отец все предлагал разные развлечения на свежем воздухе – пикники, прогулки, турпоходы, – и это несмотря на то что дождь лил как никогда. Позже они устанут и усмирят свой пыл. Может быть, тогда… Моя мать носилась по комнатам, будто постоянно куда-то опаздывала и выбивалась из распорядка, который, кроме нее, больше никто не мог понять. Один раз я стал ходить за ней просто из чистого любопытства. Сначала она побежала с мокрой тряпкой в гараж и принялась обтирать бутылки с домашним фруктовым соком, которые хранила на полке над морозильником. Через сутки после приезда я догадался, что такое поведение моих родителей вовсе не необычно. Наверное, они всегда были такими, просто я изменился. Казалось, они постоянно стремятся к получению какого-то результата, но никогда не успевают его достичь.
Только в понедельник наконец наступило относительное спокойствие, Дождь прекратился, и ночь была теплой и влажной. Мы вынесли во двор стулья, сидели и пили чай, на наши лица из окна кухни падал отсвет люминесцентных ламп. Я откинулся назад, заложив руки за голову, и засмотрелся в небо. Через девять дней я буду лететь в самолете… Никакого радостного возбуждения по этому поводу я не чувствовал, было только осознание того, что все решено и иначе быть не может.
– Мать говорит, что ты собираешься отправиться в путешествие, – заговорил отец после недолгого молчания.
– Да, собираюсь, – кивнул я.
– Это необходимо?
Я вопросительно посмотрел на него.
– А как же твоя карьера?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25