Однако, кроме халтурного бердыша с плохо заточенной полукруглой секирой, других приспособлений для работы у меня не было, и деревья мне пришлось не рубить, а перебивать. Времени на то, чтобы свалить три сухие осины и спустить их на воду, ушло уйма. Следующая неразрешимая задача состояла в том, чем связать между собой стволы. Пришлось пожертвовать единственной нижней рубахой и нарвать из нее тряпичные ленты. Проклиная свою непредусмотрительность – не припас на такой случай веревку, – я кое-как связал получившимися бинтами разнокалиберные деревья. Плот вышел узкий и корявый, однако, как я посчитал, достаточной грузоподъемности, чтобы можно было переправиться на нем через реку без особых осложнений. Вязать «плавсредство» мы кончили только к вечеру. Оттягивая переправу на хлипком сооружении, я предложил сначала поужинать. Мы наскоро поели, и я начал загружать наш «Кон-Тики». На носу я уложил мешок с припасами, за ним, посередине, подобрав юбки и ноги, по-турецки села спутница, мне, соответственно, досталась корма. Самое неприятное состояло в том, что мне пришлось опустить ноги в ледяную воду. Во-первых, чтобы удерживать расползающиеся стволы, во-вторых, сделать сооружение более устойчивым. Наконец приготовления были кончены, и я оттолкнулся шестом от берега.
Плот медленно повернулся и двинулся вперед. Я уперся шестом в дно, оттолкнулся, и «плавсредство» неспешно заскользило к близкой цели. Однако снова оттолкнуться мне не удалось. Речка оказалась такой глубокой, что шест без остатка ушел под воду, не достав дна. Оставив бесполезную жердь, я начал грести руками. К сожалению, видимого эффекта это не дало, стволы развернулись, и нас начало сносить вниз по течению.
Делать было нечего, и я продолжал лихорадочно грести, стараясь приблизиться к противоположному берегу.
Проклятые бревна на все мои усилия почти не реагировали. Сгоряча я даже позабыл о стынущих в воде ногах.
Удивляясь, почему мы не приближаемся к противоположному берегу, Наталья Георгиевна слишком резко повернулась ко мне. Увы, даже такого незначительного движения оказалось достаточно, чтобы ленты, которыми были связаны стволы, начали расползаться. Какое-то время я еще пытался удержать бревна ногами, но впереди они начали расходиться веером, и Морозова, вскрикнув, упала в воду.
– Держись за мешок! – крикнули, бросаясь ей на выручку.
Однако Наталья Георгиевна только всплеснула руками и скрылась под водой. Окажись я дальше от нее на полметра, наше знакомство на этом бы и кончилось. Буквально кончиками пальцев я смог ухватить ее за одежду и толчком направить к берегу.
Как часто бывает в чрезвычайных обстоятельствах, мозг заработал сразу в нескольких направлениях. Проплывая мимо остатков плота, я думал не только о Морозовой, но и о тонущем мешке, в котором были все наши припасы, его сносило течением вниз, и толкнул его в сторону берега. Наталья между тем опять попыталась утонуть, хотя до суши нам оставалось всего несколько метров.
Я нырнул, поймал ее за летник и отбросил к самому берегу. Она, наконец, нащупала дно и встала на ноги. Я же еще зацепил рукой мешок и тем спас его от потопления.
Наталья Георгиевна наглоталась воды, но сознание не потеряла и смогла сама устоять на ногах. Таща за собой мешок, я помог ей справиться с течением и зацепиться руками за кусты на берегу.
– Вылезай сама! – закричал я и, утвердившись на ногах, выбросил продукты на берег, после чего вылез сам и вытащил из воды Морозову.
Обессиленные, мы лежали на земле, приходя в себя.
– Как ты? – спросил я Наталью Георгиевну.
– Холодно, – ответила она, стуча зубами.
Мне пока было даже жарко, только онемевшие ноги почти перестали слушаться. Однако я заставил себя встать и сделал несколько шагов. После чего и мне сделалось невыносимо холодно.
Нужно было что-то делать, хотя бы разжечь костер и погреться. Я вынул из кармана кремень и трут. Увы, трут был мокр, так что ни о каком костре не могло быть и речи.
– Вставай, а то заболеешь! – сказал я женщине, которая продолжала сидеть, сжавшись под мокрой одеждой.
Наталья Георгиевна медлила, видимо, еще не оправилась после шока. Я поднял ее на ноги, забросил за плечо мешок и заставил идти за собой.
Начинало смеркаться. Температура воздуха упала, и подул пронизывающий ветер. Мокрая одежда липла к телу, и меня, как и Морозову, начала бить дрожь. Нужно было придумать, как согреться, но как это можно сделать в холодном весеннем лесу без огня и крова?
– Придется бежать, иначе замерзнем, – сказал я Морозовой.
– Я не могу, – тихо ответила она, облизывая мокрые губы.
– Нужно, – решительно потребовал я, взял ее за мокрую, холодную руку и потащил за собой.
Наталья Георгиевна, спотыкаясь, побрела за мной. На бег ни у нее, ни у меня не хватило сил. В движении мне стало немного теплее, однако, скоро я начал задыхаться и почувствовал, что меня надолго не хватит. На наше счастье, этот берег реки был безлесный и скоро перешел в широкий луг. На его краю темнела крестьянская изба.
– Скорей! – взмолился я и потащил за собой измученную женщину.
Изба была из самых бедных, что я видел, на одну маленькую каморку. Я постучался и кликнул хозяев. Никто не отозвался. Дверь была не заперта, и я без приглашения вошел внутрь.
В нос ударило чудовищное зловоние от разлагающейся человеческой плоти. Там было совсем темно и что-либо разглядеть было невозможно. Я выскочил наружу и жадно глотнул свежий воздух.
– Пошли в сарай, – сказал я Морозовой, – в избе нечем дышать.
Щелястый, сложенный из плохо подогнанных бревен сарай был почти доверху набит сеном. Лестницы на сеновал не было, а высота была приличная.
– Лезь наверх, – стуча зубами, сказал я и начал помогать Наталье Георгиевне взобраться на верхотуру. Получалось это у нее, вернее у нас, не очень ловко. Держаться было не за что, приходилось цепляться за слежавшееся сено. Промучившись несколько минут, я все-таки впихнул женщину наверх. Вслед за ней, со второй попытки, забросил наш многострадальный мешок и вскарабкался сам.
Недавно разворошенное кем-то сено умопомрачительно пахло. Я лег ничком и отдышался. Наталья Георгиевна лежала, сжавшись в комочек, и стучала зубами.
– Раздевайся, – велел я ей и начал руками рыть яму, выбрасывая наверх слежавшуюся траву целыми пластами. Получалась яма длинной в мой рост. Холод заставил торопиться и не жалеть сил. Яма становилась все глубже. Внутри сено казалось даже теплым. Я быстро разделся.
– Быстрей! – прикрикнул я на женщину, видя, что она медлит. – Раздевайся совсем, а то замерзнешь!
Наталья Георгиевна мутно глянула на меня отчаянными глазами, распутала платок и начала неловко расстегивать летник, а за ним душегрейку...
Я был уже голым, а она все возилась с летником и длинной рубахой, застегнутой до горла.
– Быстрей, милая, быстрей, замерзнем! – взмолился я, выбираясь из нашей норы наверх. Разложив одежду сушиться, я соскочил в вырытую яму и разровнял ее дно. Внутри сенника было значительно теплее, чем наверху. Наконец Морозова избавилась от мокрого платья и соскользнула вниз.
– Ложись! – велел я ей и указал, куда лечь.
Женщина безропотно легла на бок, и я тут же начал забрасывать ее сеном. Потом я влез к ней под импровизированное одеяло и прижался к ее холодному мокрому телу.
– Обними меня и прижмись, будем греться.
Насчет того, что таким образом можно быстро согреться, я перемудрил. Мы оба были холодными и мокрыми. Однако другого выхода согреться не было. Сена над нами было сантиметров сорок, оно было легко, не стесняло дыхание и движения, только кололо со всех сторон.
Пролежав, прижимаясь, друг к другу несколько минут, мы так и не согрелись. Тогда я принялся растирать ладонями плечи и спину Морозовой. От активных движений мне вскоре стало тепло, женщина тоже начала оживать и принялась в свою очередь растирать мое тело.
– Вот и хорошо, – сказал я, чувствуя, что с теплом к нам начинает возвращаться жизнь, – сейчас согреемся, поспим, а там, глядишь, к утру и одежда просохнет.
– А я подумала, что все, помирать пора, – впервые со времени потопления подала голос Наталья Георгиевна.
– Ничего, мы еще побегаем, – оптимистично высказался я. – Переночуем, а там...
Что «там», я не досказал. Вариантов развития событий могло быть несколько, утром могли приехать за сеном крестьяне, и наш план мороченья преследователей полетит к черту. На нас мог напасть всяк, кому это придет в голову. Во время «кораблекрушения» утонуло все оружие, и у меня остался только маленький, чуть больше перочинного, ножик. Так что защититься нам теперь было нечем. Кроме того, от переохлаждения мы вполне могли схватить воспаление легких, и кто знает, поможет ли в этом случае мое медицинское искусство. Однако в запасе у нас оставалась главная сказочная надежда: «утро вечера мудренее».
– Согрелась? – спросил я Наталью Георгиевну, чувствуя, как потеплело ее тело.
– Нет, не могу, – ответила она, стуча зубами, – зябко.
– Тогда прижмись крепче ко мне, – предложил я и с удвоенными усилиями продолжил растирать ее тело.
Мне тоже пока было холодно. Такое бывает, когда вернешься в тепло сильно продрогшим, вроде бы согрелся, а внутри еще долго сидит стылая дрожь.
– Тебе не больно? Может быть, слабее? – поинтересовался я, сильно сжимая в ладонях ее спину, ягодицы, бедра.
– Нет, так хорошо, – просто сказала Наталья Георгиевна и сама начала так же как я, гладить и мять мое тело.
Минут пять мы активно терзали друг другу бренную плоть, пока я не почувствовал, что рядом со мной лежит не только товарищ по несчастью, но и привлекательная женщина.
– Спина уже не болит? – вдруг спросила Морозова.
– Нет, почти прошла, – ответил я.
– А я тебя так пожалела, ох, как пожалела...
Сказанное было настолько двусмысленно, что я не сразу нашелся, что сказать в ответ. Жалеть и любить в женских устах – почти полные синонимы. Вместо меня неожиданно и бесконтрольно ответила грешная плоть, что, кажется, не осталось незамеченным, во всяком случае, Наталья Георгиевна попыталась от меня отодвинуться. Я ее не отпустил.
– Жарко делается, – виновато прошептала она.
– Это хорошо, – ничего не значащим тоном, произнес я, – нам нужно хорошо согреться, а то, не ровен час, простудимся и заболеем. А нам еще далеко идти.
Разговор казался самым невинным, однако все было много сложнее. Наши тела сплелись, но мы оба лицемерно делали вид, что между нами ничего не происходит. Теперь мне было уже не только тепло, а жарко, и можно было бы без ущерба для здоровья ослабить объятия, чего я, понятное дело, не сделал. Сладкая истома забирала все сильнее.
– Сено колется, – пожаловалась Наталья Георгиевна и пошевелилась, устраиваясь удобнее. – Грех это, – грустно добавила она, – да видно, ничего не поделаешь...
Я не дал ей досказать и завладел губами. Морозова испуганно убрала лицо.
– Ты, чего это, батюшка, делаешь?
– Целуюсь, – честно сознался я.
– А для чего?
– Для чего люди целуются? Не знаю, наверное, для удовольствия.
– Это ты как бы христосуешься? – опять удивила меня странным вопросом Наталья Георгиевна.
Я начал постепенно врубаться, что с поцелуем я немного поспешил. Поцелуи между мужчинами и женщинами в этом веке еще не вошли в моду.
– Тебя муж никогда не целовал? – на всякий случай спрос ил я.
– Я что, крест или икона? – удивленно ответила женщина.
– А можно, я тебя поцелую, ну, как икону?
– Поцелуй, батюшка, коли охота есть, ты все-таки лицо почти духовное.
Я приник к невидимому, прохладному лицу и начал нежно, едва касаясь губами, целовать щеки, шею, плечи молодой женщины. Наталья Георгиевна сначала никак не воспринимала прикосновения, боясь то ли подвоха, то ли неведомой опасности.
– Батюшка, что-то мне щекотно, – пожаловалась она, когда поцелуи стали настойчивее. – Ты, коли тебе такая охота, так делай сразу, моей воли нет против мужчины.
– Не мешай, – попросил я, с трудом отрываясь от теплой, шелковистой кожи. – Я сам знаю, что делать.
– Ну, воля твоя, – покорно ответила женщина, замирая в моих объятиях.
– Что-то, батюшка, меня в жар бросает, – вдруг пожаловалась Наталья Георгиевна. – Губы у тебя больно горячи.
– Потерпи, любовь всегда горяча.
– Я жена честная и всегда себя блюла, – уже прерывисто дыша, сообщила Морозова. – Ты не демон ли? У меня все нутро горит!
– Не демон, – успокоил я. – Дай свои губы, сама поймешь!
Я завладел ее мягкими, неловкими губами, и у нас начался долгий, бесконечный поцелуй.
– Батюшка, да когда ты, наконец, начнешь, никаких сил нет терпеть...
Потом были стоны и неясные слова, дурманящая сладость горячего, женского тела и обжигающая нежность...
– Нешто так бывает? – спросила Наташа, когда мы, усталые, лежали под пахучим сеном, вытянувшись во весь рост и едва касаясь друг друга. – Я замужем уж десятый год, а сладости-то, выходит, и не знала.
В ответ я только поцеловал ее в губы и снова обнял. Меня била нервная дрожь, и одна за другой накатывались волны желания.
– Устала, я, – не отодвигаясь, сказала Наталья. – Давай чуток отдохнем.
– Конечно, милая, – ответил я. – Тебе тепло?
– Тепло, ох, как тепло! Жарко!
Действительно, ее тело было очень горячи. Я забеспокоился, не жар ли у нее и, взяв за руку, проверил пульс. Он был ровный и не частил. Кажется, со здоровьем пока у Морозовой все было в порядке.
– Поспи немного, – предложил я, – ты устала.
– И то, пожалуй, – сонно откликнулась Наталья Георгиевна. – Ты тоже поспи.
* * *
Утром я проснулся от естественного нестерпимого желания ненадолго уединиться. Пришлось срочно разгребать сено и выползать из теплой, ароматной норы. Солнце уже было высоко и вовсю пронизывало щелястые стены. За ночь ветер переменился, и потеплело.
– Помоги мне вылезти, – попросила из ямы Наташа.
Я протянул руку и вытащил ее наверх. Мы оказались рядышком, голые, как Адам и Ева. Для полного сходства с прародителями нам не хватало только яблони и змея.
– Мне нужно вниз.
Я спрыгнул вниз и подставил ей руки. Наташа скользнула по сену, я поймал ее и слегка прижал к себе. Потом мы разбежались в разные стороны.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, когда мы снова оказались вместе.
– Хорошо, только опять замерзла.
– Придется ждать, пока все просохнет. Полезай наверх.
Теперь, когда мы отдохнули и согрелись, взобраться наверх оказалось совсем просто. Я только слегка подталкивал Наташу. Она нисколько не смущалась тем, что я был снизу и мог видеть ее в самых интимных подробностях. Что, признаюсь, украдкой и делал. Причем с большим удовольствием.
Когда я поднялся вслед за ней, результат моей нескромности был уже весьма нагляден.
– Полежать, что ли, еще, – сказала боярыня, сладко потягиваясь и кося в мою сторону озорным глазом.
– Давай сначала позавтракаем. Очень кушать хочется... Не нужно одеваться, пускай досохнет, – добавил я, заметив, что Наталья, обижено поведя плечом, собирается надеть влажный опашень, длинную, до пола рубаху-платье.
– Срамно нагой хлеб вкушать, – нравоучительно сказала она.
– Един хлеб от Господа, – произнес я наставительно и вновь разложил опашень на сене.
Таинственное заклинание ее, кажется, убедило, и мы начали, как библейские праотцы, вкушать хлеб насущный в полном своем неприкрытом естестве.
А и хороша же была боярыня! Причем безо всяких шейпингов и диет. Нежное тело с прозрачной кожей и едва заметными веснушками, бледные девичьи соски и светлое золото волос, чуть светлее на голове.
– Ишь, хоть ты не из наших, а пригляден, – вдруг неожиданно произнесла Морозова, щурясь на солнце и мазнув по мне взглядом.
– Почему же не из «наших», а из каких же я?
– Этого уразуметь не могу, только знаю, точно не из наших. Все делаешь по другому, – уточнила она.
– А у тебя что, есть с кем сравнивать? – начал, было, ревниво я, потом поправился и спросил понятнее: – У тебя что, кто-то был помимо мужа?
– Негоже у доброй жены про такое спрашивать.
– Ну, если жена добрая... Ты ешь скорей, а то у нас времени мало.
Мы на какое-то время замолчали, утоляя накопившийся голод.
– Одежа-то, поди, просохла, теперь и одеться можно... – сказала Наталья, собирая остатки еды в берестяную упаковку.
– Рано еще, – лукаво сказал я, хотя было отнюдь не рано, а, пожалуй, даже и поздно; того и гляди, кто-нибудь сюда заявится, – давай еще отдохнем.
– Ты мужчина, тебе и решать, – легко согласилась Наталья Георгиевна и сладко потянулась с неотразимой женской грацией, показывая себя всю в самом выигрышном ракурсе.
Я тут же спрыгнул в нашу сенную яму и притянул к ней руки:
– Иди ко мне...
...Если бы не нужда уходить и прятаться, то из этого сеновала меня не выгнала бы никакая сила. Теперь поцелуи Морозову не пугали, а были даже желанны. Наталья вытягивалась всем телом и устало прикрывала глаза, когда я был слишком настойчив и нескромен. Мои ласкающие руки нежили ее светящееся тело и были везде желанны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Плот медленно повернулся и двинулся вперед. Я уперся шестом в дно, оттолкнулся, и «плавсредство» неспешно заскользило к близкой цели. Однако снова оттолкнуться мне не удалось. Речка оказалась такой глубокой, что шест без остатка ушел под воду, не достав дна. Оставив бесполезную жердь, я начал грести руками. К сожалению, видимого эффекта это не дало, стволы развернулись, и нас начало сносить вниз по течению.
Делать было нечего, и я продолжал лихорадочно грести, стараясь приблизиться к противоположному берегу.
Проклятые бревна на все мои усилия почти не реагировали. Сгоряча я даже позабыл о стынущих в воде ногах.
Удивляясь, почему мы не приближаемся к противоположному берегу, Наталья Георгиевна слишком резко повернулась ко мне. Увы, даже такого незначительного движения оказалось достаточно, чтобы ленты, которыми были связаны стволы, начали расползаться. Какое-то время я еще пытался удержать бревна ногами, но впереди они начали расходиться веером, и Морозова, вскрикнув, упала в воду.
– Держись за мешок! – крикнули, бросаясь ей на выручку.
Однако Наталья Георгиевна только всплеснула руками и скрылась под водой. Окажись я дальше от нее на полметра, наше знакомство на этом бы и кончилось. Буквально кончиками пальцев я смог ухватить ее за одежду и толчком направить к берегу.
Как часто бывает в чрезвычайных обстоятельствах, мозг заработал сразу в нескольких направлениях. Проплывая мимо остатков плота, я думал не только о Морозовой, но и о тонущем мешке, в котором были все наши припасы, его сносило течением вниз, и толкнул его в сторону берега. Наталья между тем опять попыталась утонуть, хотя до суши нам оставалось всего несколько метров.
Я нырнул, поймал ее за летник и отбросил к самому берегу. Она, наконец, нащупала дно и встала на ноги. Я же еще зацепил рукой мешок и тем спас его от потопления.
Наталья Георгиевна наглоталась воды, но сознание не потеряла и смогла сама устоять на ногах. Таща за собой мешок, я помог ей справиться с течением и зацепиться руками за кусты на берегу.
– Вылезай сама! – закричал я и, утвердившись на ногах, выбросил продукты на берег, после чего вылез сам и вытащил из воды Морозову.
Обессиленные, мы лежали на земле, приходя в себя.
– Как ты? – спросил я Наталью Георгиевну.
– Холодно, – ответила она, стуча зубами.
Мне пока было даже жарко, только онемевшие ноги почти перестали слушаться. Однако я заставил себя встать и сделал несколько шагов. После чего и мне сделалось невыносимо холодно.
Нужно было что-то делать, хотя бы разжечь костер и погреться. Я вынул из кармана кремень и трут. Увы, трут был мокр, так что ни о каком костре не могло быть и речи.
– Вставай, а то заболеешь! – сказал я женщине, которая продолжала сидеть, сжавшись под мокрой одеждой.
Наталья Георгиевна медлила, видимо, еще не оправилась после шока. Я поднял ее на ноги, забросил за плечо мешок и заставил идти за собой.
Начинало смеркаться. Температура воздуха упала, и подул пронизывающий ветер. Мокрая одежда липла к телу, и меня, как и Морозову, начала бить дрожь. Нужно было придумать, как согреться, но как это можно сделать в холодном весеннем лесу без огня и крова?
– Придется бежать, иначе замерзнем, – сказал я Морозовой.
– Я не могу, – тихо ответила она, облизывая мокрые губы.
– Нужно, – решительно потребовал я, взял ее за мокрую, холодную руку и потащил за собой.
Наталья Георгиевна, спотыкаясь, побрела за мной. На бег ни у нее, ни у меня не хватило сил. В движении мне стало немного теплее, однако, скоро я начал задыхаться и почувствовал, что меня надолго не хватит. На наше счастье, этот берег реки был безлесный и скоро перешел в широкий луг. На его краю темнела крестьянская изба.
– Скорей! – взмолился я и потащил за собой измученную женщину.
Изба была из самых бедных, что я видел, на одну маленькую каморку. Я постучался и кликнул хозяев. Никто не отозвался. Дверь была не заперта, и я без приглашения вошел внутрь.
В нос ударило чудовищное зловоние от разлагающейся человеческой плоти. Там было совсем темно и что-либо разглядеть было невозможно. Я выскочил наружу и жадно глотнул свежий воздух.
– Пошли в сарай, – сказал я Морозовой, – в избе нечем дышать.
Щелястый, сложенный из плохо подогнанных бревен сарай был почти доверху набит сеном. Лестницы на сеновал не было, а высота была приличная.
– Лезь наверх, – стуча зубами, сказал я и начал помогать Наталье Георгиевне взобраться на верхотуру. Получалось это у нее, вернее у нас, не очень ловко. Держаться было не за что, приходилось цепляться за слежавшееся сено. Промучившись несколько минут, я все-таки впихнул женщину наверх. Вслед за ней, со второй попытки, забросил наш многострадальный мешок и вскарабкался сам.
Недавно разворошенное кем-то сено умопомрачительно пахло. Я лег ничком и отдышался. Наталья Георгиевна лежала, сжавшись в комочек, и стучала зубами.
– Раздевайся, – велел я ей и начал руками рыть яму, выбрасывая наверх слежавшуюся траву целыми пластами. Получалась яма длинной в мой рост. Холод заставил торопиться и не жалеть сил. Яма становилась все глубже. Внутри сено казалось даже теплым. Я быстро разделся.
– Быстрей! – прикрикнул я на женщину, видя, что она медлит. – Раздевайся совсем, а то замерзнешь!
Наталья Георгиевна мутно глянула на меня отчаянными глазами, распутала платок и начала неловко расстегивать летник, а за ним душегрейку...
Я был уже голым, а она все возилась с летником и длинной рубахой, застегнутой до горла.
– Быстрей, милая, быстрей, замерзнем! – взмолился я, выбираясь из нашей норы наверх. Разложив одежду сушиться, я соскочил в вырытую яму и разровнял ее дно. Внутри сенника было значительно теплее, чем наверху. Наконец Морозова избавилась от мокрого платья и соскользнула вниз.
– Ложись! – велел я ей и указал, куда лечь.
Женщина безропотно легла на бок, и я тут же начал забрасывать ее сеном. Потом я влез к ней под импровизированное одеяло и прижался к ее холодному мокрому телу.
– Обними меня и прижмись, будем греться.
Насчет того, что таким образом можно быстро согреться, я перемудрил. Мы оба были холодными и мокрыми. Однако другого выхода согреться не было. Сена над нами было сантиметров сорок, оно было легко, не стесняло дыхание и движения, только кололо со всех сторон.
Пролежав, прижимаясь, друг к другу несколько минут, мы так и не согрелись. Тогда я принялся растирать ладонями плечи и спину Морозовой. От активных движений мне вскоре стало тепло, женщина тоже начала оживать и принялась в свою очередь растирать мое тело.
– Вот и хорошо, – сказал я, чувствуя, что с теплом к нам начинает возвращаться жизнь, – сейчас согреемся, поспим, а там, глядишь, к утру и одежда просохнет.
– А я подумала, что все, помирать пора, – впервые со времени потопления подала голос Наталья Георгиевна.
– Ничего, мы еще побегаем, – оптимистично высказался я. – Переночуем, а там...
Что «там», я не досказал. Вариантов развития событий могло быть несколько, утром могли приехать за сеном крестьяне, и наш план мороченья преследователей полетит к черту. На нас мог напасть всяк, кому это придет в голову. Во время «кораблекрушения» утонуло все оружие, и у меня остался только маленький, чуть больше перочинного, ножик. Так что защититься нам теперь было нечем. Кроме того, от переохлаждения мы вполне могли схватить воспаление легких, и кто знает, поможет ли в этом случае мое медицинское искусство. Однако в запасе у нас оставалась главная сказочная надежда: «утро вечера мудренее».
– Согрелась? – спросил я Наталью Георгиевну, чувствуя, как потеплело ее тело.
– Нет, не могу, – ответила она, стуча зубами, – зябко.
– Тогда прижмись крепче ко мне, – предложил я и с удвоенными усилиями продолжил растирать ее тело.
Мне тоже пока было холодно. Такое бывает, когда вернешься в тепло сильно продрогшим, вроде бы согрелся, а внутри еще долго сидит стылая дрожь.
– Тебе не больно? Может быть, слабее? – поинтересовался я, сильно сжимая в ладонях ее спину, ягодицы, бедра.
– Нет, так хорошо, – просто сказала Наталья Георгиевна и сама начала так же как я, гладить и мять мое тело.
Минут пять мы активно терзали друг другу бренную плоть, пока я не почувствовал, что рядом со мной лежит не только товарищ по несчастью, но и привлекательная женщина.
– Спина уже не болит? – вдруг спросила Морозова.
– Нет, почти прошла, – ответил я.
– А я тебя так пожалела, ох, как пожалела...
Сказанное было настолько двусмысленно, что я не сразу нашелся, что сказать в ответ. Жалеть и любить в женских устах – почти полные синонимы. Вместо меня неожиданно и бесконтрольно ответила грешная плоть, что, кажется, не осталось незамеченным, во всяком случае, Наталья Георгиевна попыталась от меня отодвинуться. Я ее не отпустил.
– Жарко делается, – виновато прошептала она.
– Это хорошо, – ничего не значащим тоном, произнес я, – нам нужно хорошо согреться, а то, не ровен час, простудимся и заболеем. А нам еще далеко идти.
Разговор казался самым невинным, однако все было много сложнее. Наши тела сплелись, но мы оба лицемерно делали вид, что между нами ничего не происходит. Теперь мне было уже не только тепло, а жарко, и можно было бы без ущерба для здоровья ослабить объятия, чего я, понятное дело, не сделал. Сладкая истома забирала все сильнее.
– Сено колется, – пожаловалась Наталья Георгиевна и пошевелилась, устраиваясь удобнее. – Грех это, – грустно добавила она, – да видно, ничего не поделаешь...
Я не дал ей досказать и завладел губами. Морозова испуганно убрала лицо.
– Ты, чего это, батюшка, делаешь?
– Целуюсь, – честно сознался я.
– А для чего?
– Для чего люди целуются? Не знаю, наверное, для удовольствия.
– Это ты как бы христосуешься? – опять удивила меня странным вопросом Наталья Георгиевна.
Я начал постепенно врубаться, что с поцелуем я немного поспешил. Поцелуи между мужчинами и женщинами в этом веке еще не вошли в моду.
– Тебя муж никогда не целовал? – на всякий случай спрос ил я.
– Я что, крест или икона? – удивленно ответила женщина.
– А можно, я тебя поцелую, ну, как икону?
– Поцелуй, батюшка, коли охота есть, ты все-таки лицо почти духовное.
Я приник к невидимому, прохладному лицу и начал нежно, едва касаясь губами, целовать щеки, шею, плечи молодой женщины. Наталья Георгиевна сначала никак не воспринимала прикосновения, боясь то ли подвоха, то ли неведомой опасности.
– Батюшка, что-то мне щекотно, – пожаловалась она, когда поцелуи стали настойчивее. – Ты, коли тебе такая охота, так делай сразу, моей воли нет против мужчины.
– Не мешай, – попросил я, с трудом отрываясь от теплой, шелковистой кожи. – Я сам знаю, что делать.
– Ну, воля твоя, – покорно ответила женщина, замирая в моих объятиях.
– Что-то, батюшка, меня в жар бросает, – вдруг пожаловалась Наталья Георгиевна. – Губы у тебя больно горячи.
– Потерпи, любовь всегда горяча.
– Я жена честная и всегда себя блюла, – уже прерывисто дыша, сообщила Морозова. – Ты не демон ли? У меня все нутро горит!
– Не демон, – успокоил я. – Дай свои губы, сама поймешь!
Я завладел ее мягкими, неловкими губами, и у нас начался долгий, бесконечный поцелуй.
– Батюшка, да когда ты, наконец, начнешь, никаких сил нет терпеть...
Потом были стоны и неясные слова, дурманящая сладость горячего, женского тела и обжигающая нежность...
– Нешто так бывает? – спросила Наташа, когда мы, усталые, лежали под пахучим сеном, вытянувшись во весь рост и едва касаясь друг друга. – Я замужем уж десятый год, а сладости-то, выходит, и не знала.
В ответ я только поцеловал ее в губы и снова обнял. Меня била нервная дрожь, и одна за другой накатывались волны желания.
– Устала, я, – не отодвигаясь, сказала Наталья. – Давай чуток отдохнем.
– Конечно, милая, – ответил я. – Тебе тепло?
– Тепло, ох, как тепло! Жарко!
Действительно, ее тело было очень горячи. Я забеспокоился, не жар ли у нее и, взяв за руку, проверил пульс. Он был ровный и не частил. Кажется, со здоровьем пока у Морозовой все было в порядке.
– Поспи немного, – предложил я, – ты устала.
– И то, пожалуй, – сонно откликнулась Наталья Георгиевна. – Ты тоже поспи.
* * *
Утром я проснулся от естественного нестерпимого желания ненадолго уединиться. Пришлось срочно разгребать сено и выползать из теплой, ароматной норы. Солнце уже было высоко и вовсю пронизывало щелястые стены. За ночь ветер переменился, и потеплело.
– Помоги мне вылезти, – попросила из ямы Наташа.
Я протянул руку и вытащил ее наверх. Мы оказались рядышком, голые, как Адам и Ева. Для полного сходства с прародителями нам не хватало только яблони и змея.
– Мне нужно вниз.
Я спрыгнул вниз и подставил ей руки. Наташа скользнула по сену, я поймал ее и слегка прижал к себе. Потом мы разбежались в разные стороны.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, когда мы снова оказались вместе.
– Хорошо, только опять замерзла.
– Придется ждать, пока все просохнет. Полезай наверх.
Теперь, когда мы отдохнули и согрелись, взобраться наверх оказалось совсем просто. Я только слегка подталкивал Наташу. Она нисколько не смущалась тем, что я был снизу и мог видеть ее в самых интимных подробностях. Что, признаюсь, украдкой и делал. Причем с большим удовольствием.
Когда я поднялся вслед за ней, результат моей нескромности был уже весьма нагляден.
– Полежать, что ли, еще, – сказала боярыня, сладко потягиваясь и кося в мою сторону озорным глазом.
– Давай сначала позавтракаем. Очень кушать хочется... Не нужно одеваться, пускай досохнет, – добавил я, заметив, что Наталья, обижено поведя плечом, собирается надеть влажный опашень, длинную, до пола рубаху-платье.
– Срамно нагой хлеб вкушать, – нравоучительно сказала она.
– Един хлеб от Господа, – произнес я наставительно и вновь разложил опашень на сене.
Таинственное заклинание ее, кажется, убедило, и мы начали, как библейские праотцы, вкушать хлеб насущный в полном своем неприкрытом естестве.
А и хороша же была боярыня! Причем безо всяких шейпингов и диет. Нежное тело с прозрачной кожей и едва заметными веснушками, бледные девичьи соски и светлое золото волос, чуть светлее на голове.
– Ишь, хоть ты не из наших, а пригляден, – вдруг неожиданно произнесла Морозова, щурясь на солнце и мазнув по мне взглядом.
– Почему же не из «наших», а из каких же я?
– Этого уразуметь не могу, только знаю, точно не из наших. Все делаешь по другому, – уточнила она.
– А у тебя что, есть с кем сравнивать? – начал, было, ревниво я, потом поправился и спросил понятнее: – У тебя что, кто-то был помимо мужа?
– Негоже у доброй жены про такое спрашивать.
– Ну, если жена добрая... Ты ешь скорей, а то у нас времени мало.
Мы на какое-то время замолчали, утоляя накопившийся голод.
– Одежа-то, поди, просохла, теперь и одеться можно... – сказала Наталья, собирая остатки еды в берестяную упаковку.
– Рано еще, – лукаво сказал я, хотя было отнюдь не рано, а, пожалуй, даже и поздно; того и гляди, кто-нибудь сюда заявится, – давай еще отдохнем.
– Ты мужчина, тебе и решать, – легко согласилась Наталья Георгиевна и сладко потянулась с неотразимой женской грацией, показывая себя всю в самом выигрышном ракурсе.
Я тут же спрыгнул в нашу сенную яму и притянул к ней руки:
– Иди ко мне...
...Если бы не нужда уходить и прятаться, то из этого сеновала меня не выгнала бы никакая сила. Теперь поцелуи Морозову не пугали, а были даже желанны. Наталья вытягивалась всем телом и устало прикрывала глаза, когда я был слишком настойчив и нескромен. Мои ласкающие руки нежили ее светящееся тело и были везде желанны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32