Он шел, с кем-то тихо переговариваясь.
Около подводы крестьяне замолчали, и я слышал только их осторожное дыхание. Молчание затянулось, и прервал его после долгой паузы второй участник пленения:
– А ты, добрый человек, кто такой будешь? – спросил меня молодой, взволнованный голос.
– Человеком я буду, – ответил я, – а вы, разбойники, меня схватили и, поди, хотите ограбить.
– Не, ваше степенство, – уверил парень, – мы по крестьянству. – Он подумал и, видимо, решил перестраховаться: – А ты какой веры будешь, нашей али не нашей?
– Нашей, вашей, – ответил я, хотя и был записан в паспорте лютеранином. – Вы бы меня, братцы, развязали, а то тело затекло.
– Значит, ты не черт? – опять спросил молодой.
– Какой я тебе черт, – сердито сказал я. – Развяжите, перекрещусь.
– А откуда у стога упал? – с сомнением в голосе спросил мой ямщик.
– С воздушного шара, – брякнул я первое, что пришло в голову.
– Это как же? – хором изумились мужики.
– Вы что, такие темные, что не знаете, как люди на воздушных шарах летают?
– Оно, конечно, слыхали, как не слыхать, мы, чай, не темнота какая. Только люди всякое болтают, наш поп говорил, что летать по небеси, как ангелу, не по-хрестьянски. Да и оченно нам это сомнительно, как так можно по воздуху лететь, – проговорил мой возница.
– Чего сомнительного, будете в Москве, сходите на Ходынское поле, там каждый праздник на шарах летают.
– Так то в Москве, а мы вона где!
– Меня сюда ветром занесло…
– Так нету ветра же, – опять подал басок въедливый парень.
– Это снизу нету, а сверху есть. Поглядите, как облака бегут, – терпеливо объяснил я, боясь, что мужики окончательно запутаются и побоятся меня освободить.
Не знаю, глядели ли мужики в темное, закрытое низкими облаками небо, но мои доводы их начали убеждать.
– А кто отвезет меня на станцию, тот на водку получит, – внес я элемент материальной заинтересованности в наши налаживающиеся отношения.
Мужики отошли в сторонку и долго совещались. Потом вернулись и подняли меня со дна телеги. Я огляделся, снега на земле еще не было, и в осенней, густой темноте лица людей были почти неразличимы.
Я вел себя нарочито спокойно, не дергался и терпеливо ждал, пока с меня снимут путы.
– Ты уж, ваше степенство, на нас не серчай, – сказал мой ездовой. – Мы люди темные, увидели, что ты с неба упал, испужались, думали – нечистый.
Меня развязали, я попробовал вылезти из телеги, размять затекшие ноги, но тело так занемело, что меня повело, и пришлось остаться сидеть на сене.
– До деревни далеко ли? – спросил я хозяина своей повозки. Ехать ночью на железнодорожную станцию не было никакого смысла, это резоннее сделать утром.
– У нас село, – не без гордости ответил он, – а далеко ли, не скажу, может верста, а может, и боле.
– Звать-то тебя как?
– Еремеем кличут.
– Переночевать в селе место найдется?
– А чего ему не найтись, хоть у меня ночуй, если не побрезгуешь. Сам-то, из каких будешь, не учитель ли?
– Скорее врач, то есть доктор.
– Это дело хорошее, у нас на земстве тожеть дохтур есть. Оченно важный, осанистый дажеть.
– Лечит хорошо? – поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
– Это само собой, премного мы ими довольны.
Мужики разошлись по своим телегам, и мы тронулись.
– А что же ты сено не везешь? – спросил я, разглядев, как тяжело нагружена другая телега.
– Так мы ж тебя споймали, как ты упал, вот и еду порожним.
– А почему вы так поздно за сеном поехали? В такую темень?
– Днем-то, слышь, молотили.
Мы замолчали. Телега поскрипывала осями и стучала железными шинами по разъезженной, мерзлой дороге. Лошадь, прибавляя шаг, спешила в теплую конюшню. Запахло печным дымом и конским потом.
– До Москвы от вас далеко? – спросил я, нарушая молчание.
– Далече, – ответил Еремей, – ежели пешком, то и за день едва дойдешь.
– А на поезде? Ну, на паровозе?
– Это на машине-то, что ли? – уточнил он.
– Ну, да, на машине, – подтвердил я, вспомнив, что до массового появления автомобилей так называли паровозы.
– На машине-то, какой разговор, враз домчит. А тебе, барин, не страшно было на шару-то летать?
– Страшно.
– Вот я и кумекаю, что ни в жисть бы не полетел, боязно.
– Ну, а за сто рублей полетел бы? – поинтересовался я.
– За сто полетел бы, – подумав и взвесив, ответил Еремей. – Все от Бога, коли не попустит, так и не убьешься. Эх, грехи наши тяжкие, – непонятно по какому поводу промолвил мужик и перекрестился. – Так дохтур, говоришь?
– Доктор, – подтвердил я.
– А я слышу, вроде речь у тебя не мужицкая, а барская, вот тебе, думаю, и споймали варнака.
Постепенно наш неспешный разговор «закольцевался» и пошел по кругу. Мне надоело слушать и говорить одно и то же. Село все не показывалось.
– Скоро доедем? – поинтересовался я. И километр, и два мы давно проехали.
– Так уже, почитай, доехали. Вон и церква наша видна.
Я вгляделся в кромешную темень и различил что-то еще более темное, вероятно, церковь. Мужик остановил лошадь и перекрестился. Я, чтобы не вызывать подозрений, последовал его примеру, что возница тут же отметил:
– А я-то, думаю, ты вот давеча сказал, что православный, а сам не крестишься… А вот и моя изба, – показал он куда-то в сторону кнутовищем.
Мы проехали еще метров двести, и лошадь остановилась возле худых, щелястых ворот. Крестьянин соскочил с облучка, я вслед за ним выбрался из телеги. Была поздняя ночь, в селе не видно было ни одного огонька, и пришлось присматриваться, чтобы различить избу и подворье.
– Ты, ваше благородие, поди, продрог, пойдем в избу.
Однако, прежде чем проводить меня, он распряг лошадь и отвел ее на конюшню. Только после этого взял меня, как слепого, за руку и повел в избу. Из открывшейся двери дохнуло теплом и кисловатым запахом хлеба. Еремей подвел меня к невидимой лавке, помог сесть. В глубине избы началось движение, и женский голос спросил:
– Ты, что ль, Еремей.
– А то, – кратко ответил хозяин.
– А кто с тобой?
– Их благородие, дохтур, у нас переночуют. Постели, ежели что.
Женщина вышла из глубины дома, зажгла от еле теплившейся лампады лучину, и в ее неверном свете начала стелить мне на лавке у окна.
– Ложитесь, – пригласила она и деликатно ушла в глубь избы.
Я не стал чиниться и лег, сняв только ботинки. После непонятного обморока и тряской езды на телеге меня мутило, болел бок, который я, вероятно, ушиб при падении. Еремей ушел на улицу, как я подумал, прибрать упряжь и телегу, а я провалился в сон.
Проснулся я, как только за маленькими, тусклыми окнами начал сереть рассвет. Спину ломило от жесткой лавки, к тому же еще чесалось все тело.
В избе, вероятно, еще спали, и я, чтобы не будить хозяев, решил не вставать. Однако, долго полежать мне не удалось, по мне в разных местах что-то ползало. Я забыл о приличиях и как ужаленный вскочил с лавки. О существовании такого важного элемента обыденной стародавней жизни, как клопы, стоит только пожить в изнеживающих условиях нашего века, начисто забываешь. Однако, как только доведется вновь встретиться с этим народным средством против гипертонии, становится понятным, что у бытовой химии есть и положительные стороны, и травит она не только людей.
Мои резкие телодвижения никого не обеспокоили. В глубине избы по-прежнему было тихо, и я понял, что хозяев в ней уже давно нет. За время, что мне не доводилось посещать крестьянское жилище, оно не очень переменилось. Только, что стала более объемной русская печь, и на стенах появились картинки из народных сытинских календарей. Изба у Еремея оказалась новая, тесанные и струганные деревянные стены не успели закоптиться, и было заметно, что хозяин он «справный».
Я вышел в сени с чисто метеным полом, нашел бадейку с водой и напился. Когда я ставил на место ковшик, входная дверь тихо скрипнула, и в сени вошла молодая женщина с простым, приятным лицом. От неожиданной встречи она немного испугалась, но быстро оправилась и без смущения поздоровалась:
– Здравствуйте, как спалось?
– Спасибо, хорошо, – ответил я. – Извините, что вчера ночью разбудил вас.
– Пустое, – улыбнувшись, сказала хозяйка. – Скоро зима, тогда и отоспимся.
По речи и по тому, как молодая женщина улыбалась, она никак не походила на забитую, темную крестьянку.
– Вы раньше жили в городе? – задал я не очень тактичный вопрос.
– Почему вы так думаете?
– Мне так кажется, вы совсем не похожи на крестьянку.
– Вы правы, я жила в Москве, в… – она на секунду замялась, – в горничных.
Какими в начале двадцатого века были горничные, я представлял нечетко, но, как мне показалось, на горничную хозяйка не походила. Во всяком случае, разговаривать с ней на «ты» и фамильярничать мне было дискомфортно.
– Пойдемте в горницу, я накормлю вас завтраком, – прервала женщина затянувшуюся паузу.
Я посторонился, пропуская ее вперед. В избе стало уже совсем светло. Женщина принялась хлопотать по хозяйству, собирая на стол. Получалось у нее это не очень ловко, хотя выглядела она ладной и легонькой. Пока я ел ломоть свежего хлеба, запивая его молоком, хозяйка уронила ухват, чуть не выбив оконное стекло. Потом пустая обливная керамическая крынка выскользнула у нее из рук. Я инстинктивно кинулся помогать собирать разлетевшиеся по полу черепки, и мы столкнулись головами.
– Какая же я неловкая, – пожаловалась женщина, когда мы оба, потирая ушибленные места, встали друг против друга.
– Бывает, – сказал я, добавив сентенцию: – Чего в жизни не случается. Давайте, знакомиться, коль уже лбами столкнулись.
– Давайте, – улыбнулась она немудрящей шутке. – Меня зовут Наталья Александровна.
Я тоже представился своим новым именем.
– Василий Тимофеевич Харлсон.
То, что молодая женщина назвала свои имя и отчество вместо крестьянского уничижительного прозвания «Наташка», как и ее неловкость, утвердили меня в мысли, что она, скорее всего, не настоящая крестьянка.
– Давно изволите жить в деревне? – витиевато, в старинном стиле поинтересовался я.
Наталья Александровна вскинула брови, удивленно глядя на меня.
– А почему вы решили, что я не деревенская? Может быть, я местная, просто работала в городе горничной.
– Мне кажется, деревенские девушки так, как вы, не разговаривают, – ответил я.
Наталья Александровна подозрительно посмотрела мне в глаза:
– Сударь, вы, случайно, не филер?
– Увы, должен вас разочаровать, я всего-навсего проезжий, попавший в неприятную историю.
– Еремей говорил мне какую-то глупость о воздушном шаре, я, признаться, ему не поверила.
– Почему же глупость, на воздушных шарах летают уже лет сто. Это, сударыня, прогресс.
– Но не так далеко от Москвы! – парировала она.
– Чего же здесь далекого, километров тридцать-сорок, то есть, я хотел сказать, верст.
– Я слышала о метрических мерах, – холодно сообщила «горничная».
– Не на Бестужевских ли курсах? – не удержался я от подначки.
– Все-таки вы шпион, – грустно сказала Наталья Александровна. – Что же, идите, доносите, я готова пострадать за народ!
– За кого? – переспросил я. – Вы это, что, серьёзно? Я, вообще-то, думал, что вы жена хозяина, если ошибся, извините. Вы, вероятно, революционерка? – добавил я, начиная понимать, с кем меня свела судьба.
– Вам не нравятся революционеры?! – с вызовом спросила девушка.
– Ну, что вы, товарищ, я от них просто балдею, – ответил я совершенно серьезно.
Барышня не сразу врубилась в то, что я сказал, и переспросила:
– Извините, что вы делаете?
– Балдею, в смысле тащусь. Я восхищаюсь ими, то есть вами. Помните слова: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!»
Однако, похоже, что стебался я недостаточно убедительно, и во вспыхнувших глазах Натальи Александровны, уже собравшейся пострадать за народное дело, появилось сомнение.
– Вы хотите сказать, – неуверенно начала она, – что вы «балда» и только потому восхищаетесь людьми, жертвующими свои жизни за счастье народа?
– Почему, собственно, «балда» ? А, это, в том смысле, вы думаете, слово «балдеть» произошло от «балда»? Возможно, вы правы… Балдеть – значит наслаждаться своей глупостью. Человек, он чем глупее, тем счастливее. Нет никаких нравственных проблем, рефлексий, чувствуешь себя самым умным на свете, истиной в последней инстанции. Вот вы, будучи революционеркой, точно знаете, что нужно народу? – не без раздражения, говорил я. Собеседница была уже второй «революционеркой», с которой меня столкнула жизнь, и никакой особой теплоты к барышням, борющимся за счастье трудящихся, у меня не было. Оно, конечно, я помнил о женщинах в русском селенье, которые и коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут, но когда люди не очень знают, что делают, и к каким последствиям могут привести их поступки, мне совершенно не нравится.
– Я не поняла то, о чем вы сейчас говорили, – сердито сказала Наталья Александровна, видимо, ничего не поняв или запутавшись в моих рассуждениях, – но то, что касается народа, да, я точно знаю, что ему нужно. Нашему народу нужна свобода и просвещение!
Разговор становился нервным. Забавно было, попав из нашего мутного времени с размытыми идеалами в сравнительно недавнее прошлое, так сразу столкнуться с борцом за не оправдавшие себя идеалы.
– Зачем, позвольте спросить? – невинным тоном поинтересовался я.
– Чтобы идти в светлое будущее! – твердо, без раздумий ответила барышня, вздернув подбородок.
– Ну, свобода – пускай, свобода – дело такое, условное, а вот просвещение – до какого предела оно нужно народу? Притом по какому курсу вы хотите его учить, гимназическому или университетскому? Латынь нужна нашему народу? Скажем, Еремею?
От моего напора и нестандартной постановки вопроса барышня, кажется, немного растерялась и не сразу нашла, что ответить.
Потом все-таки сказала:
– Это вопрос спорный, я как-то не думала об этом. Пусть не латынь, зачем же сразу латынь, но крестьяне должны знать и письмо, и счет…
– Значит, мы с вами будем учиться в университетах и на этих, как их там, Бестужевских курсах, а для крестьян хватит и начальной школы? Где же равноправие?!
– Для начала – хватит и начального образования, – твердо заверила барышня. – А потом, в будущем, все будут образованы. Мы, – она опять подозрительно посмотрела на меня, – революционеры-народники, не все, конечно, а мои единомышленники, считаем своим долгом, пусть малыми делами, бороться за просвещение народа!
Собираясь в 1901 год на предполагаемую встречу с Чеховым, я и думать не думал, что встречусь с революционерами. Я не знал, о чем еще можно поговорить с народницей типа Натальи Александровны. В советское время всех заставляли изучать историю КПСС, а всякие до большевистские партии упоминалось обзорно. В памяти из школьной истории застряли названия партий вроде «Народная воля», «Черный передел», но все я помнил так туманно, что распространяться на эту тему не рискнул, чтобы не ляпнуть несуразицу.
К революциям, переворотам и борьбе за свободу у меня сложилось двоякое отношение. С одной стороны, все революции приносят зло и кровь, причем за высокие идеи страдают обычно не причастные к ним люди. С другой стороны, если бы не было борьбы за свои права, не существуй возмущение униженных и оскорбленных как угроза, власть имущие так и держали бы менее шустрых соотечественников в рабском или крепостном состоянии. Потому я не стал вменять девушке в вину известный мне негативный опыт Октябрьской революции, также с одной стороны превратившей Россию в сверхдержаву, с другой – залившей ее кровью и слезами миллионов. Попытался понять, что, собственно, представляет собой моя оппонентка.
– А вы, Наталья Александровна, если это, конечно, не тайна, представляете какую партию? – серьезно спросил я.
– А вам, Василий Тимофеевич, зачем это нужно знать? – пристально глядя на меня, спросила подозрительная барышня.
– Да так просто, после того, как я упал с воздушного шара, немного подзабыл, что сейчас происходит в России. В голове не все ясно, боюсь, что у меня частичная потеря памяти. Плохо я все это представляю. Ведь «Народная воля» вроде бы к двадцатому веку уже развалилась, а социал-демократы и социалисты-революционеры еще не организовались. Я, знаете ли, далек от революционных течений…
– Все честные и порядочные люди, любящие Отечество, должны включиться в борьбу за свободу народа! – не ответив на мой вопрос, взвилась барышня. – Как можно говорить, что вы далеки от революционных идей! Вы что, ретроград?
– В общем-то, нет, я тоже за свободу народа, тем более, что я сам и есть этот народ, то есть, не весь, конечно, народ, а его представитель. Но, сколько я знаю, пока революцией никому еще его освободить не удалось. Сколько уже революций было… Да и так ли нам, народу, нужна свобода, может быть, мы обойдемся хлебом и зрелищами?
– У вас, Василий Тимофеевич, в голове сплошной мусор. Вы хотя бы Михайловского читали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Около подводы крестьяне замолчали, и я слышал только их осторожное дыхание. Молчание затянулось, и прервал его после долгой паузы второй участник пленения:
– А ты, добрый человек, кто такой будешь? – спросил меня молодой, взволнованный голос.
– Человеком я буду, – ответил я, – а вы, разбойники, меня схватили и, поди, хотите ограбить.
– Не, ваше степенство, – уверил парень, – мы по крестьянству. – Он подумал и, видимо, решил перестраховаться: – А ты какой веры будешь, нашей али не нашей?
– Нашей, вашей, – ответил я, хотя и был записан в паспорте лютеранином. – Вы бы меня, братцы, развязали, а то тело затекло.
– Значит, ты не черт? – опять спросил молодой.
– Какой я тебе черт, – сердито сказал я. – Развяжите, перекрещусь.
– А откуда у стога упал? – с сомнением в голосе спросил мой ямщик.
– С воздушного шара, – брякнул я первое, что пришло в голову.
– Это как же? – хором изумились мужики.
– Вы что, такие темные, что не знаете, как люди на воздушных шарах летают?
– Оно, конечно, слыхали, как не слыхать, мы, чай, не темнота какая. Только люди всякое болтают, наш поп говорил, что летать по небеси, как ангелу, не по-хрестьянски. Да и оченно нам это сомнительно, как так можно по воздуху лететь, – проговорил мой возница.
– Чего сомнительного, будете в Москве, сходите на Ходынское поле, там каждый праздник на шарах летают.
– Так то в Москве, а мы вона где!
– Меня сюда ветром занесло…
– Так нету ветра же, – опять подал басок въедливый парень.
– Это снизу нету, а сверху есть. Поглядите, как облака бегут, – терпеливо объяснил я, боясь, что мужики окончательно запутаются и побоятся меня освободить.
Не знаю, глядели ли мужики в темное, закрытое низкими облаками небо, но мои доводы их начали убеждать.
– А кто отвезет меня на станцию, тот на водку получит, – внес я элемент материальной заинтересованности в наши налаживающиеся отношения.
Мужики отошли в сторонку и долго совещались. Потом вернулись и подняли меня со дна телеги. Я огляделся, снега на земле еще не было, и в осенней, густой темноте лица людей были почти неразличимы.
Я вел себя нарочито спокойно, не дергался и терпеливо ждал, пока с меня снимут путы.
– Ты уж, ваше степенство, на нас не серчай, – сказал мой ездовой. – Мы люди темные, увидели, что ты с неба упал, испужались, думали – нечистый.
Меня развязали, я попробовал вылезти из телеги, размять затекшие ноги, но тело так занемело, что меня повело, и пришлось остаться сидеть на сене.
– До деревни далеко ли? – спросил я хозяина своей повозки. Ехать ночью на железнодорожную станцию не было никакого смысла, это резоннее сделать утром.
– У нас село, – не без гордости ответил он, – а далеко ли, не скажу, может верста, а может, и боле.
– Звать-то тебя как?
– Еремеем кличут.
– Переночевать в селе место найдется?
– А чего ему не найтись, хоть у меня ночуй, если не побрезгуешь. Сам-то, из каких будешь, не учитель ли?
– Скорее врач, то есть доктор.
– Это дело хорошее, у нас на земстве тожеть дохтур есть. Оченно важный, осанистый дажеть.
– Лечит хорошо? – поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
– Это само собой, премного мы ими довольны.
Мужики разошлись по своим телегам, и мы тронулись.
– А что же ты сено не везешь? – спросил я, разглядев, как тяжело нагружена другая телега.
– Так мы ж тебя споймали, как ты упал, вот и еду порожним.
– А почему вы так поздно за сеном поехали? В такую темень?
– Днем-то, слышь, молотили.
Мы замолчали. Телега поскрипывала осями и стучала железными шинами по разъезженной, мерзлой дороге. Лошадь, прибавляя шаг, спешила в теплую конюшню. Запахло печным дымом и конским потом.
– До Москвы от вас далеко? – спросил я, нарушая молчание.
– Далече, – ответил Еремей, – ежели пешком, то и за день едва дойдешь.
– А на поезде? Ну, на паровозе?
– Это на машине-то, что ли? – уточнил он.
– Ну, да, на машине, – подтвердил я, вспомнив, что до массового появления автомобилей так называли паровозы.
– На машине-то, какой разговор, враз домчит. А тебе, барин, не страшно было на шару-то летать?
– Страшно.
– Вот я и кумекаю, что ни в жисть бы не полетел, боязно.
– Ну, а за сто рублей полетел бы? – поинтересовался я.
– За сто полетел бы, – подумав и взвесив, ответил Еремей. – Все от Бога, коли не попустит, так и не убьешься. Эх, грехи наши тяжкие, – непонятно по какому поводу промолвил мужик и перекрестился. – Так дохтур, говоришь?
– Доктор, – подтвердил я.
– А я слышу, вроде речь у тебя не мужицкая, а барская, вот тебе, думаю, и споймали варнака.
Постепенно наш неспешный разговор «закольцевался» и пошел по кругу. Мне надоело слушать и говорить одно и то же. Село все не показывалось.
– Скоро доедем? – поинтересовался я. И километр, и два мы давно проехали.
– Так уже, почитай, доехали. Вон и церква наша видна.
Я вгляделся в кромешную темень и различил что-то еще более темное, вероятно, церковь. Мужик остановил лошадь и перекрестился. Я, чтобы не вызывать подозрений, последовал его примеру, что возница тут же отметил:
– А я-то, думаю, ты вот давеча сказал, что православный, а сам не крестишься… А вот и моя изба, – показал он куда-то в сторону кнутовищем.
Мы проехали еще метров двести, и лошадь остановилась возле худых, щелястых ворот. Крестьянин соскочил с облучка, я вслед за ним выбрался из телеги. Была поздняя ночь, в селе не видно было ни одного огонька, и пришлось присматриваться, чтобы различить избу и подворье.
– Ты, ваше благородие, поди, продрог, пойдем в избу.
Однако, прежде чем проводить меня, он распряг лошадь и отвел ее на конюшню. Только после этого взял меня, как слепого, за руку и повел в избу. Из открывшейся двери дохнуло теплом и кисловатым запахом хлеба. Еремей подвел меня к невидимой лавке, помог сесть. В глубине избы началось движение, и женский голос спросил:
– Ты, что ль, Еремей.
– А то, – кратко ответил хозяин.
– А кто с тобой?
– Их благородие, дохтур, у нас переночуют. Постели, ежели что.
Женщина вышла из глубины дома, зажгла от еле теплившейся лампады лучину, и в ее неверном свете начала стелить мне на лавке у окна.
– Ложитесь, – пригласила она и деликатно ушла в глубь избы.
Я не стал чиниться и лег, сняв только ботинки. После непонятного обморока и тряской езды на телеге меня мутило, болел бок, который я, вероятно, ушиб при падении. Еремей ушел на улицу, как я подумал, прибрать упряжь и телегу, а я провалился в сон.
Проснулся я, как только за маленькими, тусклыми окнами начал сереть рассвет. Спину ломило от жесткой лавки, к тому же еще чесалось все тело.
В избе, вероятно, еще спали, и я, чтобы не будить хозяев, решил не вставать. Однако, долго полежать мне не удалось, по мне в разных местах что-то ползало. Я забыл о приличиях и как ужаленный вскочил с лавки. О существовании такого важного элемента обыденной стародавней жизни, как клопы, стоит только пожить в изнеживающих условиях нашего века, начисто забываешь. Однако, как только доведется вновь встретиться с этим народным средством против гипертонии, становится понятным, что у бытовой химии есть и положительные стороны, и травит она не только людей.
Мои резкие телодвижения никого не обеспокоили. В глубине избы по-прежнему было тихо, и я понял, что хозяев в ней уже давно нет. За время, что мне не доводилось посещать крестьянское жилище, оно не очень переменилось. Только, что стала более объемной русская печь, и на стенах появились картинки из народных сытинских календарей. Изба у Еремея оказалась новая, тесанные и струганные деревянные стены не успели закоптиться, и было заметно, что хозяин он «справный».
Я вышел в сени с чисто метеным полом, нашел бадейку с водой и напился. Когда я ставил на место ковшик, входная дверь тихо скрипнула, и в сени вошла молодая женщина с простым, приятным лицом. От неожиданной встречи она немного испугалась, но быстро оправилась и без смущения поздоровалась:
– Здравствуйте, как спалось?
– Спасибо, хорошо, – ответил я. – Извините, что вчера ночью разбудил вас.
– Пустое, – улыбнувшись, сказала хозяйка. – Скоро зима, тогда и отоспимся.
По речи и по тому, как молодая женщина улыбалась, она никак не походила на забитую, темную крестьянку.
– Вы раньше жили в городе? – задал я не очень тактичный вопрос.
– Почему вы так думаете?
– Мне так кажется, вы совсем не похожи на крестьянку.
– Вы правы, я жила в Москве, в… – она на секунду замялась, – в горничных.
Какими в начале двадцатого века были горничные, я представлял нечетко, но, как мне показалось, на горничную хозяйка не походила. Во всяком случае, разговаривать с ней на «ты» и фамильярничать мне было дискомфортно.
– Пойдемте в горницу, я накормлю вас завтраком, – прервала женщина затянувшуюся паузу.
Я посторонился, пропуская ее вперед. В избе стало уже совсем светло. Женщина принялась хлопотать по хозяйству, собирая на стол. Получалось у нее это не очень ловко, хотя выглядела она ладной и легонькой. Пока я ел ломоть свежего хлеба, запивая его молоком, хозяйка уронила ухват, чуть не выбив оконное стекло. Потом пустая обливная керамическая крынка выскользнула у нее из рук. Я инстинктивно кинулся помогать собирать разлетевшиеся по полу черепки, и мы столкнулись головами.
– Какая же я неловкая, – пожаловалась женщина, когда мы оба, потирая ушибленные места, встали друг против друга.
– Бывает, – сказал я, добавив сентенцию: – Чего в жизни не случается. Давайте, знакомиться, коль уже лбами столкнулись.
– Давайте, – улыбнулась она немудрящей шутке. – Меня зовут Наталья Александровна.
Я тоже представился своим новым именем.
– Василий Тимофеевич Харлсон.
То, что молодая женщина назвала свои имя и отчество вместо крестьянского уничижительного прозвания «Наташка», как и ее неловкость, утвердили меня в мысли, что она, скорее всего, не настоящая крестьянка.
– Давно изволите жить в деревне? – витиевато, в старинном стиле поинтересовался я.
Наталья Александровна вскинула брови, удивленно глядя на меня.
– А почему вы решили, что я не деревенская? Может быть, я местная, просто работала в городе горничной.
– Мне кажется, деревенские девушки так, как вы, не разговаривают, – ответил я.
Наталья Александровна подозрительно посмотрела мне в глаза:
– Сударь, вы, случайно, не филер?
– Увы, должен вас разочаровать, я всего-навсего проезжий, попавший в неприятную историю.
– Еремей говорил мне какую-то глупость о воздушном шаре, я, признаться, ему не поверила.
– Почему же глупость, на воздушных шарах летают уже лет сто. Это, сударыня, прогресс.
– Но не так далеко от Москвы! – парировала она.
– Чего же здесь далекого, километров тридцать-сорок, то есть, я хотел сказать, верст.
– Я слышала о метрических мерах, – холодно сообщила «горничная».
– Не на Бестужевских ли курсах? – не удержался я от подначки.
– Все-таки вы шпион, – грустно сказала Наталья Александровна. – Что же, идите, доносите, я готова пострадать за народ!
– За кого? – переспросил я. – Вы это, что, серьёзно? Я, вообще-то, думал, что вы жена хозяина, если ошибся, извините. Вы, вероятно, революционерка? – добавил я, начиная понимать, с кем меня свела судьба.
– Вам не нравятся революционеры?! – с вызовом спросила девушка.
– Ну, что вы, товарищ, я от них просто балдею, – ответил я совершенно серьезно.
Барышня не сразу врубилась в то, что я сказал, и переспросила:
– Извините, что вы делаете?
– Балдею, в смысле тащусь. Я восхищаюсь ими, то есть вами. Помните слова: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!»
Однако, похоже, что стебался я недостаточно убедительно, и во вспыхнувших глазах Натальи Александровны, уже собравшейся пострадать за народное дело, появилось сомнение.
– Вы хотите сказать, – неуверенно начала она, – что вы «балда» и только потому восхищаетесь людьми, жертвующими свои жизни за счастье народа?
– Почему, собственно, «балда» ? А, это, в том смысле, вы думаете, слово «балдеть» произошло от «балда»? Возможно, вы правы… Балдеть – значит наслаждаться своей глупостью. Человек, он чем глупее, тем счастливее. Нет никаких нравственных проблем, рефлексий, чувствуешь себя самым умным на свете, истиной в последней инстанции. Вот вы, будучи революционеркой, точно знаете, что нужно народу? – не без раздражения, говорил я. Собеседница была уже второй «революционеркой», с которой меня столкнула жизнь, и никакой особой теплоты к барышням, борющимся за счастье трудящихся, у меня не было. Оно, конечно, я помнил о женщинах в русском селенье, которые и коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут, но когда люди не очень знают, что делают, и к каким последствиям могут привести их поступки, мне совершенно не нравится.
– Я не поняла то, о чем вы сейчас говорили, – сердито сказала Наталья Александровна, видимо, ничего не поняв или запутавшись в моих рассуждениях, – но то, что касается народа, да, я точно знаю, что ему нужно. Нашему народу нужна свобода и просвещение!
Разговор становился нервным. Забавно было, попав из нашего мутного времени с размытыми идеалами в сравнительно недавнее прошлое, так сразу столкнуться с борцом за не оправдавшие себя идеалы.
– Зачем, позвольте спросить? – невинным тоном поинтересовался я.
– Чтобы идти в светлое будущее! – твердо, без раздумий ответила барышня, вздернув подбородок.
– Ну, свобода – пускай, свобода – дело такое, условное, а вот просвещение – до какого предела оно нужно народу? Притом по какому курсу вы хотите его учить, гимназическому или университетскому? Латынь нужна нашему народу? Скажем, Еремею?
От моего напора и нестандартной постановки вопроса барышня, кажется, немного растерялась и не сразу нашла, что ответить.
Потом все-таки сказала:
– Это вопрос спорный, я как-то не думала об этом. Пусть не латынь, зачем же сразу латынь, но крестьяне должны знать и письмо, и счет…
– Значит, мы с вами будем учиться в университетах и на этих, как их там, Бестужевских курсах, а для крестьян хватит и начальной школы? Где же равноправие?!
– Для начала – хватит и начального образования, – твердо заверила барышня. – А потом, в будущем, все будут образованы. Мы, – она опять подозрительно посмотрела на меня, – революционеры-народники, не все, конечно, а мои единомышленники, считаем своим долгом, пусть малыми делами, бороться за просвещение народа!
Собираясь в 1901 год на предполагаемую встречу с Чеховым, я и думать не думал, что встречусь с революционерами. Я не знал, о чем еще можно поговорить с народницей типа Натальи Александровны. В советское время всех заставляли изучать историю КПСС, а всякие до большевистские партии упоминалось обзорно. В памяти из школьной истории застряли названия партий вроде «Народная воля», «Черный передел», но все я помнил так туманно, что распространяться на эту тему не рискнул, чтобы не ляпнуть несуразицу.
К революциям, переворотам и борьбе за свободу у меня сложилось двоякое отношение. С одной стороны, все революции приносят зло и кровь, причем за высокие идеи страдают обычно не причастные к ним люди. С другой стороны, если бы не было борьбы за свои права, не существуй возмущение униженных и оскорбленных как угроза, власть имущие так и держали бы менее шустрых соотечественников в рабском или крепостном состоянии. Потому я не стал вменять девушке в вину известный мне негативный опыт Октябрьской революции, также с одной стороны превратившей Россию в сверхдержаву, с другой – залившей ее кровью и слезами миллионов. Попытался понять, что, собственно, представляет собой моя оппонентка.
– А вы, Наталья Александровна, если это, конечно, не тайна, представляете какую партию? – серьезно спросил я.
– А вам, Василий Тимофеевич, зачем это нужно знать? – пристально глядя на меня, спросила подозрительная барышня.
– Да так просто, после того, как я упал с воздушного шара, немного подзабыл, что сейчас происходит в России. В голове не все ясно, боюсь, что у меня частичная потеря памяти. Плохо я все это представляю. Ведь «Народная воля» вроде бы к двадцатому веку уже развалилась, а социал-демократы и социалисты-революционеры еще не организовались. Я, знаете ли, далек от революционных течений…
– Все честные и порядочные люди, любящие Отечество, должны включиться в борьбу за свободу народа! – не ответив на мой вопрос, взвилась барышня. – Как можно говорить, что вы далеки от революционных идей! Вы что, ретроград?
– В общем-то, нет, я тоже за свободу народа, тем более, что я сам и есть этот народ, то есть, не весь, конечно, народ, а его представитель. Но, сколько я знаю, пока революцией никому еще его освободить не удалось. Сколько уже революций было… Да и так ли нам, народу, нужна свобода, может быть, мы обойдемся хлебом и зрелищами?
– У вас, Василий Тимофеевич, в голове сплошной мусор. Вы хотя бы Михайловского читали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32