Тот улыбнулся тонкими, бескровными губами и сказал, обращаясь к Пушкину:
– А я знаю, как развлечь наших дам, раз им с нами скучно! Господа офицеры! Не соблаговолите ли составить нам компанию? Просим за наш столик. Ну-ка, Ванюша, а принеси нам еще шампанского, голубчик!
Последняя фраза относилась к проворному востроглазому официанту, который поклонился и исчез, появившись через полминуты с бутылкой шампанского и ведерком со льдом.
…Еще через час вся компания, включая раскрасневшихся и смеющихся дам, вышла из дверей ресторана на вечернюю Морскую. Светлые питерские ночи вовсе не располагали ко сну, и все отправились гулять по ночному городу. Дантес шутил, смеялся, без конца целовал ручки прелестным дамам, но его взгляд все чаще останавливался на высокой и тонкой Наташе, которая в ответ тоже благосклонно косила на него своими странными, теплыми, медовыми глазами. Он искренне рад был знакомству с ее супругом, веселым и общительным человеком, к тому же известным поэтом. Пушкин, впрочем, чрезвычайно расстроился из-за того, что молодой француз ничего не слышал о нем. Ему казалось, что все без исключения должны ценить его поэтический гений, поэтому всю дорогу, невзирая на слабые и нежные протесты Натали, читал им свои стихи. «Вот помру я, так и стыдиться будете, что при жизни моей стихов моих не читали!» Дантес, плохо понимавший по-русски, вслушивался в музыку и ритм стиха и был очарован настолько, что дал себе обещание выучить русский язык. «Я тогда по-русски скажу Натали, какая она красавица», – подумал Жорж.
Оказалось, что все его новые друзья частенько наведываются в Новую Деревню, снимая дачи на Островах. Катрин отчего-то ахнула, услышав про летние квартиры бравых кавалергардов, и резко отвернулась в сторону, закрыв ладонями вспыхнувшее лицо. «Наверное, встречается с кем-нибудь, – с грустью подумал Дантес, взглянув на Катрин. – Выйдет замуж, родит детей… Красивая… и Александрии тоже очень мила, хотя и робкая в отличие от Катрин… Но Натали… Натали… Как сказать по-русски – я очарован вами?»
Она и сама видит, что ты ею очарован. А ты давай учи русский язык, старайся… будешь по-русски писать доносы шефу жандармов, гнусный шпион…
Уже за полночь, вернувшись в Деревню, он долго не мог уснуть, бродя под столетними соснами вдоль залива. Наконец он вернулся, взял перо и бумагу, зажег свечу, стараясь никого не разбудить, и стал писать…
Дорогой Луи!
Я надеюсь, что дела твои складываются удачно и что (зачеркнуто).
Я так скучаю по тебе, друг мой, и мне кажется, что я не вынесу…
Очередной скомканный лист полетел на пол. Дантес, в отчаянии положив голову на руки, пытался сказать сам себе – будь с ним предельно холоден, он обычный шпион, он предал тебя и, наверное, многих до тебя… Интересно, сколько еще таких дураков, как ты, попались в его хитрые сети?..
…Сегодня я был вызван к графу Бенкендорфу для личной беседы, которая проходила в присутствии его секретаря Павла Миллера. Миллер, кажется, все записывал. Бенкендорф сообщил мне, что поскольку мне была оказана высочайшая честь поступить в полк ее величества сразу офицером, что противоречит сложившейся в гвардии практике, то я должен буду оказывать русской полицейской службе некоторые услуги деликатногосвойства. Так, мне было поручено следить за офицерами гвардии, прислушиваясь к их разговорам, и выяснять, не скрывают ли они предосудительных намерений по отношению к властям. Граф сообщил мне, что еще не зажили раны, нанесенные русской армии тайными обществами, которые привели к бунту против царя несколько лет тому назад. Сведения я д олжен буду передавать Идалии Полетике, которая, в свою очередь, будет делиться со мной своими наблюдениями, и затем уже Идалия передаст их графу в приватной беседе. Мне намекнули, что я обязан буду «приударить за Идали» и «быть с ней поласковей» для выяснения всех подробностей, относящихся к упомянутому предмету.
Мне было дано еще задание – установление наблюдения за недавно прибывшим в Санкт-Петербург французским генералом Антуаном Метманом и его племянником журналистом Рене, который по случайному совпадению учился вместе со мной в военном училище в Сен-Сире. Информатора мне тоже определили – на сей раз это граф Алексей Федорович Орлов.
Генерал Бенкендорф дал мне понять, что ты давно и прочно связан с Третьим отделением и выполняешь их секретные поручения, связанные с твоей дипломатической миссией в России. Таким образом, Луи, я понял, для какой цели ты меня использовал и зачем так быстро и умело завладел моим телом и душой. В моем случае ты мог бы обойтись простым разговором и откровенной вербовкой, не растрачивая на меня своего обаяния. Ты должен знать, что я, как человек военный и привыкший исполнять приказы, почти без колебаний согласился на все условия, продиктованные мне графом Бенкендорфом, потому что моя карьера всегда являлась для меня жизненным приоритетом. Отныне я, как и ты, являюсь тайным осведомителем Третьего отделения. Я полагаю, что наши с тобой отношения теперь, когда цель твоя достигнута и согласие мое на сотрудничество с тайной полицией получено, потеряют для тебя, как и для меня, всякий дальнейший смысл.
Спасибо за заботу.
Остаюсь с неизменным почтением ,
Жорж Шарль Дантес
Жорж закрыл лицо руками и горько, навзрыд расплакался. На полу валялась куча бумаг, скомканных и порванных, в горле стоял ком, раненая душа истекала кровью.
Письмо было отправлено наутро с оказией – почтой Жорж его отправить не решился, зная, что все письма вскрываются и прочитываются.
Забыть о нем. Забыть, выбросить из сердца и не вспоминать больше.
Сняв с безымянного пальца левой руки кольцо с сапфирами, он швырнул его в самый дальний угол своего маленького бюро, под красивый графический рисунок пером, изображавший одного из его любимых гранитных львов на, набережной Невы. Интересно, с мрачным цинизмом подумал он, граф Бенкендорф тоже подарит мне кольцо на память? Кто-то говорил, что шерифы в Америке носят специальные перстни-печатки в качестве особого знака отличия…
Глава 6
Больной мотылек
Я весь день, всё вчера, проблуждал по стране моих снов;
Как больной мотылек, я висел на стеблях у цветов;
Как звезда в вышине, я сиял, я лежал на волне;
Этот мир моих снов с ветерком целовал в полусне.
Нынче я целый день все дрожу, как больной мотылек;
Целый день от людей, как звезда в вышине, я далек,
И во всем, что кругом, и в лучах, и во тьме, и в огне,
Только сон, только сны без конца открываются мне…
В. Брюсов
И такое красивое белое платье, к которому я хочу подобрать кашемировую шаль, палевого оттенка – бледно-зеленую или розовую, чтобы надеть на летний бал в Аничковом. Двадцать шестого августа, ты помнишь? Всего-то две недели осталось, и я сбилась с ног, бегая по модисткам в поисках подходящей шляпки с мелкими цветочками в тон. Пушкин, правда, утверждает, что это пошло и смешно, но что он понимает в моде? По-моему, он и в поэзии не особенно разбирается, и стихи его скучны и полны несносного вздора…
А здесь у нас весело, дорогая Idalie, и кавалергарды из полка ее величества частенько навещают нас. Ты ведь знаешь Жоржа Дантеса? Ах, если бы ты видела, какими глазами он на меня смотрел и что он говорил мне недавно, когда мы поехали кататься верхом, пообещав Мишеньке Виельгорскому заехать к нему на дачу… Мы так долго проговорили с Жоржем, что совсем забыли про Мишеньку, а ведь он, кажется, собирался музицировать… Я даже и не знаю, что мне ответить милому Жоржу на его слова – он кажется мне совсем больным от любви ко мне, он сам мне сказал, что он болен от любви… И его глаза – если бы ты видела, Идалинька, каким лихорадочным блеском они горят, он так заметно осунулся и совершенно исхудал в последнее время…
Идалия поправила на плечах сползшую шаль и зевнула, лениво уставившись на дождь, вот уже третий день непрерывно колотящий в окно. Нет, она все-таки набитая дура, эта Таша… Как много в Натали провинциального, жеманного и манерного, презрительно кривя губы, подумала Идалия, закуривая тоненькую папироску в нефритовом, украшенном алмазами, мундштуке и жадно затягиваясь ароматным дымом.
Платья, шляпки, украшения, беготня по магазинам – все эти приятные хлопоты Идалия, разумеется, любила. Совсем недавно она заказала в Париже роскошное бальное платье, отороченное горностаем, и прелестное золотое колье за такую цену, что Наталья Пушкина лопнула бы от зависти. Платил, конечно, сам граф Строганов и даже не пикнул, – Александр Михалыч только рот разинул, глянув на супругу. Все знают, что поэт Пушкин вынужден продавать рукописи, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Только детей плодить умеет наш гениальный стихоплет, с раздражением подумала Идалия, вспоминая сальные двусмысленности пьяного Пушкина и его неоднократные попытки добраться до нее на всех балах и раутах. Сама Идалия терпеть не могла этого вечно кривляющегося салонного шута с его вытянутой обезьяньей физиономией. Странно было слышать про его многочисленных любовниц – врал, наверное… «Ах, Идалия, если бы вы только знали, каково это – мысленно быть у ваших ног, ловя каждое ваше слово, чтобы заслужить возможность коснуться губами хотя бы краешка вашего платья» – и это еще цветочки по сравнению с тем бредом, который он обычно нес при виде ее.
Но Дантес!..
С тех пор как уехал Геккерн, молодой chevalierguarde очень изменился. Характер его, прежде легкий и веселый, изменился и стал замкнутым и угрюмым, его живые голубые глаза, как верно подметила Наташа, приобрели странный, лихорадочный блеск. Он изменился даже внешне – его волосы отросли за лето и падали на лоб длинными белыми прядями, он стал носить тонкие усики, а на лбу прорезалась едва заметная горестная морщинка, появлявшаяся даже тогда, когда он улыбался, и придававшая ему болезненно-усталый, измученный вид.
…Она прекрасно помнила тот душный летний вечер у Строгановых, всего лишь месяц назад, где были Долли, Пьер Долгоруков, Мари Вяземская, Жорж Дантес и дальний родственник Строгановых по матери генерал Метман со своим племянником Рене. Дантес был необычайно оживлен, все время шутил, закатывая глаза и размахивая руками, целовал дамам ручки, ввязался в обычную забавную перепалку с Хромоножкой, а потом и вовсе запрыгнул на стол, изобразив под общий хохот и звон разбитых бокалов виртуозное балетное па. Последними приехали Метманы, и настроение белокурого кавалергарда внезапно и резко изменилось. Почти два часа граф Метман провел в скучнейшей беседе с Дантесом о политике и экономике Франции, вспоминая, как еще во времена Наполеона его арестовали полицейские ищейки министра тайной полиции Жозефа Фуше за приверженность Бурбонам. Жорж согласно кивал, морща лоб, и Долли неоднократно пыталась увести его от впавшего в бесконечные воспоминания старика, но этот разговор был явно интересен гвардейцу, ловившему каждое слово старого графа.
И потом еще этот Рене… Идалии показалось, что молодой и очень красивый Метман, во внешности которого было что-то байроническое, бросал на Дантеса долгие и пристальные взгляды, а потом они втроем – Жорж, Рене и Хромоножка, пришедший, против обыкновения, без заболевшего накануне Жана, удалились в бильярдную, прихватив с собой две бутылки вина.
…Вот тогда-то, поздней ночью, под проливным дождем, Идалия пользуясь длительной отлучкой капитана Полетики увезла Жоржа с собой.
Она долго ждала, пока они наиграются в бильярд, хотя не была вполне уверена в том, что странная троица занята именно этим. Вполне возможно, что они просто пили, потому что Дантес, выйдя из бильярдной, едва держался на ногах. Молодой Метман и Хромоножка остались, сказав, что собираются сыграть еще одну партию.
Жорж был не то чтобы сильно пьян, но впал в состояние дикого, невероятного возбуждения, и Идалия видела, что на нем лица нет. Он был страшно бледен и постоянно откидывал со лба, покрытого мелкими капельками пота, мокрые длинные пряди спутанных волос. При этом он, ни на секунду не умолкая и заразительно смеясь, рассказывал ей пошлые казарменные истории, мягко говоря, на грани приличия, а затем и вовсе сбился на вульгарнейшую похабщину. Однако глаза его не смеялись, а казались застывшими и безжизненными, а рот кривился в болезненной гримасе, и было похоже, что он все-таки действительно пьян. Попытка влепить Жоржу пощечину с целью быстрого приведения его в чувство не увенчалась успехом. Дантес испуганно заморгал, и глаза его вдруг наполнились слезами, отчего он стал напоминать Идалии маленького обиженного мальчишку, и пролепетал: Не надо со мной так, Idalie, я не вынесу этого… Потом она предприняла попытку его утешить, потому что он вдруг начал беспомощно и жалко рыдать у нее на плече, потом они невыносимо долго целовались в карете, доведя друг друга до полного изнеможения. Оказавшись у нее в спальне, Дантес внезапно сел на пол, опершись спиной на ее кровать, его била дрожь, и она, сжалившись над мальчишкой, притащила две рюмки и распечатанную бутылку коньяка. Он залпом опрокинул две рюмки подряд, после чего расплакался и закрыл глаза, лег на пол вниз лицом и закатил форменную истерику. Идалия была в полной растерянности. Ей было жаль его, жаль себя, но он никогда не производил впечатления неопытного новичка, а она не привыкла ждать и уговаривать мужчин. Дантес, впрочем, отличался от ее многочисленных предыдущих пассий редкой, яркой и очень чувственной красотой, и она решила сделать для него исключение, потому что сама страстно желала его. Запахнув на талии тонкий шелковый капот, она опустилась на пол с ним рядом, прильнув к нему всем телом, гладя его по волосам, по плечам, очертив розовым пальчиком контур его безупречных губ, ловя ртом слезы, непрерывным потоком льющиеся из его синих глаз, невзначай касаясь своей высокой и пышной грудью его загорелой руки…
Дантес, закрыв глаза, прижался губами к ее умелому пухлому рту, который с каждой секундой требовал все больших жертв. Она провела языком по его губам, коснувшись верхних зубов, потом просунула свой остренький кошачий язычок еще глубже, кусая и облизывая его язык. Он сжимал в руке и гладил ее белоснежную грудь, не в силах более сдерживаться, целовал розовые упругие соски и нежный плоский живот, тяжело дыша и прижимаясь к ней все теснее. Она быстро и незаметно сняла с него одежду и тихо застонала от нестерпимого желания, закусив губу и откинув назад рыжую голову.
Жорж, закрыв глаза, все еще мокрые от слез, не отрывая жадных губ от ее пухлого, капризного, чувственного рта и не переставая ласкать ее, овладел ею тут же, на полу ее роскошной спальни; и она, стоная и выгибаясь, слегка помогая ему бесстыдными движениями своего гибкого, сильного тела, внезапно почувствовала в его истерзанной слезами страсти трагическую ноту невыносимого душевного страдания…
Потом они перебрались в ее постель и только под утро уснули, счастливые и измученные, чтобы весь следующий день выслушивать двусмысленные намеки знакомых насчет «порочной синевы под глазами» и расплывшихся синяков на шее…
Она так и не поняла причины его слез, а он ни слова не сказал ей. Единственное, что ей точно удалось выяснить, так это то, что Рене Метман накануне учил их с Пьером курить какой-то диковинный бурый порошок, привезенный им из Китая. Он обещал, что даст им еще, если ощущения понравятся. Этот порошок, который он называл «опиумом», должен был вызывать в мозгу яркие, красочные, похожие на галлюцинации сны и способствовать, по словам молодого графа, «пробуждению чувств и расширению сознания». Жорж метался в постели, звал Луи, которого Идали считала его опекуном и старым другом. Должно быть, от этого опия все на свете перепуталось в белокурой голове гвардейца, если он шептал во сне «Идали» и «донесения», а потом «Луи» и «люблю».
Он меня любит, меня, думала Идалия, глядя на прекрасное лицо своего белокурого принца. Потому что меня невозможно не любить…
Слово «донесения», впрочем, вернуло ее с небес на землю и напомнило о необходимости составления ежемесячного рапорта генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, и она, вздохнув, стала тихим шепотом рассказывать Жоржу о «неблагонадежных гвардейцах», не дающих властям спокойно спать…
– К вам посетитель, князь.
Пожилой слуга Хромоножки, Федор, неуверенно топтался в дверях, зная непредсказуемый нрав Петра Владимировича, которого помнил еще с колыбели.
– Кто? – Долгоруков поднял голову, с неохотой оторвавшись от чтения французского романа.
– Князь Ларионов Сергей Петрович. Говорят, по делам пожаловали. Просить?
– Проси…
У посетителя, скромно, но опрятно одетого господина лет сорока, с хмурым, тяжелым взглядом бесцветных, как будто выгоревших глаз из-под чуть нависших густых бровей, оказалось к Пьеру, как он выразился, «дельце деликатного свойства».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– А я знаю, как развлечь наших дам, раз им с нами скучно! Господа офицеры! Не соблаговолите ли составить нам компанию? Просим за наш столик. Ну-ка, Ванюша, а принеси нам еще шампанского, голубчик!
Последняя фраза относилась к проворному востроглазому официанту, который поклонился и исчез, появившись через полминуты с бутылкой шампанского и ведерком со льдом.
…Еще через час вся компания, включая раскрасневшихся и смеющихся дам, вышла из дверей ресторана на вечернюю Морскую. Светлые питерские ночи вовсе не располагали ко сну, и все отправились гулять по ночному городу. Дантес шутил, смеялся, без конца целовал ручки прелестным дамам, но его взгляд все чаще останавливался на высокой и тонкой Наташе, которая в ответ тоже благосклонно косила на него своими странными, теплыми, медовыми глазами. Он искренне рад был знакомству с ее супругом, веселым и общительным человеком, к тому же известным поэтом. Пушкин, впрочем, чрезвычайно расстроился из-за того, что молодой француз ничего не слышал о нем. Ему казалось, что все без исключения должны ценить его поэтический гений, поэтому всю дорогу, невзирая на слабые и нежные протесты Натали, читал им свои стихи. «Вот помру я, так и стыдиться будете, что при жизни моей стихов моих не читали!» Дантес, плохо понимавший по-русски, вслушивался в музыку и ритм стиха и был очарован настолько, что дал себе обещание выучить русский язык. «Я тогда по-русски скажу Натали, какая она красавица», – подумал Жорж.
Оказалось, что все его новые друзья частенько наведываются в Новую Деревню, снимая дачи на Островах. Катрин отчего-то ахнула, услышав про летние квартиры бравых кавалергардов, и резко отвернулась в сторону, закрыв ладонями вспыхнувшее лицо. «Наверное, встречается с кем-нибудь, – с грустью подумал Дантес, взглянув на Катрин. – Выйдет замуж, родит детей… Красивая… и Александрии тоже очень мила, хотя и робкая в отличие от Катрин… Но Натали… Натали… Как сказать по-русски – я очарован вами?»
Она и сама видит, что ты ею очарован. А ты давай учи русский язык, старайся… будешь по-русски писать доносы шефу жандармов, гнусный шпион…
Уже за полночь, вернувшись в Деревню, он долго не мог уснуть, бродя под столетними соснами вдоль залива. Наконец он вернулся, взял перо и бумагу, зажег свечу, стараясь никого не разбудить, и стал писать…
Дорогой Луи!
Я надеюсь, что дела твои складываются удачно и что (зачеркнуто).
Я так скучаю по тебе, друг мой, и мне кажется, что я не вынесу…
Очередной скомканный лист полетел на пол. Дантес, в отчаянии положив голову на руки, пытался сказать сам себе – будь с ним предельно холоден, он обычный шпион, он предал тебя и, наверное, многих до тебя… Интересно, сколько еще таких дураков, как ты, попались в его хитрые сети?..
…Сегодня я был вызван к графу Бенкендорфу для личной беседы, которая проходила в присутствии его секретаря Павла Миллера. Миллер, кажется, все записывал. Бенкендорф сообщил мне, что поскольку мне была оказана высочайшая честь поступить в полк ее величества сразу офицером, что противоречит сложившейся в гвардии практике, то я должен буду оказывать русской полицейской службе некоторые услуги деликатногосвойства. Так, мне было поручено следить за офицерами гвардии, прислушиваясь к их разговорам, и выяснять, не скрывают ли они предосудительных намерений по отношению к властям. Граф сообщил мне, что еще не зажили раны, нанесенные русской армии тайными обществами, которые привели к бунту против царя несколько лет тому назад. Сведения я д олжен буду передавать Идалии Полетике, которая, в свою очередь, будет делиться со мной своими наблюдениями, и затем уже Идалия передаст их графу в приватной беседе. Мне намекнули, что я обязан буду «приударить за Идали» и «быть с ней поласковей» для выяснения всех подробностей, относящихся к упомянутому предмету.
Мне было дано еще задание – установление наблюдения за недавно прибывшим в Санкт-Петербург французским генералом Антуаном Метманом и его племянником журналистом Рене, который по случайному совпадению учился вместе со мной в военном училище в Сен-Сире. Информатора мне тоже определили – на сей раз это граф Алексей Федорович Орлов.
Генерал Бенкендорф дал мне понять, что ты давно и прочно связан с Третьим отделением и выполняешь их секретные поручения, связанные с твоей дипломатической миссией в России. Таким образом, Луи, я понял, для какой цели ты меня использовал и зачем так быстро и умело завладел моим телом и душой. В моем случае ты мог бы обойтись простым разговором и откровенной вербовкой, не растрачивая на меня своего обаяния. Ты должен знать, что я, как человек военный и привыкший исполнять приказы, почти без колебаний согласился на все условия, продиктованные мне графом Бенкендорфом, потому что моя карьера всегда являлась для меня жизненным приоритетом. Отныне я, как и ты, являюсь тайным осведомителем Третьего отделения. Я полагаю, что наши с тобой отношения теперь, когда цель твоя достигнута и согласие мое на сотрудничество с тайной полицией получено, потеряют для тебя, как и для меня, всякий дальнейший смысл.
Спасибо за заботу.
Остаюсь с неизменным почтением ,
Жорж Шарль Дантес
Жорж закрыл лицо руками и горько, навзрыд расплакался. На полу валялась куча бумаг, скомканных и порванных, в горле стоял ком, раненая душа истекала кровью.
Письмо было отправлено наутро с оказией – почтой Жорж его отправить не решился, зная, что все письма вскрываются и прочитываются.
Забыть о нем. Забыть, выбросить из сердца и не вспоминать больше.
Сняв с безымянного пальца левой руки кольцо с сапфирами, он швырнул его в самый дальний угол своего маленького бюро, под красивый графический рисунок пером, изображавший одного из его любимых гранитных львов на, набережной Невы. Интересно, с мрачным цинизмом подумал он, граф Бенкендорф тоже подарит мне кольцо на память? Кто-то говорил, что шерифы в Америке носят специальные перстни-печатки в качестве особого знака отличия…
Глава 6
Больной мотылек
Я весь день, всё вчера, проблуждал по стране моих снов;
Как больной мотылек, я висел на стеблях у цветов;
Как звезда в вышине, я сиял, я лежал на волне;
Этот мир моих снов с ветерком целовал в полусне.
Нынче я целый день все дрожу, как больной мотылек;
Целый день от людей, как звезда в вышине, я далек,
И во всем, что кругом, и в лучах, и во тьме, и в огне,
Только сон, только сны без конца открываются мне…
В. Брюсов
И такое красивое белое платье, к которому я хочу подобрать кашемировую шаль, палевого оттенка – бледно-зеленую или розовую, чтобы надеть на летний бал в Аничковом. Двадцать шестого августа, ты помнишь? Всего-то две недели осталось, и я сбилась с ног, бегая по модисткам в поисках подходящей шляпки с мелкими цветочками в тон. Пушкин, правда, утверждает, что это пошло и смешно, но что он понимает в моде? По-моему, он и в поэзии не особенно разбирается, и стихи его скучны и полны несносного вздора…
А здесь у нас весело, дорогая Idalie, и кавалергарды из полка ее величества частенько навещают нас. Ты ведь знаешь Жоржа Дантеса? Ах, если бы ты видела, какими глазами он на меня смотрел и что он говорил мне недавно, когда мы поехали кататься верхом, пообещав Мишеньке Виельгорскому заехать к нему на дачу… Мы так долго проговорили с Жоржем, что совсем забыли про Мишеньку, а ведь он, кажется, собирался музицировать… Я даже и не знаю, что мне ответить милому Жоржу на его слова – он кажется мне совсем больным от любви ко мне, он сам мне сказал, что он болен от любви… И его глаза – если бы ты видела, Идалинька, каким лихорадочным блеском они горят, он так заметно осунулся и совершенно исхудал в последнее время…
Идалия поправила на плечах сползшую шаль и зевнула, лениво уставившись на дождь, вот уже третий день непрерывно колотящий в окно. Нет, она все-таки набитая дура, эта Таша… Как много в Натали провинциального, жеманного и манерного, презрительно кривя губы, подумала Идалия, закуривая тоненькую папироску в нефритовом, украшенном алмазами, мундштуке и жадно затягиваясь ароматным дымом.
Платья, шляпки, украшения, беготня по магазинам – все эти приятные хлопоты Идалия, разумеется, любила. Совсем недавно она заказала в Париже роскошное бальное платье, отороченное горностаем, и прелестное золотое колье за такую цену, что Наталья Пушкина лопнула бы от зависти. Платил, конечно, сам граф Строганов и даже не пикнул, – Александр Михалыч только рот разинул, глянув на супругу. Все знают, что поэт Пушкин вынужден продавать рукописи, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Только детей плодить умеет наш гениальный стихоплет, с раздражением подумала Идалия, вспоминая сальные двусмысленности пьяного Пушкина и его неоднократные попытки добраться до нее на всех балах и раутах. Сама Идалия терпеть не могла этого вечно кривляющегося салонного шута с его вытянутой обезьяньей физиономией. Странно было слышать про его многочисленных любовниц – врал, наверное… «Ах, Идалия, если бы вы только знали, каково это – мысленно быть у ваших ног, ловя каждое ваше слово, чтобы заслужить возможность коснуться губами хотя бы краешка вашего платья» – и это еще цветочки по сравнению с тем бредом, который он обычно нес при виде ее.
Но Дантес!..
С тех пор как уехал Геккерн, молодой chevalierguarde очень изменился. Характер его, прежде легкий и веселый, изменился и стал замкнутым и угрюмым, его живые голубые глаза, как верно подметила Наташа, приобрели странный, лихорадочный блеск. Он изменился даже внешне – его волосы отросли за лето и падали на лоб длинными белыми прядями, он стал носить тонкие усики, а на лбу прорезалась едва заметная горестная морщинка, появлявшаяся даже тогда, когда он улыбался, и придававшая ему болезненно-усталый, измученный вид.
…Она прекрасно помнила тот душный летний вечер у Строгановых, всего лишь месяц назад, где были Долли, Пьер Долгоруков, Мари Вяземская, Жорж Дантес и дальний родственник Строгановых по матери генерал Метман со своим племянником Рене. Дантес был необычайно оживлен, все время шутил, закатывая глаза и размахивая руками, целовал дамам ручки, ввязался в обычную забавную перепалку с Хромоножкой, а потом и вовсе запрыгнул на стол, изобразив под общий хохот и звон разбитых бокалов виртуозное балетное па. Последними приехали Метманы, и настроение белокурого кавалергарда внезапно и резко изменилось. Почти два часа граф Метман провел в скучнейшей беседе с Дантесом о политике и экономике Франции, вспоминая, как еще во времена Наполеона его арестовали полицейские ищейки министра тайной полиции Жозефа Фуше за приверженность Бурбонам. Жорж согласно кивал, морща лоб, и Долли неоднократно пыталась увести его от впавшего в бесконечные воспоминания старика, но этот разговор был явно интересен гвардейцу, ловившему каждое слово старого графа.
И потом еще этот Рене… Идалии показалось, что молодой и очень красивый Метман, во внешности которого было что-то байроническое, бросал на Дантеса долгие и пристальные взгляды, а потом они втроем – Жорж, Рене и Хромоножка, пришедший, против обыкновения, без заболевшего накануне Жана, удалились в бильярдную, прихватив с собой две бутылки вина.
…Вот тогда-то, поздней ночью, под проливным дождем, Идалия пользуясь длительной отлучкой капитана Полетики увезла Жоржа с собой.
Она долго ждала, пока они наиграются в бильярд, хотя не была вполне уверена в том, что странная троица занята именно этим. Вполне возможно, что они просто пили, потому что Дантес, выйдя из бильярдной, едва держался на ногах. Молодой Метман и Хромоножка остались, сказав, что собираются сыграть еще одну партию.
Жорж был не то чтобы сильно пьян, но впал в состояние дикого, невероятного возбуждения, и Идалия видела, что на нем лица нет. Он был страшно бледен и постоянно откидывал со лба, покрытого мелкими капельками пота, мокрые длинные пряди спутанных волос. При этом он, ни на секунду не умолкая и заразительно смеясь, рассказывал ей пошлые казарменные истории, мягко говоря, на грани приличия, а затем и вовсе сбился на вульгарнейшую похабщину. Однако глаза его не смеялись, а казались застывшими и безжизненными, а рот кривился в болезненной гримасе, и было похоже, что он все-таки действительно пьян. Попытка влепить Жоржу пощечину с целью быстрого приведения его в чувство не увенчалась успехом. Дантес испуганно заморгал, и глаза его вдруг наполнились слезами, отчего он стал напоминать Идалии маленького обиженного мальчишку, и пролепетал: Не надо со мной так, Idalie, я не вынесу этого… Потом она предприняла попытку его утешить, потому что он вдруг начал беспомощно и жалко рыдать у нее на плече, потом они невыносимо долго целовались в карете, доведя друг друга до полного изнеможения. Оказавшись у нее в спальне, Дантес внезапно сел на пол, опершись спиной на ее кровать, его била дрожь, и она, сжалившись над мальчишкой, притащила две рюмки и распечатанную бутылку коньяка. Он залпом опрокинул две рюмки подряд, после чего расплакался и закрыл глаза, лег на пол вниз лицом и закатил форменную истерику. Идалия была в полной растерянности. Ей было жаль его, жаль себя, но он никогда не производил впечатления неопытного новичка, а она не привыкла ждать и уговаривать мужчин. Дантес, впрочем, отличался от ее многочисленных предыдущих пассий редкой, яркой и очень чувственной красотой, и она решила сделать для него исключение, потому что сама страстно желала его. Запахнув на талии тонкий шелковый капот, она опустилась на пол с ним рядом, прильнув к нему всем телом, гладя его по волосам, по плечам, очертив розовым пальчиком контур его безупречных губ, ловя ртом слезы, непрерывным потоком льющиеся из его синих глаз, невзначай касаясь своей высокой и пышной грудью его загорелой руки…
Дантес, закрыв глаза, прижался губами к ее умелому пухлому рту, который с каждой секундой требовал все больших жертв. Она провела языком по его губам, коснувшись верхних зубов, потом просунула свой остренький кошачий язычок еще глубже, кусая и облизывая его язык. Он сжимал в руке и гладил ее белоснежную грудь, не в силах более сдерживаться, целовал розовые упругие соски и нежный плоский живот, тяжело дыша и прижимаясь к ней все теснее. Она быстро и незаметно сняла с него одежду и тихо застонала от нестерпимого желания, закусив губу и откинув назад рыжую голову.
Жорж, закрыв глаза, все еще мокрые от слез, не отрывая жадных губ от ее пухлого, капризного, чувственного рта и не переставая ласкать ее, овладел ею тут же, на полу ее роскошной спальни; и она, стоная и выгибаясь, слегка помогая ему бесстыдными движениями своего гибкого, сильного тела, внезапно почувствовала в его истерзанной слезами страсти трагическую ноту невыносимого душевного страдания…
Потом они перебрались в ее постель и только под утро уснули, счастливые и измученные, чтобы весь следующий день выслушивать двусмысленные намеки знакомых насчет «порочной синевы под глазами» и расплывшихся синяков на шее…
Она так и не поняла причины его слез, а он ни слова не сказал ей. Единственное, что ей точно удалось выяснить, так это то, что Рене Метман накануне учил их с Пьером курить какой-то диковинный бурый порошок, привезенный им из Китая. Он обещал, что даст им еще, если ощущения понравятся. Этот порошок, который он называл «опиумом», должен был вызывать в мозгу яркие, красочные, похожие на галлюцинации сны и способствовать, по словам молодого графа, «пробуждению чувств и расширению сознания». Жорж метался в постели, звал Луи, которого Идали считала его опекуном и старым другом. Должно быть, от этого опия все на свете перепуталось в белокурой голове гвардейца, если он шептал во сне «Идали» и «донесения», а потом «Луи» и «люблю».
Он меня любит, меня, думала Идалия, глядя на прекрасное лицо своего белокурого принца. Потому что меня невозможно не любить…
Слово «донесения», впрочем, вернуло ее с небес на землю и напомнило о необходимости составления ежемесячного рапорта генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, и она, вздохнув, стала тихим шепотом рассказывать Жоржу о «неблагонадежных гвардейцах», не дающих властям спокойно спать…
– К вам посетитель, князь.
Пожилой слуга Хромоножки, Федор, неуверенно топтался в дверях, зная непредсказуемый нрав Петра Владимировича, которого помнил еще с колыбели.
– Кто? – Долгоруков поднял голову, с неохотой оторвавшись от чтения французского романа.
– Князь Ларионов Сергей Петрович. Говорят, по делам пожаловали. Просить?
– Проси…
У посетителя, скромно, но опрятно одетого господина лет сорока, с хмурым, тяжелым взглядом бесцветных, как будто выгоревших глаз из-под чуть нависших густых бровей, оказалось к Пьеру, как он выразился, «дельце деликатного свойства».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28