Это разител
ьное расхождение между временем на часах и временем в нас покуда недоста
точно изучено и заслуживает дальнейшего пристального исследования. Но
биограф, интересы которого, как мы уже упоминали, строго ограничены, впра
ве удовлетвориться здесь одним простым суждением: когда человек достиг
тридцатилетнего возраста, вот как Орландо, то время, когда он думает, стан
овится неимоверно долгим; то время, когда он действует, становится неимо
верно коротким. Орландо отдавал распоряжения по своему гигантскому хоз
яйству в мгновение ока; но, едва он уединялся на холме под своим дубом, сек
унды начинали взбухать и наливаться так, будто им вовек не пробить. Налив
ались они к тому же чем-то уж вовсе невообразимым. Ибо его не просто одоле
вали вопросы, ставившие в тупик величайших мыслителей, например: что так
ое любовь? что такое дружба? что есть истина? Но стоило ему ими задаться, вс
е его прошлое, такое, казалось бы, бесконечное и насыщенное, устремлялось
к готовой пробить секунде, раздувало ее во много раз против натуральной
величины, окрашивало всеми цветами радуги и какой только не начиняло дре
беденью.
В подобных раздумьях (или как их там ни назови) проводил он месяцы и годы с
воей жизни. Не будет преувеличением сказать, что ему случалось выйти из д
ому после завтрака тридцатилетним и воротиться к обеду пятидесятилетн
им человеком. Иные недели старили его на сто лет, иные и трех секунд не при
бавляли к его возрасту. Вообще, о продолжительности человеческой жизни (
о сроке, отпущенном животным, лучше тут умолчим) мы рассуждать не беремся,
потому что стоит заявить, что жизнь бесконечно длинна, и тут-то нам и напо
мнят, что промельк ее мгновенней опадания розового лепестка. Из двух сил,
которые вперемежку и, однако же, что особенно странно, обе разом командую
т нашим убогим рассудком Ц краткость и долгота, Ц Орландо то попадал во
власть тяжкого слоноподобного божества, то легкокрылой мухи. Жизнь каза
лась ему нескончаемой. И все равно промелькнула как миг. Но даже когда она
особенно простиралась вдаль, и секунды особенно разбухали, и он будто бл
уждал один по бескрайним пустыням вечности, и то ему не хватало времени р
азгладить и разгадать петлистые, тесные пергаментные строки, которые тр
идцатилетний обиход с мужчинами и женщинами тугим свитком свил в его моз
гу и сердце. Он вовсе еще не покончил с мыслями о Любви (дуб за этот период у
спел много раз зазеленеть и отряхнуть листву), а Честолюбие уже вытолкал
о ее с поля и заместило Дружбой и Литературой. И поскольку первый вопрос
Ц что такое Любовь? Ц не был решен, она по всякому поводу и без повода вры
валась, оттирала Книги, и Метафоры, и Каков смысл нашей жизни? Ц на кромку
поля, где они и выжидали, когда снова смогут ринуться в игру. Процесс решен
ия еще запутывался и разбухал из-за того, что был роскошно иллюстрирован,
и притом не только картинками Ц старая королева Елизавета, в розовой па
рче, на гобеленовом диване, в руке табакерка из слоновой кости, рядом золо
тая рукоять кинжала, Ц но и запахами Ц как она была надушена! Ц и звукам
и: как трубили олени в Ричмонд-парке тем зимним днем… И мысль о любви слив
алась, сплавлялась с зимой и снегом, с жаром камина; с русскими княжнами, з
олотыми кинжалами, зовами оленей; со слюнявым лепетом старого короля Яко
ва, и с фейерверками, и с мешками сокровищ в трюмах елизаветинских корабл
ей. Каждая часть, едва он пробовал сдвинуть ее с места, упиралась в другую,
Ц так в кусок стекла, год пролежавший на дне морском, врастают кости, стре
козы, и монеты, и кудри утопленниц.
Ц О Господи, опять метафора, Ц воскликнул он при этих словах (что показы
вает, как беспорядочно кружила его мысль, и объясняет, почему дуб столь ча
сто зеленел и осыпался, покуда Орландо бесплодно бился над решением вопр
оса о Любви). Ц Вот уж зачем они нужны? Ц спросил он себя. Ц Почему просто
-напросто не сказать, ну… Ц И тут он думал полчаса, Ц или, может быть, это д
ва с половиной года? Ц как просто-напросто сказать, что такое Любовь. Ц О
браз, кстати, явно натянут, Ц рассуждал он, Ц никакая стрекоза не станет
жить на дне морском, разве что в силу совершенно исключительных обстояте
льств. А если Литература не Супруга и Наложница Истины Ц что же она такое
? Ах, надоело! Ц крикнул он. Ц При чем тут Наложница, если уже сказано Ц Су
пруга? Почему нельзя просто назвать вещи своими именами и успокоиться?
И он попытался сказать, что трава зеленая, а небо синее, и тем ублажить сур
овый дух поэзии, которому, хоть и с почтительного расстояния, он все еще не
вольно поклонялся.
Ц Небо синее, Ц сказал он. Ц Трава зеленая.
Но, подняв глаза, он убедился, что, совершенно даже напротив, небо было как
покровы, опадающие с голов тысячи мадонн, а трава темнела и стлалась, как б
ег девичьей стайки, спасающейся от объятий волосатых сатиров из очарова
нного леса.
Ц Ей-богу, Ц сказал он (потому что взял скверную привычку разговариват
ь с самим собою вслух), Ц хрен редьки не слаще. И то и другое Ц фальшиво до
нельзя.
И он отчаялся в собственной способности определить, что такое поэзия и ч
то такое правда, и впал в глубокое уныние.
Тут мы воспользуемся паузой в его монологе, чтобы порассуждать о том, как
странно видеть Орландо, распростертого на траве в июньский день, и почем
у столь прекрасный собою молодой человек, в полном обладании своими спос
обностями, столь здоровым телом, столь образцовыми щеками и ногами Ц че
ловек, без раздумья бросающийся в атаку впереди войска и принимающий пое
динок, Ц почему он страдает таким бессилием мысли и так этим мучится, что
, когда дело доходит до вопроса о поэзии и его неспособности с ним сладить
, он робеет, как маленькая девочка под маменькиной дверью? Мы подозреваем,
что насмешка Грина над его трагедией уязвила его не меньше, чем насмешка
Саши над его любовью. Но мы, однако, слишком отвлеклись…
Орландо все раздумывал. Он продолжал всматриваться в небо и траву, стара
ясь угадать, что сказал бы про них истинный поэт, чьи стихи напечатаны в Ло
ндоне. А Память меж тем (повадки ее Нами уже описаны) все совала ему под нос
лицо Николаса Грина, как будто этот вислогубый зоил, и, как выяснилось, еще
и предатель, был Муза собственной персоной и это его обязан ублажать Орл
андо. И Орландо тем летним утром предлагал ему на выбор много словесных о
боротов, и скромных, и фигурных, а Ник Грин все качал головою, хмыкал и что-т
о пел про Глор, про Цицерона и что поэзия в наш век мертва. Наконец, вскочив
на ноги (уже наступила зима, и было очень холодно), Орландо произнес клятву
, одну из самых знаменательных в своей жизни, ибо она обрекала его такому р
абству, беспощадней которого на свете не бывает.
Ц Будь я проклят, Ц сказал Орландо, Ц если я напишу или попытаюсь напис
ать еще хоть слово в угоду Нику Грину или Музе. Хорошо ли, плохо, или посред
ственно Ц я буду писать отныне и вовеки в угоду самому себе. Ц И тут он бу
дто разорвал все свои бумаги и швырнул их в усмешливую, наглую физиономи
ю. После чего, как увертывается дворняга, когда вы наклонились, чтобы запу
стить в нее камнем, Память увертливо убрала портрет Николаса Грина с гла
з долой и вместо него подсунула Орландо… вот именно что ничего не подсун
ула.
Но Орландо все равно продолжал думать. А ему было, было о чем подумать. Вед
ь, разорвав тот свиток, тот пергамент, он одним махом разорвал и ту скрепле
нную гербовой печатью грамоту, которой в тиши своего кабинета он сам себ
я назначил, как назначает посланника король, Ц первым в своем роду поэто
м, первым писателем своего века, даруя душе своей вечное бессмертие, а тел
у Ц вечный покой среди лавров и неосязаемых стягов людского поклонения
вовеки. Как ни было все это великолепно, он разорвал ту грамоту и выбросил
в мусорную корзину.
Ц Слава, Ц сказал он, Ц не что иное, как (и поскольку не было на него Ника
Грина, чтобы его окоротить, он упивался, заливался образами, из которых мы
выбираем только два-три самых скромных)… как расшитый камзол, стесняющи
й члены; серебряные, давящие на сердце латы; щит повапленный, заслоняющий
воронье пугало, Ц и т. д. и т. п. Суть всех этих образов сводилась к тому, что
слава мешает и теснит, безвестность же, как туман, обволакивает человека:
безвестность темна, просторна и вольготна, безвестность оставляет духу
нестесненно идти своим путем. На человека безвестного милосердно излив
аются потоки темноты. Никто не знает, куда уходит он, куда приходит. Он вол
ен искать, он волен объявлять правду; лишь он один свободен; он один правди
в; он один наслаждается покоем. И он затих под дубом, очень даже удобно и ую
тно ему подостлавшим свои корявые корни.
Лежа так, глубоко уйдя в свои мысли о благословении безвестности, о том, ка
кое это счастье быть безымянным, быть волной Ц вот набежит, вот снова опа
дет на дно морское; о том, как безвестность избавляет душу от докучной зав
исти и злобы, гонит по жилам чистый ток великодушия и щедрости, учит дават
ь и брать, не клянча и не расточая ни благодарности, ни похвал; так, верно, Жи
ли все великие поэты, полагал он (хотя, по скудости познаний в греческом, н
е мог подкрепить свою идею), так, думал он, пишет Шекспир, так зодчие возвод
ят храмы, не ища ни воздаяния, ни славы, была бы только работа днем да вечер
ом кружка пива. «Вот это жизнь, Ц думал он, потягиваясь под дубом. Ц Но от
чего бы сию минуту ей не предаться?» Мысль эта пронзила его, как пуля. Чест
олюбие грузилом шлепнулось на дно. Освободясь от грызи попранной любви,
уязвленного тщеславия Ц словом, всякого зуда и волдырей, какими он маял
ся из-за житейской крапивы, совершенно бессильной обстрекать человека,
если тот избегает почестей, Ц он широко раскрыл глаза, и прежде широко от
крытые, но видевшие только мысли, и увидел далеко в низине свой собственн
ый дом.
Он раскинулся в лучах весеннего утра. Скорей не дом, а целый город, но не сл
епленный кое-как прихотью несговаривавшихся хозяев, а возведенный осмо
трительным, рачительным строителем, руководившимся одной-единственно
й идеей. Дворы и строения Ц серые, красные, бурые Ц располагались стройн
о, соразмерно; вот двор Ц удлиненный, а вот квадратный; где статуя, где фон
тан; одно строение лежит плоско, другое подведено под острый конек; где зв
онница, а где часовня; меж ними сверкали ярчайшие полотнища муравы, темне
ли группки кедров и пестрели куртины; и все это плотно, но не сжимая, не сте
сняя, замыкал изгиб тяжелых стен; и кучерявились, взмывая в небо, дымки нес
четных труб. Это могучее, но строго рассчитанное сооружение, способное у
крыть тысячи человек и, наверное, две тысячи коней, возведено, думал Орлан
до, работниками, не передавшими векам своих имен. Здесь жили, мне и не счес
ть сколько столетий, безвестные поколения моих безвестных предков. Ни од
ин из всех этих Ричардов, Джонов, Марий, Елизавет не оставил по себе следа,
но все они, трудясь Ц кто иголкой, кто лопатой, Ц любя, рожая себе подобны
х, оставили вот это.
Никогда еще дом не выглядел благородней, человечней.
Так к чему же заноситься, метить куда-то выше их? Какая оглушительная нагл
ость и тщета Ц пытаться усовершенствовать это безымянное творение, под
править труд исчезнувших рук. Куда лучше прожить неизвестным и оставить
после себя арку, беседку, стену, за которой вызревает персик, чем, мелькнув
ярким метеором, улетучиться дотла. И в конце концов, сказал он сам себе, за
гораясь при виде огромного дома и дерна внизу, неизвестные лорды и леди, к
оторые здесь жили, никогда не забывали кое-что приберечь для наследнико
в: вдруг протечет крыша, повалится дерево. И всегда был у них на кухне тепл
ый уголок для старенького пастуха, всегда хлеб для голодных; всегда были
начищены кубки, даже когда хозяина сваливал недуг; окна сверкали огнями,
даже когда он лежал на смертном одре. Хоть и лорды, как готовно растворяли
сь они в безвестности вместе с каменщиками, вместе с кротоловами. Безвес
тные герои, забытые зиждители Ц так взывал он к ним с жаром, который рьяно
отрицали иные критики, приписывавшие ему холодность, вялость, безразлич
ие (по правде говоря, качество вообще нередко прячется по другую сторону
стены, возле которой мы его разыскиваем), так обращался он к своему дому и
роду с прочувствованной речью; но, когда дошло до заключения, Ц какая же
речь без заключения? Ц он запнулся. Он хотел было пышно заключить в таком
духе, что вот, мол, он пойдет по их стопам, добавит еще камешек к сооружению
. Но поскольку сооружение и так покрывало девять акров, даже и единственн
ый добавленный камешек был бы, пожалуй, излишеством. Не упомянуть ли в зак
лючение о мебели? О стульях и столах, о ковриках возле кроватей? Да, в заклю
чение следовало упомянуть именно о том, чего дому не хватает. И, оставя реч
ь покуда неоконченной, он снова зашагал вниз, решив отныне посвятить себ
я усовершенствованию интерьера. Известие о том, что она должна немедля е
му споспешествовать, вызвало у доброй старой миссис Гримздитч (да, она ус
пела состариться) слезы на глазах.
У лошадки Ц вешалки для полотенец в спальне короля («еще доброго короля
Якова, милорд», Ц сказала миссис Гримздитч, намекая на то, что много воды
утекло с тех пор, как королевская особа вообще почивала под этим кровом; н
о дни проклятого Парламента миновали, теперь в Англии, слава Богу, опять К
орона В резу
льтате гражданской войны с Парламентом Карл I был обезглавлен, Англия об
ъявлена Республикой, Кромвель Ц лордом-протектором (в 1649 г.). Вскоре после
смерти Кромвеля на трон был призван сын казненного короля Ц Карл II (а 1660 г.).
) недоставало ножки; не было скамеек под кувшины в покойчике, прилег
ающем к гостиной пажа герцогини; мистер Грин изгадил ковер этой своей па
костной трубкой, уж они с Джуди скоблили-скоблили, пятно так и не отстало.
Одним словом, когда Орландо прикинул, как обставить креслами розового де
рева, шкафчиками кедрового дерева, серебряными кувшинами, фарфоровыми т
азами и персидскими коврами все имевшиеся в замке триста шестьдесят пят
ь спален, он понял, что это ему обойдется недешево и, если еще останется не
сколько тысяч фунтов от его состояния, их едва достанет на то, чтобы увеша
ть коврами несколько галерей, снабдить столовую залу резными стульями и
поместить зеркала кованого серебра и стулья того же металла (к которому
он питал неуемную страсть) в королевские опочивальни.
И он засел за скрупулезный труд, в чем мы, без сомнения, убедимся, просмотр
ев его амбарные книги. Заглянем в перечень тогдашних его покупок, с расхо
дами, столбиком подсчитанными на полях, Ц но их мы опускаем.
За пятьдесят пар испанских покрывал и столько же занавесей алой и белой
тафты; к ним же воланы алого и белого атласа, шитого алым и белым шелком…
За семьдесят кресел желтого атласа, и шестьдесят стульев, им соответстве
нных, и столько же чехлов…
За шестьдесят семь столов орехового дерева…
За семнадцать дюжин ящиков, по пять дюжин бокалов венецианского стекла в
каждой дюжине…
За сто две ковровые дорожки, длиною тридцать ярдов каждая…
За девяносто семь подушечек алого дамаста, шитого бланжевыми шелковыми
галунами, и к ним столько же обитых тисненым шелком скамеечек для ног и ст
ульев соответственно…
За пятьдесят канделябров, под дюжину свеч каждый…
Но вот Ц так список действует на нас Ц вот мы уже и зеваем. Однако мы прек
ращаем этот перечень только потому, что нам скучно, а не потому, что он исч
ерпан. Далее следуют еще двадцать девять страниц, и общая сумма составля
ет много тысяч фунтов, т. е. миллионов фунтов на наши деньги. И, проведя таки
м образом день, вечером лорд Орландо снова подсчитал, во что ему встанет н
агородить тысячу огородов, если платить работникам по десять пенсов в ча
с, и сколько центнеров гвоздей по пять с половиной пенсов за пинту уйдет н
а починку ограды парка в пятнадцать миль окружностью. И так далее и тому п
одобное.
Рассказ наш, пожалуй, и скучноват, ведь один ларец не ахти как отличается о
т прочих и один огород, пожалуй, мало отличим от тысячи. Но ради них он сове
ршал увлекательнейшие путешествия, попадал в удивительные истории. Нап
ример, когда он засадил целый городок слепых женщин близ Брюгге сшивать
балдахин для серебряного ложа; а уж история с венецианским мавром, у кото
рого он купил (но только силою оружия) полированный ларец, Ц та в других р
уках бесспорно показалась бы достойной изложения. Ну и его предприятиям
было тоже не занимать разнообразия:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
ьное расхождение между временем на часах и временем в нас покуда недоста
точно изучено и заслуживает дальнейшего пристального исследования. Но
биограф, интересы которого, как мы уже упоминали, строго ограничены, впра
ве удовлетвориться здесь одним простым суждением: когда человек достиг
тридцатилетнего возраста, вот как Орландо, то время, когда он думает, стан
овится неимоверно долгим; то время, когда он действует, становится неимо
верно коротким. Орландо отдавал распоряжения по своему гигантскому хоз
яйству в мгновение ока; но, едва он уединялся на холме под своим дубом, сек
унды начинали взбухать и наливаться так, будто им вовек не пробить. Налив
ались они к тому же чем-то уж вовсе невообразимым. Ибо его не просто одоле
вали вопросы, ставившие в тупик величайших мыслителей, например: что так
ое любовь? что такое дружба? что есть истина? Но стоило ему ими задаться, вс
е его прошлое, такое, казалось бы, бесконечное и насыщенное, устремлялось
к готовой пробить секунде, раздувало ее во много раз против натуральной
величины, окрашивало всеми цветами радуги и какой только не начиняло дре
беденью.
В подобных раздумьях (или как их там ни назови) проводил он месяцы и годы с
воей жизни. Не будет преувеличением сказать, что ему случалось выйти из д
ому после завтрака тридцатилетним и воротиться к обеду пятидесятилетн
им человеком. Иные недели старили его на сто лет, иные и трех секунд не при
бавляли к его возрасту. Вообще, о продолжительности человеческой жизни (
о сроке, отпущенном животным, лучше тут умолчим) мы рассуждать не беремся,
потому что стоит заявить, что жизнь бесконечно длинна, и тут-то нам и напо
мнят, что промельк ее мгновенней опадания розового лепестка. Из двух сил,
которые вперемежку и, однако же, что особенно странно, обе разом командую
т нашим убогим рассудком Ц краткость и долгота, Ц Орландо то попадал во
власть тяжкого слоноподобного божества, то легкокрылой мухи. Жизнь каза
лась ему нескончаемой. И все равно промелькнула как миг. Но даже когда она
особенно простиралась вдаль, и секунды особенно разбухали, и он будто бл
уждал один по бескрайним пустыням вечности, и то ему не хватало времени р
азгладить и разгадать петлистые, тесные пергаментные строки, которые тр
идцатилетний обиход с мужчинами и женщинами тугим свитком свил в его моз
гу и сердце. Он вовсе еще не покончил с мыслями о Любви (дуб за этот период у
спел много раз зазеленеть и отряхнуть листву), а Честолюбие уже вытолкал
о ее с поля и заместило Дружбой и Литературой. И поскольку первый вопрос
Ц что такое Любовь? Ц не был решен, она по всякому поводу и без повода вры
валась, оттирала Книги, и Метафоры, и Каков смысл нашей жизни? Ц на кромку
поля, где они и выжидали, когда снова смогут ринуться в игру. Процесс решен
ия еще запутывался и разбухал из-за того, что был роскошно иллюстрирован,
и притом не только картинками Ц старая королева Елизавета, в розовой па
рче, на гобеленовом диване, в руке табакерка из слоновой кости, рядом золо
тая рукоять кинжала, Ц но и запахами Ц как она была надушена! Ц и звукам
и: как трубили олени в Ричмонд-парке тем зимним днем… И мысль о любви слив
алась, сплавлялась с зимой и снегом, с жаром камина; с русскими княжнами, з
олотыми кинжалами, зовами оленей; со слюнявым лепетом старого короля Яко
ва, и с фейерверками, и с мешками сокровищ в трюмах елизаветинских корабл
ей. Каждая часть, едва он пробовал сдвинуть ее с места, упиралась в другую,
Ц так в кусок стекла, год пролежавший на дне морском, врастают кости, стре
козы, и монеты, и кудри утопленниц.
Ц О Господи, опять метафора, Ц воскликнул он при этих словах (что показы
вает, как беспорядочно кружила его мысль, и объясняет, почему дуб столь ча
сто зеленел и осыпался, покуда Орландо бесплодно бился над решением вопр
оса о Любви). Ц Вот уж зачем они нужны? Ц спросил он себя. Ц Почему просто
-напросто не сказать, ну… Ц И тут он думал полчаса, Ц или, может быть, это д
ва с половиной года? Ц как просто-напросто сказать, что такое Любовь. Ц О
браз, кстати, явно натянут, Ц рассуждал он, Ц никакая стрекоза не станет
жить на дне морском, разве что в силу совершенно исключительных обстояте
льств. А если Литература не Супруга и Наложница Истины Ц что же она такое
? Ах, надоело! Ц крикнул он. Ц При чем тут Наложница, если уже сказано Ц Су
пруга? Почему нельзя просто назвать вещи своими именами и успокоиться?
И он попытался сказать, что трава зеленая, а небо синее, и тем ублажить сур
овый дух поэзии, которому, хоть и с почтительного расстояния, он все еще не
вольно поклонялся.
Ц Небо синее, Ц сказал он. Ц Трава зеленая.
Но, подняв глаза, он убедился, что, совершенно даже напротив, небо было как
покровы, опадающие с голов тысячи мадонн, а трава темнела и стлалась, как б
ег девичьей стайки, спасающейся от объятий волосатых сатиров из очарова
нного леса.
Ц Ей-богу, Ц сказал он (потому что взял скверную привычку разговариват
ь с самим собою вслух), Ц хрен редьки не слаще. И то и другое Ц фальшиво до
нельзя.
И он отчаялся в собственной способности определить, что такое поэзия и ч
то такое правда, и впал в глубокое уныние.
Тут мы воспользуемся паузой в его монологе, чтобы порассуждать о том, как
странно видеть Орландо, распростертого на траве в июньский день, и почем
у столь прекрасный собою молодой человек, в полном обладании своими спос
обностями, столь здоровым телом, столь образцовыми щеками и ногами Ц че
ловек, без раздумья бросающийся в атаку впереди войска и принимающий пое
динок, Ц почему он страдает таким бессилием мысли и так этим мучится, что
, когда дело доходит до вопроса о поэзии и его неспособности с ним сладить
, он робеет, как маленькая девочка под маменькиной дверью? Мы подозреваем,
что насмешка Грина над его трагедией уязвила его не меньше, чем насмешка
Саши над его любовью. Но мы, однако, слишком отвлеклись…
Орландо все раздумывал. Он продолжал всматриваться в небо и траву, стара
ясь угадать, что сказал бы про них истинный поэт, чьи стихи напечатаны в Ло
ндоне. А Память меж тем (повадки ее Нами уже описаны) все совала ему под нос
лицо Николаса Грина, как будто этот вислогубый зоил, и, как выяснилось, еще
и предатель, был Муза собственной персоной и это его обязан ублажать Орл
андо. И Орландо тем летним утром предлагал ему на выбор много словесных о
боротов, и скромных, и фигурных, а Ник Грин все качал головою, хмыкал и что-т
о пел про Глор, про Цицерона и что поэзия в наш век мертва. Наконец, вскочив
на ноги (уже наступила зима, и было очень холодно), Орландо произнес клятву
, одну из самых знаменательных в своей жизни, ибо она обрекала его такому р
абству, беспощадней которого на свете не бывает.
Ц Будь я проклят, Ц сказал Орландо, Ц если я напишу или попытаюсь напис
ать еще хоть слово в угоду Нику Грину или Музе. Хорошо ли, плохо, или посред
ственно Ц я буду писать отныне и вовеки в угоду самому себе. Ц И тут он бу
дто разорвал все свои бумаги и швырнул их в усмешливую, наглую физиономи
ю. После чего, как увертывается дворняга, когда вы наклонились, чтобы запу
стить в нее камнем, Память увертливо убрала портрет Николаса Грина с гла
з долой и вместо него подсунула Орландо… вот именно что ничего не подсун
ула.
Но Орландо все равно продолжал думать. А ему было, было о чем подумать. Вед
ь, разорвав тот свиток, тот пергамент, он одним махом разорвал и ту скрепле
нную гербовой печатью грамоту, которой в тиши своего кабинета он сам себ
я назначил, как назначает посланника король, Ц первым в своем роду поэто
м, первым писателем своего века, даруя душе своей вечное бессмертие, а тел
у Ц вечный покой среди лавров и неосязаемых стягов людского поклонения
вовеки. Как ни было все это великолепно, он разорвал ту грамоту и выбросил
в мусорную корзину.
Ц Слава, Ц сказал он, Ц не что иное, как (и поскольку не было на него Ника
Грина, чтобы его окоротить, он упивался, заливался образами, из которых мы
выбираем только два-три самых скромных)… как расшитый камзол, стесняющи
й члены; серебряные, давящие на сердце латы; щит повапленный, заслоняющий
воронье пугало, Ц и т. д. и т. п. Суть всех этих образов сводилась к тому, что
слава мешает и теснит, безвестность же, как туман, обволакивает человека:
безвестность темна, просторна и вольготна, безвестность оставляет духу
нестесненно идти своим путем. На человека безвестного милосердно излив
аются потоки темноты. Никто не знает, куда уходит он, куда приходит. Он вол
ен искать, он волен объявлять правду; лишь он один свободен; он один правди
в; он один наслаждается покоем. И он затих под дубом, очень даже удобно и ую
тно ему подостлавшим свои корявые корни.
Лежа так, глубоко уйдя в свои мысли о благословении безвестности, о том, ка
кое это счастье быть безымянным, быть волной Ц вот набежит, вот снова опа
дет на дно морское; о том, как безвестность избавляет душу от докучной зав
исти и злобы, гонит по жилам чистый ток великодушия и щедрости, учит дават
ь и брать, не клянча и не расточая ни благодарности, ни похвал; так, верно, Жи
ли все великие поэты, полагал он (хотя, по скудости познаний в греческом, н
е мог подкрепить свою идею), так, думал он, пишет Шекспир, так зодчие возвод
ят храмы, не ища ни воздаяния, ни славы, была бы только работа днем да вечер
ом кружка пива. «Вот это жизнь, Ц думал он, потягиваясь под дубом. Ц Но от
чего бы сию минуту ей не предаться?» Мысль эта пронзила его, как пуля. Чест
олюбие грузилом шлепнулось на дно. Освободясь от грызи попранной любви,
уязвленного тщеславия Ц словом, всякого зуда и волдырей, какими он маял
ся из-за житейской крапивы, совершенно бессильной обстрекать человека,
если тот избегает почестей, Ц он широко раскрыл глаза, и прежде широко от
крытые, но видевшие только мысли, и увидел далеко в низине свой собственн
ый дом.
Он раскинулся в лучах весеннего утра. Скорей не дом, а целый город, но не сл
епленный кое-как прихотью несговаривавшихся хозяев, а возведенный осмо
трительным, рачительным строителем, руководившимся одной-единственно
й идеей. Дворы и строения Ц серые, красные, бурые Ц располагались стройн
о, соразмерно; вот двор Ц удлиненный, а вот квадратный; где статуя, где фон
тан; одно строение лежит плоско, другое подведено под острый конек; где зв
онница, а где часовня; меж ними сверкали ярчайшие полотнища муравы, темне
ли группки кедров и пестрели куртины; и все это плотно, но не сжимая, не сте
сняя, замыкал изгиб тяжелых стен; и кучерявились, взмывая в небо, дымки нес
четных труб. Это могучее, но строго рассчитанное сооружение, способное у
крыть тысячи человек и, наверное, две тысячи коней, возведено, думал Орлан
до, работниками, не передавшими векам своих имен. Здесь жили, мне и не счес
ть сколько столетий, безвестные поколения моих безвестных предков. Ни од
ин из всех этих Ричардов, Джонов, Марий, Елизавет не оставил по себе следа,
но все они, трудясь Ц кто иголкой, кто лопатой, Ц любя, рожая себе подобны
х, оставили вот это.
Никогда еще дом не выглядел благородней, человечней.
Так к чему же заноситься, метить куда-то выше их? Какая оглушительная нагл
ость и тщета Ц пытаться усовершенствовать это безымянное творение, под
править труд исчезнувших рук. Куда лучше прожить неизвестным и оставить
после себя арку, беседку, стену, за которой вызревает персик, чем, мелькнув
ярким метеором, улетучиться дотла. И в конце концов, сказал он сам себе, за
гораясь при виде огромного дома и дерна внизу, неизвестные лорды и леди, к
оторые здесь жили, никогда не забывали кое-что приберечь для наследнико
в: вдруг протечет крыша, повалится дерево. И всегда был у них на кухне тепл
ый уголок для старенького пастуха, всегда хлеб для голодных; всегда были
начищены кубки, даже когда хозяина сваливал недуг; окна сверкали огнями,
даже когда он лежал на смертном одре. Хоть и лорды, как готовно растворяли
сь они в безвестности вместе с каменщиками, вместе с кротоловами. Безвес
тные герои, забытые зиждители Ц так взывал он к ним с жаром, который рьяно
отрицали иные критики, приписывавшие ему холодность, вялость, безразлич
ие (по правде говоря, качество вообще нередко прячется по другую сторону
стены, возле которой мы его разыскиваем), так обращался он к своему дому и
роду с прочувствованной речью; но, когда дошло до заключения, Ц какая же
речь без заключения? Ц он запнулся. Он хотел было пышно заключить в таком
духе, что вот, мол, он пойдет по их стопам, добавит еще камешек к сооружению
. Но поскольку сооружение и так покрывало девять акров, даже и единственн
ый добавленный камешек был бы, пожалуй, излишеством. Не упомянуть ли в зак
лючение о мебели? О стульях и столах, о ковриках возле кроватей? Да, в заклю
чение следовало упомянуть именно о том, чего дому не хватает. И, оставя реч
ь покуда неоконченной, он снова зашагал вниз, решив отныне посвятить себ
я усовершенствованию интерьера. Известие о том, что она должна немедля е
му споспешествовать, вызвало у доброй старой миссис Гримздитч (да, она ус
пела состариться) слезы на глазах.
У лошадки Ц вешалки для полотенец в спальне короля («еще доброго короля
Якова, милорд», Ц сказала миссис Гримздитч, намекая на то, что много воды
утекло с тех пор, как королевская особа вообще почивала под этим кровом; н
о дни проклятого Парламента миновали, теперь в Англии, слава Богу, опять К
орона В резу
льтате гражданской войны с Парламентом Карл I был обезглавлен, Англия об
ъявлена Республикой, Кромвель Ц лордом-протектором (в 1649 г.). Вскоре после
смерти Кромвеля на трон был призван сын казненного короля Ц Карл II (а 1660 г.).
) недоставало ножки; не было скамеек под кувшины в покойчике, прилег
ающем к гостиной пажа герцогини; мистер Грин изгадил ковер этой своей па
костной трубкой, уж они с Джуди скоблили-скоблили, пятно так и не отстало.
Одним словом, когда Орландо прикинул, как обставить креслами розового де
рева, шкафчиками кедрового дерева, серебряными кувшинами, фарфоровыми т
азами и персидскими коврами все имевшиеся в замке триста шестьдесят пят
ь спален, он понял, что это ему обойдется недешево и, если еще останется не
сколько тысяч фунтов от его состояния, их едва достанет на то, чтобы увеша
ть коврами несколько галерей, снабдить столовую залу резными стульями и
поместить зеркала кованого серебра и стулья того же металла (к которому
он питал неуемную страсть) в королевские опочивальни.
И он засел за скрупулезный труд, в чем мы, без сомнения, убедимся, просмотр
ев его амбарные книги. Заглянем в перечень тогдашних его покупок, с расхо
дами, столбиком подсчитанными на полях, Ц но их мы опускаем.
За пятьдесят пар испанских покрывал и столько же занавесей алой и белой
тафты; к ним же воланы алого и белого атласа, шитого алым и белым шелком…
За семьдесят кресел желтого атласа, и шестьдесят стульев, им соответстве
нных, и столько же чехлов…
За шестьдесят семь столов орехового дерева…
За семнадцать дюжин ящиков, по пять дюжин бокалов венецианского стекла в
каждой дюжине…
За сто две ковровые дорожки, длиною тридцать ярдов каждая…
За девяносто семь подушечек алого дамаста, шитого бланжевыми шелковыми
галунами, и к ним столько же обитых тисненым шелком скамеечек для ног и ст
ульев соответственно…
За пятьдесят канделябров, под дюжину свеч каждый…
Но вот Ц так список действует на нас Ц вот мы уже и зеваем. Однако мы прек
ращаем этот перечень только потому, что нам скучно, а не потому, что он исч
ерпан. Далее следуют еще двадцать девять страниц, и общая сумма составля
ет много тысяч фунтов, т. е. миллионов фунтов на наши деньги. И, проведя таки
м образом день, вечером лорд Орландо снова подсчитал, во что ему встанет н
агородить тысячу огородов, если платить работникам по десять пенсов в ча
с, и сколько центнеров гвоздей по пять с половиной пенсов за пинту уйдет н
а починку ограды парка в пятнадцать миль окружностью. И так далее и тому п
одобное.
Рассказ наш, пожалуй, и скучноват, ведь один ларец не ахти как отличается о
т прочих и один огород, пожалуй, мало отличим от тысячи. Но ради них он сове
ршал увлекательнейшие путешествия, попадал в удивительные истории. Нап
ример, когда он засадил целый городок слепых женщин близ Брюгге сшивать
балдахин для серебряного ложа; а уж история с венецианским мавром, у кото
рого он купил (но только силою оружия) полированный ларец, Ц та в других р
уках бесспорно показалась бы достойной изложения. Ну и его предприятиям
было тоже не занимать разнообразия:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27