Чени, державший знамя с красным драконом, приблизился к своему хозяину, чтобы увидеть его лицо. Оно не изменилось, только глаза стали безумнее и еще больше горели. Его все меньше и меньше сдерживала мысль о том, что его личное вмешательство в битву будет скорее опасным для его армии, чем окажет помощь. Он жаждал больше всего на свете убивать своими собственными руками тех, кто угрожал его ребенку.
Знамя Оксфорда исчезло из виду. Генрих не отдавал себе отчета, что это могло случиться просто из-за того, что знаменосец уклонился от удара, а даже если он ранен или убит, то кто-либо другой подхватит знамя. С радостным криком он вытащил меч. «Вперед!»
Королевская гвардия со свитой, дворцовые стражники и отряд лондонцев, всего около пятисот человек, последовали за ним. Они ворвались в ряды дерущихся; Генрих неистово размахивал мечом, и вопли раненых оборвали последние нити, связывавшие Тюдора с действительностью. Он не замечал, что за его спиной дерутся люди, защищая его своим собственным телом. Он знал только, что он может бить и бить, что его меч стал красным от крови, что после его ударов раздаются вопли.
Герцог Бэдфорд наблюдал за ним с вытаращенными глазами. Он закричал от страха, когда увидел своего племянника, вступившего в бой, а сейчас до крови закусил губы, чтобы не поддаться искушению последовать за ним в сечу. Он был старый солдат и знал свой долг. Он не мог догадаться, что толкнуло Генриха на этот безумный поступок, но определенно не тактические соображения. Ввести в этот момент в бой резерв было самым безумным из всех поступков Генриха. Он сдержал слезы, но не потому, что стыдился плакать, а потому, что должен был следить за маленькой фигурой в бело-зеленой одежде и не мог позволить, чтобы его глаза затуманились.
– Гарри, Гарри, – бормотал он, – Гарри, будь осторожен! Смотри по сторонам. Береги себя. Защити, Господь, моего мальчика.
Но Генрих был вполне способен сам защитить себя. Его нападение принесло некоторую пользу, люди Линкольна дрогнули и отошли назад, позволив Оксфорду вздохнуть легче. Враг, тем не менее, не был разбит. Он сомкнул свои ряды и держался, но не так твердо, как раньше. Люди Тюдора вклинивались в их ряды там и здесь, и во главе одного из таких клинков сражался с жестокостью, не свойственной его натуре, Генрих, слепой и глухой ко всему, одержимый лишь желанием убивать, убивать и убивать.
Лорд Де Броук, Пойнингс, Чени и, к удивлению, граф Суррей отчаянно сражались позади него. Чени держал в руках знамя, ему нужно было хотя бы защитить его и себя. Лорд Де Броук фанатично следовал повсюду за Генрихом. Если король хотел, то они двигались вперед, неважно, разумно это было или нет. Суррей с восхищением смотрел на Тюдора, с которым был мало знаком лично. Он не знал, что в тихом ученом монархе, всегда окруженном бумагами, всегда озабоченным своим украшением, есть этот огонь. Он отражал от тела Генриха один удар за другим, все больше восхищаясь его смелостью, хотя и не мог высоко оценить его бойцовские качества. Он никогда не сомневался в милосердии Тюдора, а теперь он никогда более не будет сомневаться в его мужестве. Если Генрих не сражался ранее, подумал Суррей, то это потому, что так было более мудро, а не потому что Генрих боялся. Один Эдвард Пойнингс догадывался, что двигало королем. Он бы остановил его, если бы мог, но он был слишком занят спасением своей жизни и жизни Генриха, чтобы говорить или пытаться маневрировать.
Все вперед и вперед. Джаспер, дрожа от страха, подтянул ближе резервы. Если Генрих не остановится, то будет окружен врагом. Что с ним случилось? Девон и Ноттингем не видели с флангов этой внезапной атаки. Они знали, что король вступил в бой, так как видели в гуще сражения его знамя, но не могли поверить, что осторожный Генрих, который всегда обо всем помнил, вступил в сражение, не оставив для них приказов. Оба знали, что уже время начинать наступление с флангов, но каждый из них колебался, потому что имел приказ ожидать команды Генриха. Все трое с напряжением высматривали жест короля или скачущего к ним гонца. Было все труднее различить Генриха среди друзей и недругов, окруживших его. По мере того, как он все глубже проникал в ряды врага, его одежда все больше покрывалась грязью и кровью.
– Гарри, – простонал Джаспер. Знамя было видно. Они шаг за шагом продвигались вперед, но Джаспер не мог разглядеть Генриха. Он внезапно с еще большим ужасом вспомнил, что Джон Чени был из тех людей, которые пьянели от битвы. Вопреки приказам короля он вступил в бой у Босворта. А что если Генрих больше не находится рядом со знаменем? Что если Чени забыл о своем первейшем долге – держаться рядом с королем, чтобы люди знали, где собраться? Что если Генрих сейчас один на поле?
– Гарри, вернись, – закричал он вдруг.
Справа вдали показалась одинокая фигура в бело-зеленых одеждах, без шлема, чтобы показать развевающиеся на ветру золотистые волосы. Всадник галопом гнал лошадь прочь с поля битвы.
– Тюдор удирает!
– Король бежит!
– Ублюдок Генрих убегает от нас!
Крики нарастали по всему полю, и королевская армия дрогнула, не зная, то ли продолжать сражаться, то ли обратиться в бегство. В эти несколько секунд относительной тишины душераздирающий крик Джаспера рассеял кровавый туман в голове Генриха.
– Генрих, вернись!
– Я здесь, – отозвался он, подняв свой окровавленный меч, но он был слишком мал, а его голос не был громким.
– Король здесь! – раздался сильный, как труба, голос, в который Суррей вложил всю мощь своих здоровых легких. – Он здесь, среди врагов. К королю! Сюда! Сюда!
– Девон! Ноттингем! Вперед!
Генрих не был уверен, что именно его голос достиг их или же он был подхвачен другими. Он не мог послать гонца. Он не мог расстаться ни с одним из людей, которые были рядом с ним, потому что их было так мало. В хорошее же положение я сам себя впутал, подумал он, но у него не было времени для личных обвинений. Силы претендента на трон воспрянули духом, а королевские войска дрогнули. Необходимо было позаботиться о том, чтобы остаться живым.
Вечером семнадцатого июня жена и мать короля молча сидели вместе в саду Кенилуортского замка. Они сидели вместе не для того, чтобы успокоить друг друга, потому что никто из них не мог предложить никакого утешения. Они ничего не говорили друг другу, потому что им больше нечего было сказать. Этим утром они получили записку, небрежно написанную рукой Генриха, в которой сообщалось, что битва начнется шестнадцатого. Они знали, что битва должна была уже закончиться, но не знали, с каким итогом. Маргрит была обессилена. Она молилась до полного опустошения своего разума и сидела теперь со слезами, медленно стекающими по щекам, безразличная ко всему, кроме своего собственного страдания.
Элизабет ничем не могла помочь Маргрит, так же как и самой себе. Она лишь силой заставляла себя быть спокойной в присутствии Генриха. А в его отсутствие полностью давала волю своим страхам. Когда прибыл гонец, она вышивала новые манжеты для белых перчаток Генриха, но тут же отбросила их в сторону и впала в истерику. Ее дамам понадобился час на то, чтобы успокоить ее, и этот приступ повторялся снова и снова в течение всего дня, и она едва не задохнулась. Это испугало ее даже больше; не потому, что она боялась умереть, а потому, что боялась оставить Артура без защиты. Она постаралась взять себя в руки, сосредоточившись на своем дыхании, осторожно делая один вдох за другим.
Стражники, поддерживая руками, ввели в сад нового гонца. Он был грязный и окровавленный, а его оружие и доспехи отсутствовали.
– Мы потерпели поражение, – всхлипнул он, – поражение. Король бежал. Спасайтесь, мадам. Возьмите сына и бегите в убежище.
Маргрит закричала, но Элизабет сидела спокойная, как смерть. Она осторожно сделала очередной вдох.
– Что вы сказали, о короле, я имею в виду, а не о битве.
– Король бежал, спасая свою жизнь. Все потеряно.
– Возьмите этого человека и посадите его в тюрьму, – спокойно обратилась Элизабет к испуганным стражникам. – Обращайтесь с ним строго, закуйте его в цепи, а также поставьте человека охранять его. Он лжет. Лгать о подобном деле является самой большой изменой, и король захочет узнать, кто заставил его вести такие речи.
Стражники были далеко не такими нежными, когда потащили гонца прочь, а также более зловещими и менее встревоженными.
– Ты молодец, Элизабет, – потрясенно прошептала Маргрит. – Да, молодец. А что нам делать теперь? Мир перевернулся. Даже Библия говорит о другом. И теперь свекровь говорит жене своего сына: «Куда ты направишь свои стопы, туда пойду и я». Так куда мы пойдем, Элизабет?
– Идти? – спросила Элизабет, осторожно вдыхая. – Мы будем ждать здесь, пока не получим от Гарри известия. Тот человек лгал.
– Но подобные вещи случаются, – возразила Маргрит, которая пережила известия о проигранных битвах. Они казались такими же невероятными, как это.
– Только не с Генрихом, – Элизабет посмотрела в испуганные глаза своей свекрови. – Я не утратила еще свою проницательность. Генрих может проиграть битву, но он никогда не сбежит с поля. Если бы мне сказали, что битва проиграна, и король мертв, то я бы поверила в это, но Генрих не сбежит. У него было достаточно этого в прошлом. Он скорее умрет.
Маргрит закрыла лицо руками.
– Молю Бога, чтобы ты оказалась права. Искренне говоря, я считаю, что ты знаешь лучше моего сына, чем я.
Наступила ночь, и в спальне королевы зажгли свечи. Было бесшумно упаковано кое-что из ее одежды и драгоценностей. Чарльза Брэндона и Артура уложили спать в ее спальне. Было, конечно, разумно не доверять; но необходимо было также быть готовыми к плохим вестям. Часы медленно ползли. Полночь, час ночи, два часа ночи. Было почти уже три, когда женщины встрепенулись от звона шпор, раздавшегося в коридоре.
– Лорд Уиллоубай де Броук, – объявил стражник.
Он с улыбкой вошел в комнату, но на его лице появилось удивление, когда Маргрит и Элизабет при виде его громко разрыдались.
– Мадам! Ваша Светлость! У меня хорошие новости! Лучше и быть не может. Мы уничтожили всю их армию. Линкольн и ирландец мертвы. Лже-Уорвик захвачен. Король в целости и сохранности. Я умоляю вас не плакать.
И к его величайшему удивлению королева, которая, как он всегда считал, недолюбливала его, вскочила с кресла и расцеловала все его покрытое потом лицо.
– Ваша Светлость, – с криком отпрянул он.
Но отступление было невозможно. Сияющая от счастья Элизабет, которая смеялась и рыдала одновременно, схватила его за руку и толкнула в кресло. Мать короля налила вина и подала ему. Королева забрала из его онемевших пальцев перчатки и шляпу. Они бы вместе опустились на колени, чтобы своими руками отстегнуть его шпоры и снять сапоги, если бы не его ужас перед подобным поступком, который удержал их.
– Расскажи нам, расскажи нам, – хором закричали они и, не имея терпения дождаться помощи слуг, сами придвинули свои кресла, чтобы сидеть почти вплотную к его коленям.
– Мадам, Ваша Светлость, – запинаясь, сказал де Броук. – Из меня плохой рассказчик. Должен сказать, что это была тяжелая битва. Тяжелее, чем мы ожидали. И именно король, лично, выиграл ее. Он сражался, как лев. Оксфорд застрял на месте. Германцы и ирландцы храбро сражались. Они были нашими врагами, но ни один человек не сможет отрицать их мужество. И именно король изменил ход сражения. Когда наши войска не смогли продвинуться вперед, Его Светлость сам вступил в бой. Затем они попытались обмануть нас. Один из них был одет, как Его Светлость, и побежал с поля, а другие закричали об этом, но Суррей выкрикнул, что король продолжает сражаться, и я знал это, потому что все время был рядом с ним, а затем… мы победили.
Маргрит и Элизабет снова начали смеяться и плакать. Лорд де Броук определенно был неважным рассказчиком, но он принес им величайшее утешение. Генрих должен был вернуться домой на следующий день или, по крайней мере, еще на день позже, и они знали, что услышат от него подробнейший рассказ.
Стоукская битва, последняя грандиозная битва войн Роз, завершилась. Генрих заслужил еще большее восхищение своих друзей, а его враги умерили свой пыл, смирившись с фактом, что король временно непобедим.
Все ожидали от него обычной снисходительности, но они ошибались. Казнен был каждый, кто находился на поле у Стоука. Затем Генрих вернулся домой и попытался смыть кровь со своего тела и из своей памяти. Но он еще не закончил. Он решил дать своим людям урок. Отдохнув несколько дней в Кенилуорте, король отправился на север и, подобно карающему ангелу, обратил свое внимание на тех, кто не откликнулся на его призыв.
Всех, кто не смог представить доказательств, что внес каким-либо образом вклад в его борьбу, вытаскивали из их домов, иногда и из постелей, и допрашивали. Но Генрих был все еще щепетильным. Было пролито немного крови, зато взысканные в виде штрафов деньги хлынули в его казну. Он не станет ждать, пока таможенные пошлины и налоги наполнят ее. Он извлечет из этого восстания не только политическую выгоду. Спустя некоторое время он станет богат, а мятежники станут настолько бедны, что не смогут снова поднять восстание. Своим друзьям и недругам он говорил:
– Однажды я простил и дал предупреждение. Я никогда не прощу снова даже простого неповиновения. Никогда снова.
Генрих смягчил свое отношение только к лже-Уорвику, чье имя, как они теперь знали, было Ламберт Симнел, и он был сыном оксфордского лавочника. Но даже это имело свою цель. Он выслушал рассказ юноши о том, как злой священник Саймондс увидел в нем сходство с правителями Йорка, обучил его соответствующим этому положению манерам и речи, убедил его, что он будет щедро награжден настоящим Уорвиком, а затем лестью и угрозами склонил его к обману.
– Ох уж эти ирландские мастера, – рассмеялся Генрих, – в конце концов они коронуют обезьяну.
Он постарался, чтобы это услышали многие, а когда два года спустя эти «ирландские мастера» прибыли к нему на поклон, он вызвал с кухни Ламберта Симнела, приказал ему подать им вино и повторил им в лицо эту фразу.
Симнел был помилован, и его включили в королевскую прислугу, чтобы поворачивал на кухне вертел с мясом и служил постоянным объектом насмешек для тех, кто обсуждал восстание. Саймондс, его злой гений, был передан в руки Кентербери, потому что только церковь могла вершить суд над священником. В этом случае Генрих не стал идти против системы. Когда Джон Мортон покончит с Саймондсом, то он захочет отдать его в руки королевского правосудия, а король был намного щепетильнее, чем даже Джон Мортон.
Лето было долгим и жарким, как и осень, но когда первого сентября вышел указ о созыве парламента, то люди, которых известили об этом, прибыли немедленно. Они прибыли, смиренно склонив головы, зная, что о чем бы король не попросил, что бы не предложил или даже намекнул, будет принято без единого голоса против. Генрих был абсолютным хозяином своего королевства. Ту знать и землевладельцев Йорка, которых он привлек раньше на свою сторону своей силой и милосердием, он присмирил теперь своей холодной жестокостью.
Меры, которые принял Генрих, возымели свое действие. Не возникло жарких страстей вокруг жестокости казней. Не было сострадания к жертвам, полностью лишенным своих земель, изгнанным или обреченным на голодную смерть. Кто насмехался ранее над приказами Генриха, стал достоин жалости, да, но ему была оставлена мизерная доля его собственности, как средство вернуться в будущем к своему положению. Штрафы были настолько тщательно выверены, чтобы человек заложил все, что имел, и смог их заплатить, сохранив свою жизнь. Такого человека его более преданные соседи сочтут дураком, и не нужно будет вселять в него чувство страха, чтобы предостеречь от подобных поступков в будущем.
– И я не могу понять, – рассмеялся Генрих, когда сидел вместе со своими финансовыми советниками на следующий день после своего триумфального возвращения в Лондон, – почему короли поступали настолько глупо, отсекая своим поданным головы. Какую прибыль можно извлечь из мертвого человека? И не говорите мне, что я бы тогда получил в собственность их земли. Эта собственность разве не вызвала бы дополнительные расходы на надсмотрщиков, рабочих, починку чего-либо? Разве мне не пришлось бы помогать вдовам и детям? А так я имею хорошую, чистую прибыль, – Генрих любовно посмотрел на толстую кипу счетов, лежащую на столе, – пока ограбленные мной жертвы будут слишком заняты спасением своей собственности от ростовщиков, у них не будет времени ненавидеть меня или забивать себе голову политикой.
– Совершенно верно, сир. А сейчас об использовании этого золота. Некоторая часть должна храниться в запасе, а оставшуюся можно хорошо вложить в строительство кораблей, в котором Ваша Светлость заинтересована, и которая является большим благом для королевства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Знамя Оксфорда исчезло из виду. Генрих не отдавал себе отчета, что это могло случиться просто из-за того, что знаменосец уклонился от удара, а даже если он ранен или убит, то кто-либо другой подхватит знамя. С радостным криком он вытащил меч. «Вперед!»
Королевская гвардия со свитой, дворцовые стражники и отряд лондонцев, всего около пятисот человек, последовали за ним. Они ворвались в ряды дерущихся; Генрих неистово размахивал мечом, и вопли раненых оборвали последние нити, связывавшие Тюдора с действительностью. Он не замечал, что за его спиной дерутся люди, защищая его своим собственным телом. Он знал только, что он может бить и бить, что его меч стал красным от крови, что после его ударов раздаются вопли.
Герцог Бэдфорд наблюдал за ним с вытаращенными глазами. Он закричал от страха, когда увидел своего племянника, вступившего в бой, а сейчас до крови закусил губы, чтобы не поддаться искушению последовать за ним в сечу. Он был старый солдат и знал свой долг. Он не мог догадаться, что толкнуло Генриха на этот безумный поступок, но определенно не тактические соображения. Ввести в этот момент в бой резерв было самым безумным из всех поступков Генриха. Он сдержал слезы, но не потому, что стыдился плакать, а потому, что должен был следить за маленькой фигурой в бело-зеленой одежде и не мог позволить, чтобы его глаза затуманились.
– Гарри, Гарри, – бормотал он, – Гарри, будь осторожен! Смотри по сторонам. Береги себя. Защити, Господь, моего мальчика.
Но Генрих был вполне способен сам защитить себя. Его нападение принесло некоторую пользу, люди Линкольна дрогнули и отошли назад, позволив Оксфорду вздохнуть легче. Враг, тем не менее, не был разбит. Он сомкнул свои ряды и держался, но не так твердо, как раньше. Люди Тюдора вклинивались в их ряды там и здесь, и во главе одного из таких клинков сражался с жестокостью, не свойственной его натуре, Генрих, слепой и глухой ко всему, одержимый лишь желанием убивать, убивать и убивать.
Лорд Де Броук, Пойнингс, Чени и, к удивлению, граф Суррей отчаянно сражались позади него. Чени держал в руках знамя, ему нужно было хотя бы защитить его и себя. Лорд Де Броук фанатично следовал повсюду за Генрихом. Если король хотел, то они двигались вперед, неважно, разумно это было или нет. Суррей с восхищением смотрел на Тюдора, с которым был мало знаком лично. Он не знал, что в тихом ученом монархе, всегда окруженном бумагами, всегда озабоченным своим украшением, есть этот огонь. Он отражал от тела Генриха один удар за другим, все больше восхищаясь его смелостью, хотя и не мог высоко оценить его бойцовские качества. Он никогда не сомневался в милосердии Тюдора, а теперь он никогда более не будет сомневаться в его мужестве. Если Генрих не сражался ранее, подумал Суррей, то это потому, что так было более мудро, а не потому что Генрих боялся. Один Эдвард Пойнингс догадывался, что двигало королем. Он бы остановил его, если бы мог, но он был слишком занят спасением своей жизни и жизни Генриха, чтобы говорить или пытаться маневрировать.
Все вперед и вперед. Джаспер, дрожа от страха, подтянул ближе резервы. Если Генрих не остановится, то будет окружен врагом. Что с ним случилось? Девон и Ноттингем не видели с флангов этой внезапной атаки. Они знали, что король вступил в бой, так как видели в гуще сражения его знамя, но не могли поверить, что осторожный Генрих, который всегда обо всем помнил, вступил в сражение, не оставив для них приказов. Оба знали, что уже время начинать наступление с флангов, но каждый из них колебался, потому что имел приказ ожидать команды Генриха. Все трое с напряжением высматривали жест короля или скачущего к ним гонца. Было все труднее различить Генриха среди друзей и недругов, окруживших его. По мере того, как он все глубже проникал в ряды врага, его одежда все больше покрывалась грязью и кровью.
– Гарри, – простонал Джаспер. Знамя было видно. Они шаг за шагом продвигались вперед, но Джаспер не мог разглядеть Генриха. Он внезапно с еще большим ужасом вспомнил, что Джон Чени был из тех людей, которые пьянели от битвы. Вопреки приказам короля он вступил в бой у Босворта. А что если Генрих больше не находится рядом со знаменем? Что если Чени забыл о своем первейшем долге – держаться рядом с королем, чтобы люди знали, где собраться? Что если Генрих сейчас один на поле?
– Гарри, вернись, – закричал он вдруг.
Справа вдали показалась одинокая фигура в бело-зеленых одеждах, без шлема, чтобы показать развевающиеся на ветру золотистые волосы. Всадник галопом гнал лошадь прочь с поля битвы.
– Тюдор удирает!
– Король бежит!
– Ублюдок Генрих убегает от нас!
Крики нарастали по всему полю, и королевская армия дрогнула, не зная, то ли продолжать сражаться, то ли обратиться в бегство. В эти несколько секунд относительной тишины душераздирающий крик Джаспера рассеял кровавый туман в голове Генриха.
– Генрих, вернись!
– Я здесь, – отозвался он, подняв свой окровавленный меч, но он был слишком мал, а его голос не был громким.
– Король здесь! – раздался сильный, как труба, голос, в который Суррей вложил всю мощь своих здоровых легких. – Он здесь, среди врагов. К королю! Сюда! Сюда!
– Девон! Ноттингем! Вперед!
Генрих не был уверен, что именно его голос достиг их или же он был подхвачен другими. Он не мог послать гонца. Он не мог расстаться ни с одним из людей, которые были рядом с ним, потому что их было так мало. В хорошее же положение я сам себя впутал, подумал он, но у него не было времени для личных обвинений. Силы претендента на трон воспрянули духом, а королевские войска дрогнули. Необходимо было позаботиться о том, чтобы остаться живым.
Вечером семнадцатого июня жена и мать короля молча сидели вместе в саду Кенилуортского замка. Они сидели вместе не для того, чтобы успокоить друг друга, потому что никто из них не мог предложить никакого утешения. Они ничего не говорили друг другу, потому что им больше нечего было сказать. Этим утром они получили записку, небрежно написанную рукой Генриха, в которой сообщалось, что битва начнется шестнадцатого. Они знали, что битва должна была уже закончиться, но не знали, с каким итогом. Маргрит была обессилена. Она молилась до полного опустошения своего разума и сидела теперь со слезами, медленно стекающими по щекам, безразличная ко всему, кроме своего собственного страдания.
Элизабет ничем не могла помочь Маргрит, так же как и самой себе. Она лишь силой заставляла себя быть спокойной в присутствии Генриха. А в его отсутствие полностью давала волю своим страхам. Когда прибыл гонец, она вышивала новые манжеты для белых перчаток Генриха, но тут же отбросила их в сторону и впала в истерику. Ее дамам понадобился час на то, чтобы успокоить ее, и этот приступ повторялся снова и снова в течение всего дня, и она едва не задохнулась. Это испугало ее даже больше; не потому, что она боялась умереть, а потому, что боялась оставить Артура без защиты. Она постаралась взять себя в руки, сосредоточившись на своем дыхании, осторожно делая один вдох за другим.
Стражники, поддерживая руками, ввели в сад нового гонца. Он был грязный и окровавленный, а его оружие и доспехи отсутствовали.
– Мы потерпели поражение, – всхлипнул он, – поражение. Король бежал. Спасайтесь, мадам. Возьмите сына и бегите в убежище.
Маргрит закричала, но Элизабет сидела спокойная, как смерть. Она осторожно сделала очередной вдох.
– Что вы сказали, о короле, я имею в виду, а не о битве.
– Король бежал, спасая свою жизнь. Все потеряно.
– Возьмите этого человека и посадите его в тюрьму, – спокойно обратилась Элизабет к испуганным стражникам. – Обращайтесь с ним строго, закуйте его в цепи, а также поставьте человека охранять его. Он лжет. Лгать о подобном деле является самой большой изменой, и король захочет узнать, кто заставил его вести такие речи.
Стражники были далеко не такими нежными, когда потащили гонца прочь, а также более зловещими и менее встревоженными.
– Ты молодец, Элизабет, – потрясенно прошептала Маргрит. – Да, молодец. А что нам делать теперь? Мир перевернулся. Даже Библия говорит о другом. И теперь свекровь говорит жене своего сына: «Куда ты направишь свои стопы, туда пойду и я». Так куда мы пойдем, Элизабет?
– Идти? – спросила Элизабет, осторожно вдыхая. – Мы будем ждать здесь, пока не получим от Гарри известия. Тот человек лгал.
– Но подобные вещи случаются, – возразила Маргрит, которая пережила известия о проигранных битвах. Они казались такими же невероятными, как это.
– Только не с Генрихом, – Элизабет посмотрела в испуганные глаза своей свекрови. – Я не утратила еще свою проницательность. Генрих может проиграть битву, но он никогда не сбежит с поля. Если бы мне сказали, что битва проиграна, и король мертв, то я бы поверила в это, но Генрих не сбежит. У него было достаточно этого в прошлом. Он скорее умрет.
Маргрит закрыла лицо руками.
– Молю Бога, чтобы ты оказалась права. Искренне говоря, я считаю, что ты знаешь лучше моего сына, чем я.
Наступила ночь, и в спальне королевы зажгли свечи. Было бесшумно упаковано кое-что из ее одежды и драгоценностей. Чарльза Брэндона и Артура уложили спать в ее спальне. Было, конечно, разумно не доверять; но необходимо было также быть готовыми к плохим вестям. Часы медленно ползли. Полночь, час ночи, два часа ночи. Было почти уже три, когда женщины встрепенулись от звона шпор, раздавшегося в коридоре.
– Лорд Уиллоубай де Броук, – объявил стражник.
Он с улыбкой вошел в комнату, но на его лице появилось удивление, когда Маргрит и Элизабет при виде его громко разрыдались.
– Мадам! Ваша Светлость! У меня хорошие новости! Лучше и быть не может. Мы уничтожили всю их армию. Линкольн и ирландец мертвы. Лже-Уорвик захвачен. Король в целости и сохранности. Я умоляю вас не плакать.
И к его величайшему удивлению королева, которая, как он всегда считал, недолюбливала его, вскочила с кресла и расцеловала все его покрытое потом лицо.
– Ваша Светлость, – с криком отпрянул он.
Но отступление было невозможно. Сияющая от счастья Элизабет, которая смеялась и рыдала одновременно, схватила его за руку и толкнула в кресло. Мать короля налила вина и подала ему. Королева забрала из его онемевших пальцев перчатки и шляпу. Они бы вместе опустились на колени, чтобы своими руками отстегнуть его шпоры и снять сапоги, если бы не его ужас перед подобным поступком, который удержал их.
– Расскажи нам, расскажи нам, – хором закричали они и, не имея терпения дождаться помощи слуг, сами придвинули свои кресла, чтобы сидеть почти вплотную к его коленям.
– Мадам, Ваша Светлость, – запинаясь, сказал де Броук. – Из меня плохой рассказчик. Должен сказать, что это была тяжелая битва. Тяжелее, чем мы ожидали. И именно король, лично, выиграл ее. Он сражался, как лев. Оксфорд застрял на месте. Германцы и ирландцы храбро сражались. Они были нашими врагами, но ни один человек не сможет отрицать их мужество. И именно король изменил ход сражения. Когда наши войска не смогли продвинуться вперед, Его Светлость сам вступил в бой. Затем они попытались обмануть нас. Один из них был одет, как Его Светлость, и побежал с поля, а другие закричали об этом, но Суррей выкрикнул, что король продолжает сражаться, и я знал это, потому что все время был рядом с ним, а затем… мы победили.
Маргрит и Элизабет снова начали смеяться и плакать. Лорд де Броук определенно был неважным рассказчиком, но он принес им величайшее утешение. Генрих должен был вернуться домой на следующий день или, по крайней мере, еще на день позже, и они знали, что услышат от него подробнейший рассказ.
Стоукская битва, последняя грандиозная битва войн Роз, завершилась. Генрих заслужил еще большее восхищение своих друзей, а его враги умерили свой пыл, смирившись с фактом, что король временно непобедим.
Все ожидали от него обычной снисходительности, но они ошибались. Казнен был каждый, кто находился на поле у Стоука. Затем Генрих вернулся домой и попытался смыть кровь со своего тела и из своей памяти. Но он еще не закончил. Он решил дать своим людям урок. Отдохнув несколько дней в Кенилуорте, король отправился на север и, подобно карающему ангелу, обратил свое внимание на тех, кто не откликнулся на его призыв.
Всех, кто не смог представить доказательств, что внес каким-либо образом вклад в его борьбу, вытаскивали из их домов, иногда и из постелей, и допрашивали. Но Генрих был все еще щепетильным. Было пролито немного крови, зато взысканные в виде штрафов деньги хлынули в его казну. Он не станет ждать, пока таможенные пошлины и налоги наполнят ее. Он извлечет из этого восстания не только политическую выгоду. Спустя некоторое время он станет богат, а мятежники станут настолько бедны, что не смогут снова поднять восстание. Своим друзьям и недругам он говорил:
– Однажды я простил и дал предупреждение. Я никогда не прощу снова даже простого неповиновения. Никогда снова.
Генрих смягчил свое отношение только к лже-Уорвику, чье имя, как они теперь знали, было Ламберт Симнел, и он был сыном оксфордского лавочника. Но даже это имело свою цель. Он выслушал рассказ юноши о том, как злой священник Саймондс увидел в нем сходство с правителями Йорка, обучил его соответствующим этому положению манерам и речи, убедил его, что он будет щедро награжден настоящим Уорвиком, а затем лестью и угрозами склонил его к обману.
– Ох уж эти ирландские мастера, – рассмеялся Генрих, – в конце концов они коронуют обезьяну.
Он постарался, чтобы это услышали многие, а когда два года спустя эти «ирландские мастера» прибыли к нему на поклон, он вызвал с кухни Ламберта Симнела, приказал ему подать им вино и повторил им в лицо эту фразу.
Симнел был помилован, и его включили в королевскую прислугу, чтобы поворачивал на кухне вертел с мясом и служил постоянным объектом насмешек для тех, кто обсуждал восстание. Саймондс, его злой гений, был передан в руки Кентербери, потому что только церковь могла вершить суд над священником. В этом случае Генрих не стал идти против системы. Когда Джон Мортон покончит с Саймондсом, то он захочет отдать его в руки королевского правосудия, а король был намного щепетильнее, чем даже Джон Мортон.
Лето было долгим и жарким, как и осень, но когда первого сентября вышел указ о созыве парламента, то люди, которых известили об этом, прибыли немедленно. Они прибыли, смиренно склонив головы, зная, что о чем бы король не попросил, что бы не предложил или даже намекнул, будет принято без единого голоса против. Генрих был абсолютным хозяином своего королевства. Ту знать и землевладельцев Йорка, которых он привлек раньше на свою сторону своей силой и милосердием, он присмирил теперь своей холодной жестокостью.
Меры, которые принял Генрих, возымели свое действие. Не возникло жарких страстей вокруг жестокости казней. Не было сострадания к жертвам, полностью лишенным своих земель, изгнанным или обреченным на голодную смерть. Кто насмехался ранее над приказами Генриха, стал достоин жалости, да, но ему была оставлена мизерная доля его собственности, как средство вернуться в будущем к своему положению. Штрафы были настолько тщательно выверены, чтобы человек заложил все, что имел, и смог их заплатить, сохранив свою жизнь. Такого человека его более преданные соседи сочтут дураком, и не нужно будет вселять в него чувство страха, чтобы предостеречь от подобных поступков в будущем.
– И я не могу понять, – рассмеялся Генрих, когда сидел вместе со своими финансовыми советниками на следующий день после своего триумфального возвращения в Лондон, – почему короли поступали настолько глупо, отсекая своим поданным головы. Какую прибыль можно извлечь из мертвого человека? И не говорите мне, что я бы тогда получил в собственность их земли. Эта собственность разве не вызвала бы дополнительные расходы на надсмотрщиков, рабочих, починку чего-либо? Разве мне не пришлось бы помогать вдовам и детям? А так я имею хорошую, чистую прибыль, – Генрих любовно посмотрел на толстую кипу счетов, лежащую на столе, – пока ограбленные мной жертвы будут слишком заняты спасением своей собственности от ростовщиков, у них не будет времени ненавидеть меня или забивать себе голову политикой.
– Совершенно верно, сир. А сейчас об использовании этого золота. Некоторая часть должна храниться в запасе, а оставшуюся можно хорошо вложить в строительство кораблей, в котором Ваша Светлость заинтересована, и которая является большим благом для королевства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42