И пойдут эти фотографии. А еще информация о деньгах, которые уверенно поступали на ваши счета.
— Это… — начал было Левин.
— Никаких угроз! — оборвал его Артем. — Никаких угроз. Только факты! Так будет. Вы можете считать, что это такая программа передач на вечер. И в лице общественности вы будете сексуальным извращенцем и убийцей. Потом, конечно, будет следствие. Милиция. Наручники. Судебный процесс. И если бы девочка была жива… Все бы обошлось. Но ее убили.
— Вот вы и попались, — спокойно хлопнул в ладоши адвокат. — Давление на обвиняемого — это вам, ребята, зачтется. При вынесении справедливого, но сурового. Можете даже к гадалке не ходить. То, что эту дуру кто-то убил, дело третье. А вы точно у меня на иск попадете. И вся ваша организация!
Он удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Потом снова подался вперед и добавил:
— А я еще к этому делу и попытку вымогательства приплету. Иначе зачем вы сюда пришли?! Денег хотите?!
— Папаша-то поумнее был, — вздохнул Сергей. — Как здоровьечко у старика?
Левин округлил глаза и замолчал.
Они бы ушли ни с чем. Но прокурор не выдержал. В его планы не входило переживать отвратительный публичный позор на родине. Где-то там, в жарком, благословенном климате, поглаживая одновременно черную и белую попки молоденьких девочек, можно было легко забыть о пленке, скандале, обвинениях, гадостях и о том, что его толстую задницу будет рассматривать не один миллиард человек. Но тут… Где за стеной притаились соседи, знакомые, друзья. Прокурор не был честным человеком, но он страшно боялся того мерзостного чувства, когда на обгадившегося человека все показывают пальцем и смеются. Смеются от омерзения.
— Я расскажу, — сказал генеральный. — Можете считать это признательными показаниями.
Левин хотел что-то сказать, но прокурор снова небрежно махнул рукой, и адвокат заткнулся.
— Это должно было выглядеть как развращение, которого на самом деле не было.
— Вы знали, что девочка совсем не девочка и что ей больше шестнадцати?
— Да, конечно. Иначе я бы на это дело не пошел.
— Съемки были в студии?
— Да. Съемки в студии. Девочка специально подобрана.
— Но вы же гарантированно теряли свой пост.
— Ну и что? Я получил достаточно денег, чтобы не думать о работе. Мне заплатили за скандал. И я его сделал.
— А почему именно вам?
— Скандал должен быть достаточно громким. Неужели вы не поняли? — Прокурор удивленно посмотрел на Артема. — Развратный прокурор, чем не лакомый кусочек?
— А зачем вы бежали? — спросил Иванов.
— Во-первых, так громче прозвучал бы репортаж, сложилось бы мнение, что я испугался журналистского расследования. А во-вторых, я ненавижу… — Прокурор поморщился, словно проглотил что-то колючее и твердое. — Не переношу позора. У меня есть определенный круг общения, знакомые, люди, которых я вижу каждый день, или те, с кем я пью пиво каждую неделю. После этого вряд ли наше общение было бы возможно. А жить в изоляции — не мой стиль. Я хотел порвать все. Бросить. Уехать и жить где-нибудь на островах. Под пальмами. Финансовый вопрос меня не волнует.
— Что вы можете сказать по факту убийства гражданки Алтыниной? — канцеляритом вломил Платон. Сергей недовольно на него покосился.
— Ничего не могу сказать. Насколько мне известно, это в рамки проекта не входило. Вероятно, что-то пошло не так…
— Этот проект редактировал Сорокин?
— Да, кто же еще?
— И последний вопрос. Кто платил?
Прокурор внимательно посмотрел на Иванова, прищурился. Артему показалось, что между ними проскочила какая-то странная искра. Даже воздух начал пахнуть по-особому. Опасностью или озоном….
— Этого я вам не скажу, — прошептал генеральный. — Сами копайте.
Глава 40
Избранные тексты известной женщины:
«Скоро ли начнут закрывать газеты, когда без вести станут пропадать демократы, и откроются ли против них уголовные дела к апрелю или к сентябрю, не знаю. Возможны варианты. От 4-5 месяцев до 1-2 лет. Я знаю одно: в мире темнеет, и в одно прекрасное утро солнце вообще не взойдет».
Когда хмурые милиционеры выводили из Останкинской башни господина Сорокина, талантливый режиссер, надежда демократической общественности, был настроен героически. Павел Адольфович шел с гордо выпяченной грудью, всеми силами пытаясь выполнить сложный номер из армейской акробатики, называемый всеми сержантами всех армий «Брюхо подобрать! Грудь вперед!». Получалось не очень. Живот все время норовил испортить картину. В этой ситуации крепко выручали заведенные за спину руки. Получался эдакий студент-герой, страдающий за свои убеждения.
Вопреки обыкновению, менты не стали сразу запихивать режиссера в «пакет» и трамбовать его там «демократизаторами». Милиционеры остановились на ступеньках и были мигом облеплены стаей журналистов. Старший вяло помахивал рукой, вероятно призывая работников пера и микрофона разойтись. Журналисты, набравшиеся манер у своих зарубежных коллег и начисто выкинувшие из лексикона такое понятие, как этика, не поддавались. Они почувствовали запах очень горячей, остро приправленной и умело пропеченной сенсации.
— Друзья! — патетически воскликнул Сорокин. — Вы все, конечно же, смотрели серию моих журналистских расследований. Вы, конечно же, знаете, о чем шла речь вчера. И вот теперь вы, ко всему прочему, знаете цену обещаниям правительства. Всем этим россказням про демократию, рынок и Конституцию. Вот она — Конституция! Вот она — Демократия!
Павел Адольфович повернулся к журналистам спиной, демонстрируя скованные наручниками руки.
— Вот они, Права Человека! То, за что мы так боролись все эти годы, — возопил Сорокин, — втоптано в грязь!
По толпе журналистов пронесся ропот.
— Нет! Я не обвиняю этих ребят! — Павел головой указал на ментов, которые совсем пригорюнились перед объективами телекамер. — Они выполняют приказ! Они делают свою работу! И они ни в чем не виноваты. Я верю в то, что именно они когда-нибудь станут защищать нашу демократию! Но правительство, все его обещания — это одна огромная ложь! Наш Президент врет нам. Теперь мы все можем видеть результаты так называемой борьбы с коррупцией. Люди, я говорю вам, программа борьбы с коррупционерами — это ложь! Я хотел своими репортажами помочь государству, в котором живу. Как же я ошибся!!! Моей стране не нужна эта помощь! Она погрязла во взяточничестве и разврате. Серость правит! Серость в головах тех, кто отдал приказ душить Демократию! Злое, беспощадное быдло!
Менты наконец сумели проделать коридор среди микрофонов и объективов. Сорокин двинулся через толпу, беспрестанно крича:
— Держитесь! Я с вами! Боритесь, друзья мои! На всех камер не хватит! Всех не перевешаете! Свобода слова! Родина или смерть!
— Вот это он зря, — сказал Бычинский, разглядывающий запись ареста. — Это надо будет из новостей вырезать.
— Что именно? — спросил Мусалев.
— Про Родину. Это левачество ни к чему. «Родина или смерть», «Не пройдет!», еще бы «Венсеремос» запел.
— Творческая личность, — вздохнул Мусалев, делая пометки в блокноте.
— И менты какие-то неактивные, — скривился Бычинский. — Могли бы его потрясти или дубинкой по загривку.
— Менты настоящие. Эти могут увлечься… — осторожно произнес Мусалев.
— Ну и что? Ты хочешь сказать, забьют? Да об этого лося можно шпалы ломать, ему ничего не случится.
— В следующий раз учтем, Аркадий Ильич.
— В следующий раз? — Бычинский удивился. — Ты что же думаешь, у власти такие идиоты сидят? Я вообще удивлен, но они так отреагировали. С какой стати ему руки в браслеты застегнули? С какой стати милиция? В чем обвиняют? Порнография? Шантаж? Компромат?! Все по плану, надеюсь, было?
— Так точно!
Бычинский сморщился. Больной зуб дал о себе знать, стрельнул в нерв. Боль растеклась по всей челюсти. Аркадий с трудом удержался, чтобы не застонать. На лбу выступила обильная испарина.
Мусалев с тайным злорадством наблюдал, как босс, тяжело дыша, достает из ящика стола пачку ибупрофена, выковыривает две капсулки и глотает их не запивая.
— Если все по плану, — наконец сказал Бычинский, — то его скоро отпустят. Ничего незаконного в том, что он делал, нет. А подрыв конституционного режима они ему шить не будут. Слишком шатко и слишком глупо. И поскольку наш талант скоро вернется, мы должны выложить все заготовки разом. Понимаешь?
— В общих чертах…
Бычинский страдальчески поднял брови.
— Паша скоро вернется из СИЗО. Правильно?
— Правильно.
— А значит, у нас есть два дня на то, чтобы сделать из него героя. Это понятно? Все заготовленные репортажи пускаем в эфир. В прайм-тайм.
— А реклама?
— Черт с. ней, с рекламой! — гаркнул Бычинский. — Демократия в опасности! Я что, тебя учить должен?!
— Никак нет.
— Вот и хорошо. — Аркадий откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок, чувствуя, как отступает боль и во рту все немеет. — Пойду я к эскулапам. Пусть зуб мне сделают. Под общим наркозом. Нет сил терпеть больше.
Глава 41
Из вопросов Президенту:
«Господин Президент, почему Вы считаете, что именно международные террористические центры, а не бессмысленная жестокость российских военных и спецслужб толкают мирных жителей в ряды сепаратистов и террористов-смертников?"
Цыганский лагерь, каким бы бардачным и безалаберным он ни выглядел, всегда имеет свои особые системы по предупреждению опасности. Любой человек, который проник в лагерь, может быть уверен, что за ним постоянно и очень пристально следит несколько пар глаз. Это могут быть дети, притаившиеся в кустах, это могут быть старухи, которые с наигранным безразличием курят свои невероятные трубки. Это может быть кто угодно. В таборе все имеет свои уши и глаза. Те, кто по тем или иным причинам плотно контактирует с современными кочевниками, отлично об этом знают. Цыгане не терпят чужаков, не терпят их пристального внимания. Они выживают так, как делали это их предки. И нет никакого смысла менять устои и правила, пока они работают. Тут один держится за другого. Они могут сколько угодно ссориться, скандалить, друг другу морду бить, но если кто-то выстрелил во время обыска в милиционера, будьте уверены, официально это сделал неподсудный, несовершеннолетний ребенок или беременная женщина, которая случайно уронила ружье. Такова одна из позиций самообороны: старшего, способного приносить в табор деньги, всегда защищают более слабые. Цыгане очень хорошо знают Уголовный кодекс.
Однако Роман Булатов был слеплен из другого теста.
Некоторые называли его отщепенцем, некоторые более грубыми словами, но факт оставался фактом. Табор, в котором остановился Булатов, стремился избавиться от него и его людей всеми силами. Проблема осложнялась еще и тем, что Роман никогда не ходил в одиночку. С ним были верные ему люди, которые делали трудновыполнимой любую идею о силовом решении вопроса. Поэтому старейшины обычно предпочитали выждать. Вдруг сам уйдет?
Цыгане знали Уголовный кодекс и старались нагло и откровенно его не нарушать.
Может быть, и в этот раз проблема разрешилась бы мирным путем. Булатов пересидел бы какое-то время, а потом ушел, чтобы никогда не вернуться. Если бы не кокаин. Если бы не внучка старейшины. Черноволосая, красивая, стройная. Словно испуганный зверек сжавшаяся в углу. Наверное, и в этот раз Булатов бы ушел. Если бы не пил водку с белым порошком…
Омоновцев привел парнишка. Его круглые от страха глаза поблескивали в утреннем сумраке. Ни слова не говоря, он махнул рукой в туман.
— Там? Где точно? — прошептал дядька в камуфляже и маске.
— Большая палатка, большая, — прошептал в ответ мальчишка.
— Все ушли из лагеря?
— Нет, там девочки еще есть…
Омоновцы переглянулись.
— Иди к своим, — похлопал парнишку по плечу старший.
Цыганенок растворился в тумане.
Больше омоновцы не произнесли ни звука.
Они вошли в лагерь тихо. Сразу нашли большую палатку, о которой говорил паренек. Палаткой это можно было назвать с большой натяжкой. Сооружение больше походило на шатер. Из него доносилась приглушенная речь. Что-то позвякивало. Тренькало.
В соседней палатке кто-то пыхтел, доносились чавкающие звуки. Около входа лежал помповый дробовик. Омоновец приподнял полог. Поросшая курчавым волосом задница активно работала между двух ног, раскинутых в стороны. Мужчина кряхтел, охал. Девушка не проронила ни звука, милиционер видел ее глаза, такие же черные и блестящие, как у пацаненка, который привел их в табор.
В палатку просунулся ствол и ткнулся холодным носом мужчине в мошонку. Тот крякнул и замер.
— Если тебе дороги твои яйца, — сказали сзади, — то без разговоров на карачки и жопой вперед из палатки. Одно слово, стреляю. Одно неверное действие, стреляю. И вообще, сволочь, я стреляю по поводу и без.
Голый, с брюками, болтающимися на коленях, цыган выполз из палатки. Его быстро уложили мордой в мокрую траву. Защелкнули за спиной наручники.
И все, может быть, прошло бы удачно… Если бы не девушка.
Омоновец, заглянувший в палатку, успел только краем глаза заметить, как вскинулось круглое большое дуло. Спасая плечи и руку от выстрела в упор, он сумел развернуться. И получил весь заряд дроби в бронежилет. Дробящий кости удар отшвырнул его на несколько метров назад.
Девушка передернула помпу!
Выстрелила!
Передернула! Коротко гавкнул АК.
Девчонка вскинула руки, дробовик взлетел в воздух. Она падала на землю, удивленно глядя на залитую кровью грудь, а из шатра уже повалили крепкие полуголые мужики со страшными стеклянными глазами.
Кто-то крикнул:
— Всем лежать, работает ОМОН!
Потом выстрелы. Выстрелы.
Из сообщений региональной прессы:
«В нашей области в результате проведенной правоохранительными органами спецоперации задержан опасный преступник Роман Булатов, обвиняемый в торговле наркотиками, оружием, захвате заложников, изнасилованиях и убийствах. В ходе завязавшейся перестрелки несколько работников ОМОНа были ранены. Убито также несколько членов банды Булатова. Цыганская диаспора заявляет, что никакого отношения к деятельности этого бандита не имеет. Более того, готова и дальше сотрудничать с правоохранительными органами для поимки опасных преступников».
Глава 42
Избранные тексты известной женщины:
«Сепаратист сродни цыгану. Оба они иррациональны, нелогичны, оба действуют себе во вред. И оба прекрасны дикой, манящей, опасной для глаз и умов красотой».
— Ну что? Говорит? — спросил Иванов у Платона, который увлеченно поглощал какие-то пончики, закинув ноги на стол и разглядывая видеозапись с очной ставки Сорокина и Романа Булатова. Сергей немного опоздал, по дороге в отдел его догнало «приглашение на ковер» от Лукина.
— Очень даже творит! — радостно ответил Звонарев, протягивая коробку с выпечкой Сергею.
— Нет, спасибо, — отмахнулся Иванов. — Только что из-за стола. Я лучше кофейку…
— Только не пролей! — угрюмо отозвался Артем, протирающий окно скомканным «Московским комсомольцем». У аналитика неожиданно для всех случился приступ «моечной лихорадки». После чистки пола он принялся протирать столы, подоконники, вынес весь мусор и вымыл окна. На вопросы коллег отвечал невнятно и хмуро.
— Ты еще не закончил? — поинтересовался Сергей. — Смотри, чтобы стекла не пожелтели…
— Отчего это? — нахмурился Артем.
— От газет!
Аналитик ничего не ответил, только еще более старательно заскрипел бумагой.
С самого утра Сергея что-то мучило. Люди вокруг казались озлобленными, мрачные лица, косые взгляды. Иногда казалось, что какая-то тяжелая и плотная субстанция давит на город сверху, наваливается, стремится удушить. На душе скребли кошки. В голову постреливало. А перед глазами то и дело вспыхивала красная предмигреиная паутинка.
«Предчувствие гражданской войны», — вспомнилась строчка из Шевчука. Сергей повернулся к Платону:
— Так, значит, говорит?
— И не только он. Масса любопытных фактов…
— Давай вкратце. — Сергей налил себе кофе, чуть-чуть промахнулся. Несколько капель упало на свежевымытый пол. — Гхм…
Иванов осторожно покосился в сторону Артема и, пока тот не видел, быстренько затер ботинком капли.
— Значит, так, — начал Звонарев. — Оба, конечно, покрывают друг друга разнообразными матюгами, а Булатов периодически срывается на цыганский. Столько новых слов узнал, не поверить. В промежутках между руганью каждый валит другого. Булатов утверждает, что девку завалил Сорокин, а Паша, в свою очередь, топит цыгана: мол, девочек он подбирал, он и убил.
— Их что, было много?
— Кого? — удивился Платон.
— Девочек.
— Судя по всему, много. Пробы. Кастинг. Однако вряд ли девочки будут чем-то полезны. Их работа сводится к тому, чтобы выйти, мотнуть попой, покрутиться перед камерами и тихо сидеть-ждать. Ну, может быть, сделать минет Сорокину.
— Кстати, о… — Сергей ткнул указательным пальцем в потолок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Это… — начал было Левин.
— Никаких угроз! — оборвал его Артем. — Никаких угроз. Только факты! Так будет. Вы можете считать, что это такая программа передач на вечер. И в лице общественности вы будете сексуальным извращенцем и убийцей. Потом, конечно, будет следствие. Милиция. Наручники. Судебный процесс. И если бы девочка была жива… Все бы обошлось. Но ее убили.
— Вот вы и попались, — спокойно хлопнул в ладоши адвокат. — Давление на обвиняемого — это вам, ребята, зачтется. При вынесении справедливого, но сурового. Можете даже к гадалке не ходить. То, что эту дуру кто-то убил, дело третье. А вы точно у меня на иск попадете. И вся ваша организация!
Он удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Потом снова подался вперед и добавил:
— А я еще к этому делу и попытку вымогательства приплету. Иначе зачем вы сюда пришли?! Денег хотите?!
— Папаша-то поумнее был, — вздохнул Сергей. — Как здоровьечко у старика?
Левин округлил глаза и замолчал.
Они бы ушли ни с чем. Но прокурор не выдержал. В его планы не входило переживать отвратительный публичный позор на родине. Где-то там, в жарком, благословенном климате, поглаживая одновременно черную и белую попки молоденьких девочек, можно было легко забыть о пленке, скандале, обвинениях, гадостях и о том, что его толстую задницу будет рассматривать не один миллиард человек. Но тут… Где за стеной притаились соседи, знакомые, друзья. Прокурор не был честным человеком, но он страшно боялся того мерзостного чувства, когда на обгадившегося человека все показывают пальцем и смеются. Смеются от омерзения.
— Я расскажу, — сказал генеральный. — Можете считать это признательными показаниями.
Левин хотел что-то сказать, но прокурор снова небрежно махнул рукой, и адвокат заткнулся.
— Это должно было выглядеть как развращение, которого на самом деле не было.
— Вы знали, что девочка совсем не девочка и что ей больше шестнадцати?
— Да, конечно. Иначе я бы на это дело не пошел.
— Съемки были в студии?
— Да. Съемки в студии. Девочка специально подобрана.
— Но вы же гарантированно теряли свой пост.
— Ну и что? Я получил достаточно денег, чтобы не думать о работе. Мне заплатили за скандал. И я его сделал.
— А почему именно вам?
— Скандал должен быть достаточно громким. Неужели вы не поняли? — Прокурор удивленно посмотрел на Артема. — Развратный прокурор, чем не лакомый кусочек?
— А зачем вы бежали? — спросил Иванов.
— Во-первых, так громче прозвучал бы репортаж, сложилось бы мнение, что я испугался журналистского расследования. А во-вторых, я ненавижу… — Прокурор поморщился, словно проглотил что-то колючее и твердое. — Не переношу позора. У меня есть определенный круг общения, знакомые, люди, которых я вижу каждый день, или те, с кем я пью пиво каждую неделю. После этого вряд ли наше общение было бы возможно. А жить в изоляции — не мой стиль. Я хотел порвать все. Бросить. Уехать и жить где-нибудь на островах. Под пальмами. Финансовый вопрос меня не волнует.
— Что вы можете сказать по факту убийства гражданки Алтыниной? — канцеляритом вломил Платон. Сергей недовольно на него покосился.
— Ничего не могу сказать. Насколько мне известно, это в рамки проекта не входило. Вероятно, что-то пошло не так…
— Этот проект редактировал Сорокин?
— Да, кто же еще?
— И последний вопрос. Кто платил?
Прокурор внимательно посмотрел на Иванова, прищурился. Артему показалось, что между ними проскочила какая-то странная искра. Даже воздух начал пахнуть по-особому. Опасностью или озоном….
— Этого я вам не скажу, — прошептал генеральный. — Сами копайте.
Глава 40
Избранные тексты известной женщины:
«Скоро ли начнут закрывать газеты, когда без вести станут пропадать демократы, и откроются ли против них уголовные дела к апрелю или к сентябрю, не знаю. Возможны варианты. От 4-5 месяцев до 1-2 лет. Я знаю одно: в мире темнеет, и в одно прекрасное утро солнце вообще не взойдет».
Когда хмурые милиционеры выводили из Останкинской башни господина Сорокина, талантливый режиссер, надежда демократической общественности, был настроен героически. Павел Адольфович шел с гордо выпяченной грудью, всеми силами пытаясь выполнить сложный номер из армейской акробатики, называемый всеми сержантами всех армий «Брюхо подобрать! Грудь вперед!». Получалось не очень. Живот все время норовил испортить картину. В этой ситуации крепко выручали заведенные за спину руки. Получался эдакий студент-герой, страдающий за свои убеждения.
Вопреки обыкновению, менты не стали сразу запихивать режиссера в «пакет» и трамбовать его там «демократизаторами». Милиционеры остановились на ступеньках и были мигом облеплены стаей журналистов. Старший вяло помахивал рукой, вероятно призывая работников пера и микрофона разойтись. Журналисты, набравшиеся манер у своих зарубежных коллег и начисто выкинувшие из лексикона такое понятие, как этика, не поддавались. Они почувствовали запах очень горячей, остро приправленной и умело пропеченной сенсации.
— Друзья! — патетически воскликнул Сорокин. — Вы все, конечно же, смотрели серию моих журналистских расследований. Вы, конечно же, знаете, о чем шла речь вчера. И вот теперь вы, ко всему прочему, знаете цену обещаниям правительства. Всем этим россказням про демократию, рынок и Конституцию. Вот она — Конституция! Вот она — Демократия!
Павел Адольфович повернулся к журналистам спиной, демонстрируя скованные наручниками руки.
— Вот они, Права Человека! То, за что мы так боролись все эти годы, — возопил Сорокин, — втоптано в грязь!
По толпе журналистов пронесся ропот.
— Нет! Я не обвиняю этих ребят! — Павел головой указал на ментов, которые совсем пригорюнились перед объективами телекамер. — Они выполняют приказ! Они делают свою работу! И они ни в чем не виноваты. Я верю в то, что именно они когда-нибудь станут защищать нашу демократию! Но правительство, все его обещания — это одна огромная ложь! Наш Президент врет нам. Теперь мы все можем видеть результаты так называемой борьбы с коррупцией. Люди, я говорю вам, программа борьбы с коррупционерами — это ложь! Я хотел своими репортажами помочь государству, в котором живу. Как же я ошибся!!! Моей стране не нужна эта помощь! Она погрязла во взяточничестве и разврате. Серость правит! Серость в головах тех, кто отдал приказ душить Демократию! Злое, беспощадное быдло!
Менты наконец сумели проделать коридор среди микрофонов и объективов. Сорокин двинулся через толпу, беспрестанно крича:
— Держитесь! Я с вами! Боритесь, друзья мои! На всех камер не хватит! Всех не перевешаете! Свобода слова! Родина или смерть!
— Вот это он зря, — сказал Бычинский, разглядывающий запись ареста. — Это надо будет из новостей вырезать.
— Что именно? — спросил Мусалев.
— Про Родину. Это левачество ни к чему. «Родина или смерть», «Не пройдет!», еще бы «Венсеремос» запел.
— Творческая личность, — вздохнул Мусалев, делая пометки в блокноте.
— И менты какие-то неактивные, — скривился Бычинский. — Могли бы его потрясти или дубинкой по загривку.
— Менты настоящие. Эти могут увлечься… — осторожно произнес Мусалев.
— Ну и что? Ты хочешь сказать, забьют? Да об этого лося можно шпалы ломать, ему ничего не случится.
— В следующий раз учтем, Аркадий Ильич.
— В следующий раз? — Бычинский удивился. — Ты что же думаешь, у власти такие идиоты сидят? Я вообще удивлен, но они так отреагировали. С какой стати ему руки в браслеты застегнули? С какой стати милиция? В чем обвиняют? Порнография? Шантаж? Компромат?! Все по плану, надеюсь, было?
— Так точно!
Бычинский сморщился. Больной зуб дал о себе знать, стрельнул в нерв. Боль растеклась по всей челюсти. Аркадий с трудом удержался, чтобы не застонать. На лбу выступила обильная испарина.
Мусалев с тайным злорадством наблюдал, как босс, тяжело дыша, достает из ящика стола пачку ибупрофена, выковыривает две капсулки и глотает их не запивая.
— Если все по плану, — наконец сказал Бычинский, — то его скоро отпустят. Ничего незаконного в том, что он делал, нет. А подрыв конституционного режима они ему шить не будут. Слишком шатко и слишком глупо. И поскольку наш талант скоро вернется, мы должны выложить все заготовки разом. Понимаешь?
— В общих чертах…
Бычинский страдальчески поднял брови.
— Паша скоро вернется из СИЗО. Правильно?
— Правильно.
— А значит, у нас есть два дня на то, чтобы сделать из него героя. Это понятно? Все заготовленные репортажи пускаем в эфир. В прайм-тайм.
— А реклама?
— Черт с. ней, с рекламой! — гаркнул Бычинский. — Демократия в опасности! Я что, тебя учить должен?!
— Никак нет.
— Вот и хорошо. — Аркадий откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок, чувствуя, как отступает боль и во рту все немеет. — Пойду я к эскулапам. Пусть зуб мне сделают. Под общим наркозом. Нет сил терпеть больше.
Глава 41
Из вопросов Президенту:
«Господин Президент, почему Вы считаете, что именно международные террористические центры, а не бессмысленная жестокость российских военных и спецслужб толкают мирных жителей в ряды сепаратистов и террористов-смертников?"
Цыганский лагерь, каким бы бардачным и безалаберным он ни выглядел, всегда имеет свои особые системы по предупреждению опасности. Любой человек, который проник в лагерь, может быть уверен, что за ним постоянно и очень пристально следит несколько пар глаз. Это могут быть дети, притаившиеся в кустах, это могут быть старухи, которые с наигранным безразличием курят свои невероятные трубки. Это может быть кто угодно. В таборе все имеет свои уши и глаза. Те, кто по тем или иным причинам плотно контактирует с современными кочевниками, отлично об этом знают. Цыгане не терпят чужаков, не терпят их пристального внимания. Они выживают так, как делали это их предки. И нет никакого смысла менять устои и правила, пока они работают. Тут один держится за другого. Они могут сколько угодно ссориться, скандалить, друг другу морду бить, но если кто-то выстрелил во время обыска в милиционера, будьте уверены, официально это сделал неподсудный, несовершеннолетний ребенок или беременная женщина, которая случайно уронила ружье. Такова одна из позиций самообороны: старшего, способного приносить в табор деньги, всегда защищают более слабые. Цыгане очень хорошо знают Уголовный кодекс.
Однако Роман Булатов был слеплен из другого теста.
Некоторые называли его отщепенцем, некоторые более грубыми словами, но факт оставался фактом. Табор, в котором остановился Булатов, стремился избавиться от него и его людей всеми силами. Проблема осложнялась еще и тем, что Роман никогда не ходил в одиночку. С ним были верные ему люди, которые делали трудновыполнимой любую идею о силовом решении вопроса. Поэтому старейшины обычно предпочитали выждать. Вдруг сам уйдет?
Цыгане знали Уголовный кодекс и старались нагло и откровенно его не нарушать.
Может быть, и в этот раз проблема разрешилась бы мирным путем. Булатов пересидел бы какое-то время, а потом ушел, чтобы никогда не вернуться. Если бы не кокаин. Если бы не внучка старейшины. Черноволосая, красивая, стройная. Словно испуганный зверек сжавшаяся в углу. Наверное, и в этот раз Булатов бы ушел. Если бы не пил водку с белым порошком…
Омоновцев привел парнишка. Его круглые от страха глаза поблескивали в утреннем сумраке. Ни слова не говоря, он махнул рукой в туман.
— Там? Где точно? — прошептал дядька в камуфляже и маске.
— Большая палатка, большая, — прошептал в ответ мальчишка.
— Все ушли из лагеря?
— Нет, там девочки еще есть…
Омоновцы переглянулись.
— Иди к своим, — похлопал парнишку по плечу старший.
Цыганенок растворился в тумане.
Больше омоновцы не произнесли ни звука.
Они вошли в лагерь тихо. Сразу нашли большую палатку, о которой говорил паренек. Палаткой это можно было назвать с большой натяжкой. Сооружение больше походило на шатер. Из него доносилась приглушенная речь. Что-то позвякивало. Тренькало.
В соседней палатке кто-то пыхтел, доносились чавкающие звуки. Около входа лежал помповый дробовик. Омоновец приподнял полог. Поросшая курчавым волосом задница активно работала между двух ног, раскинутых в стороны. Мужчина кряхтел, охал. Девушка не проронила ни звука, милиционер видел ее глаза, такие же черные и блестящие, как у пацаненка, который привел их в табор.
В палатку просунулся ствол и ткнулся холодным носом мужчине в мошонку. Тот крякнул и замер.
— Если тебе дороги твои яйца, — сказали сзади, — то без разговоров на карачки и жопой вперед из палатки. Одно слово, стреляю. Одно неверное действие, стреляю. И вообще, сволочь, я стреляю по поводу и без.
Голый, с брюками, болтающимися на коленях, цыган выполз из палатки. Его быстро уложили мордой в мокрую траву. Защелкнули за спиной наручники.
И все, может быть, прошло бы удачно… Если бы не девушка.
Омоновец, заглянувший в палатку, успел только краем глаза заметить, как вскинулось круглое большое дуло. Спасая плечи и руку от выстрела в упор, он сумел развернуться. И получил весь заряд дроби в бронежилет. Дробящий кости удар отшвырнул его на несколько метров назад.
Девушка передернула помпу!
Выстрелила!
Передернула! Коротко гавкнул АК.
Девчонка вскинула руки, дробовик взлетел в воздух. Она падала на землю, удивленно глядя на залитую кровью грудь, а из шатра уже повалили крепкие полуголые мужики со страшными стеклянными глазами.
Кто-то крикнул:
— Всем лежать, работает ОМОН!
Потом выстрелы. Выстрелы.
Из сообщений региональной прессы:
«В нашей области в результате проведенной правоохранительными органами спецоперации задержан опасный преступник Роман Булатов, обвиняемый в торговле наркотиками, оружием, захвате заложников, изнасилованиях и убийствах. В ходе завязавшейся перестрелки несколько работников ОМОНа были ранены. Убито также несколько членов банды Булатова. Цыганская диаспора заявляет, что никакого отношения к деятельности этого бандита не имеет. Более того, готова и дальше сотрудничать с правоохранительными органами для поимки опасных преступников».
Глава 42
Избранные тексты известной женщины:
«Сепаратист сродни цыгану. Оба они иррациональны, нелогичны, оба действуют себе во вред. И оба прекрасны дикой, манящей, опасной для глаз и умов красотой».
— Ну что? Говорит? — спросил Иванов у Платона, который увлеченно поглощал какие-то пончики, закинув ноги на стол и разглядывая видеозапись с очной ставки Сорокина и Романа Булатова. Сергей немного опоздал, по дороге в отдел его догнало «приглашение на ковер» от Лукина.
— Очень даже творит! — радостно ответил Звонарев, протягивая коробку с выпечкой Сергею.
— Нет, спасибо, — отмахнулся Иванов. — Только что из-за стола. Я лучше кофейку…
— Только не пролей! — угрюмо отозвался Артем, протирающий окно скомканным «Московским комсомольцем». У аналитика неожиданно для всех случился приступ «моечной лихорадки». После чистки пола он принялся протирать столы, подоконники, вынес весь мусор и вымыл окна. На вопросы коллег отвечал невнятно и хмуро.
— Ты еще не закончил? — поинтересовался Сергей. — Смотри, чтобы стекла не пожелтели…
— Отчего это? — нахмурился Артем.
— От газет!
Аналитик ничего не ответил, только еще более старательно заскрипел бумагой.
С самого утра Сергея что-то мучило. Люди вокруг казались озлобленными, мрачные лица, косые взгляды. Иногда казалось, что какая-то тяжелая и плотная субстанция давит на город сверху, наваливается, стремится удушить. На душе скребли кошки. В голову постреливало. А перед глазами то и дело вспыхивала красная предмигреиная паутинка.
«Предчувствие гражданской войны», — вспомнилась строчка из Шевчука. Сергей повернулся к Платону:
— Так, значит, говорит?
— И не только он. Масса любопытных фактов…
— Давай вкратце. — Сергей налил себе кофе, чуть-чуть промахнулся. Несколько капель упало на свежевымытый пол. — Гхм…
Иванов осторожно покосился в сторону Артема и, пока тот не видел, быстренько затер ботинком капли.
— Значит, так, — начал Звонарев. — Оба, конечно, покрывают друг друга разнообразными матюгами, а Булатов периодически срывается на цыганский. Столько новых слов узнал, не поверить. В промежутках между руганью каждый валит другого. Булатов утверждает, что девку завалил Сорокин, а Паша, в свою очередь, топит цыгана: мол, девочек он подбирал, он и убил.
— Их что, было много?
— Кого? — удивился Платон.
— Девочек.
— Судя по всему, много. Пробы. Кастинг. Однако вряд ли девочки будут чем-то полезны. Их работа сводится к тому, чтобы выйти, мотнуть попой, покрутиться перед камерами и тихо сидеть-ждать. Ну, может быть, сделать минет Сорокину.
— Кстати, о… — Сергей ткнул указательным пальцем в потолок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39