В заключение скажем еще пару слов об Винкельмане, прозванном Шоколадом, плотнике и столяре, приговоренном в 1869 году к двадцати годам каторги за убийство своей жены ударом топора.
Конечно, Винкельман был преступником, но его никак не следует смешивать с остальными негодяями и злодеями, в обществе которых он отбывал свое наказание.
Если посмотреть на этого великана, ростом без малого два метра, с кротким и печальным взглядом больших голубых глаз, с лицом спокойным, почти добродушным, то трудно поверить, что временами им овладевало дикое бешенство, совершенно лишавшее его рассудка и превращавшее в дикого зверя. Во время одного из таких приступов бешенства, с которым он не в силах был совладать, он и совершил упомянутое преступление.
Присяжные признали смягчающие вину обстоятельства, но суд, произнесший над ним приговор, оказался на этот раз непомерно строгим. Несчастный заслуживал снисхождения хотя бы потому, что поведение его всегда было безупречно до этого рокового момента, честность его была всем известна, и трудолюбие беспримерно.
Весьма возможно, что привлеченный к разбору этого дела добросовестный врач-психиатр сумел бы доказать невменяемость обвиняемого, но, видно, судьбе было угодно, чтобы этого не случилось.
Сосланный в Кайену, Винкельман сносил с покорностью свою участь и все время отличался образцовым поведением, безупречной дисциплиной и трезвостью.
Он, безусловно, был светлым пятном среди всех этих негодяев, с которыми ему приходилось жить, и те вскоре возненавидели его тем сильнее, что его поведение являлось как бы постоянным немым упреком им, их образу жизни, их поведению и их речам. Но это ни мало не смущало его.
Сложенный как древние гладиаторы, смелый, как лев, ловкий, гибкий и проворный, как тигр, он сумел внушить этим отверженным то уважение, какое всегда вызывает большая физическая сила.
Но это не обошлось без борьбы. В Кайене по сей час еще говорят о необычайном подвиге этого силача, которым он спас себе жизнь.
Спустя всего несколько месяцев по прибытии в колонию ссыльных, он вырвал из рук одного добровольного палача каторги несчастного, над которым тот немилосердно издевался, сделав его своим козлом отпущения.
Мучитель этого несчастного, настоящий колосс, видя, что у него отняли жертву, накинулся на того, кто осмелился выступить на защиту обиженного, и полагал, что ему легко будет справиться с ним. Но Винкельман, схватив его поперек туловища, точно сноп, положил на обе лопатки, перевернул и тотчас же, в присутствии всех товарищей, подверг тому унизительному наказанию, которое в просторечии называется поркой. Эта порка вызвала одобрительный смех присутствующих, которые теперь полностью оказались на его стороне.
В заключение Винкельман сказал своим обычным спокойным голосом:
– Помни, что каждый раз, когда ты посмеешь его тронуть, тебе будет от меня такая же порка! Не забудь этого!
Тогда тот решил ему отомстить. В ту пору каторжане разгружали суда со строевым лесом, доставленным из девственных лесов; бревна эти весят не меньше камня и почти не уступают ему в прочности.
Четверо ссыльных несли на своих плечах бревно, весившее около пятисот килограммов. На одном конце бревна находился ссыльный, так жестоко выпоротый Винкельманом, а последний поддерживал середину бревна, тогда как двое других находились один впереди него, другой позади.
Негодяй заранее подучил их в тот момент, когда он кашлянет, сделать вид, будто они споткнулись, и пригнуться таким образом, чтобы бревно всею своею тяжестью легло на одного Винкельмана.
Первая часть этого плана была выполнена тремя негодяями в точности по уговору, но, к неописуемому удивлению всех троих предателей, человек, которого они ожидали увидеть раздавленным под тяжестью бревна, только попринатужился, изогнулся половчее и, как стальной подъемный кран, не останавливаясь, донес один страшную тяжесть все двадцать шагов до места складывания. Когда другие товарищи подоспели к нему, чтобы помочь скатить с себя бревно, он презрительно обернулся к своему недругу и только сказал ему:
– Попробуй-ка ты сделать то же самое!
В этом заключалось все его мщение. С тех пор никто уже не смел затрагивать его или вообще беспокоить чем бы то ни было. Ему предоставили волю жить как угодно и перестали даже находить странным, что он не принимал участия ни в попойках, ни в картежничестве, ни в ругани и в более чем двусмысленных рассказах. Мало того, каторжники даже как будто стали питать к нему уважение, если только люди этого сорта вообще способны на подобное чувство. Оно было вызвано в них одним его поступком, который стал известен впоследствии, как вообще узнается все на каторге.
Один из надзирателей, желая знать все, что делается среди ссыльно-каторжных, предложил Винкельману, за известные льготы и поощрения, служить шпионом. Это предложение возмутило его до глубины души. Сначала вся кровь бросилась ему в лицо, затем разом отхлынула к сердцу, и, сжав до боли обеими руками грудь, он простонал глухим, сдавленным голосом:
– Чтобы я… я стал шпионом… сыщиком… нет, нет, уходите скорей, не то я убью вас… Я за себя не ручаюсь! ..
Надзиратель оказался человеком хорошим, он понял возмущение Винкельмана и на другой день, призвав его к себе, извинился перед ним за вчерашнее предложение.
Вскоре после того Винкельман был назначен в колонию Сен-Лоран-дю-Марони в качестве искателя ценных деревьев. Эта командировка, очень желанная для всех ссыльных, дает возможность пользоваться относительной свободой, в том смысле, что каторжанину приходится обследовать громадные участки лесов, отыскивая пригодные для рубки деревья.
Винкельман давно уже лелеял в тайне надежду вернуть себе свободу, и на этот раз случай казался ему благоприятным, так как голландская Гвиана была близко. Он переправился через Марони на плоту и достиг ближайшей колонии.
Но здесь его вскоре задержали голландские солдаты с поста Альбина и водворили обратно в его острог, в силу существующего между двумя правительствами соглашения о выдаче беглецов.
– Бедняга! – невольно воскликнул старший смотритель, увидев вновь перед собой Винкельмана. Тебе положительно не везет! И подумать только, что мне придется заковать тебя в цепи на два года!
Но спустя шесть месяцев Винкельман был освобожден от этого наказания губернатором за то, что спас жизнь тонувшему пехотному солдату.
Однако не прошло и года, как он вторично пытался бежать, но был задержан и опять предстал перед военным судом, который приговорил его к тому же наказанию.
Он снова был водворен в Кайену, и губернатор, к которому члены совета обратились с ходатайством о помиловании виновного, приказал привести его к себе.
– Дайте мне слово, что вы не будете пытаться бежать, и я тотчас же прикажу снять с вас цепи!
– Не могу я дать вам этого слова, господин губернатор, слово должно быть свято, а это обещание, быть может, и не под силу мне! – отвечал Винкельман.
Тем не менее главнокомандующий Гвианы помиловал его и освободил от наложенного на него наказания. Из чувства ли признательности за это великодушие властей по отношению к нему, или же за отсутствием благоприятных случаев, неизвестно, но только в продолжение целых восьми лет каторжник не возобновлял своих попыток бежать.
В начале этого рассказа мы видели, при каких условиях в нем вновь пробудилась жажда воли и свободы с еще большей силой, чем прежде.

Винкельман и араб, отправленные Лушем за плодами, долгое время бродили по лесу, не встречая ничего годного в пищу человеку.

Люди вообще охотно воображают, что громадные девственные леса экваториальных стран, где растительность так величественна и так роскошна, изобилуют плодами и ягодами в диком состоянии; что они кишат всякой дичью, что, словом, человек, очутившийся волею судеб в этих лесах, может в продолжение известного времени, если не утопать в излишестве, то во всяком случае не испытывать недостатка в пищевых продуктах. Но это – большая ошибка.
Одинокий человек находится среди девственного леса совершенно в таком же положении, как потерпевший крушение – на плоту среди океана. Плодовые деревья экваториальных стран, о которых так много говорят, в сущности, нисколько и ни в чем не превосходят наши плоды, плоды и фрукты умеренной зоны, и никогда не произрастают так, сами собой, в чащах девственных лесов. За исключением лишь весьма редких случаев, эти великолепные деревья, величественные гиганты и могиканы лесов, дающих превосходнейший строительный и корабельный материал, самые ценные мебельные деревья, – не бесплодны, но плоды их совершенно не пригодны в пищу человеку.
Можно еще считать, пожалуй, съедобными некоторые виды ягод, в большинстве случаев недоступных, так как они растут на недосягаемой высоте. Добытые с громадным риском они едва пригодны для утоления самого жестокого голода, но отнюдь не для того, чтобы полакомиться ими.
Таковы плоды мамбина, дикого сапотильника, желуди или орешки балата, плод желтолистника, канарника, катука и душистого кедренника и другие.
Еще плоды ягодного лавра, гуявника, манго или мягкоплодника, а главным образом хлебного дерева и банана, могут считаться серьезно съедобными плодами, хотя они собственно не южноамериканского происхождения. Они давно были завезены сюда и прижились, но требуют известного ухода и культуры, чтобы давать съедобные плоды.
Они должны быть возделаны рукой человеческой, и, если встречаются иногда в диком состоянии, то только на заглохших вырубленных местах, где вскоре гибнут от громадного количества растений-паразитов.
Таким образом даже кочевой индеец, несмотря на его неимоверную лень, все-таки обзаводится небольшим участком выкорчеванной земли, где сеет и снимает игнам, пататы и главным образом маниок, являющийся главной основой его питания и первым оплотом против голода. А если он охотится, чтобы дополнить и разнообразить свою пищу, то не в девственных лесах, а где-нибудь по течению реки и вблизи озер, где в изобилии встречается и рыба, и дичь. Кроме того, там, где индеец, с присущей первобытному человеку изумительной выдержкой и знанием природы, умеет разыскать и выследить зверя, цивилизованный человек никогда не нападет на его следы и всегда вернется с пустыми руками.
Встретить черепаху будет уже великой находкой. Что же касается птиц, хокко, туканов, агами, куропаток и других, то о них и думать нечего, если, кроме превосходного оружия, нет еще и основательного знания всех приемов этих чрезвычайно трудных охот. Точно так же трудно ему найти и оленей, коз, кариаку, пекари, агути или простых тату или армадилов. Эти звери также не находят себе пропитания в девственных лесах, а обыкновенно держатся вблизи больших прогалин, саванн или рек, где растительность видоизменяется от отсутствия гигантских деревьев.
Вот почему наши двое посланных, поискав и насобирав кое-каких жалких, едва съедобных ягод и вдоволь надсадив спины в поисках очень неприглядных на вид, но чрезвычайно вкусных гуан (ящериц), невольно вскрикнули от радости при виде пальмы средней величины со стройным стволом.
– А-а, вот патауа! – воскликнул Шоколад, – теперь мы покушаем капустки… Теперь с голоду не умрем! – и, не долго думая, он принялся рубить своим палашом ствол, плотные и крепкие волокна которого не поддавались даже острому клинку.
Между тем как бедняга с нечеловеческим усилием рубил ствол пальмы, скажем несколько слов относительно этой съедобной части ее, называемой почему-то нашими натуралистами «пальмовой капустой» и описанной ими так, что у людей слюнки текут, когда они читают о ней. Но в сущности это вовсе не так. Слово «капуста», которым называют верхние побеги арековой пальмы, марипы, или патауа, как нельзя менее соответствует внешнему виду этого побега.
Вообразите желтоватую, цвета слоновой кости, массу, обладающую плотностью свежего миндаля, имеющую цилиндрическую форму, толщиною с предплечье человеческой руки, и достигающую длины одного метра и более. Этот мясистый цилиндр заключен в оболочку из листьев, венчающих вершину пальмы.
Трудно себе представить что-нибудь менее похожее на капусту, чем это странное вещество, состоящее из коротких волокон, хрустящее, почти совершенно безвкусное, которым, конечно, можно наполнить желудок голодающего, но совсем не полакомиться.
Как бы то ни было, не имея ничего другого под рукой, наши искатели плодов отдали должное этому угощению, добыть которое было так неимоверно трудно. К довершению беды, когда они вздумали вернуться в лагерь, то оказалось, что сбились с пути. А так как провести ночь одним в лесу не представлялось для них чем-то особенно ужасным, то они легко примирились с этим обстоятельством, и, расположившись на ложе из обрубленных Шоколадом листьев пальмы, заснули крепким сном.
На другое утро, как только рассвело, старый искатель деревьев, которому только наступление ночи помешало разобраться в пути, очень скоро напал на свой след. Немного сконфуженные, Шоколад и араб вернулись в лагерь, как охотники с неудачной охоты, опасаясь, чтобы их неудача не отразилась на общем состоянии припасов маленького отряда.
Но, против своего ожидания, они застали лагерь в самом радостном настроении, и, – неужели это только воображение? – им показалось, что слышен вкусный запах жареного мяса, приятно щекочущий их обоняние!
– Ну же, вы, увальни! – весело приветствовал их Луш. – Присаживайтесь к компании… У нас есть свеженькое мясо да еще вволю! Есть чем набить брюхо!
– Слава Богу, – проговорил Шоколад, подсаживаясь к товарищам, – нам двойная порция не повредит: мы проработали впустую… Со вчерашнего дня мы не нашли ровно ничего, кроме пальмовой капусты… Да, кстати, что это вы едите? Какое мясо?
– Печенка, приятель, печенка! – отозвался Геркулес, поджаривая над красными угольями кусок печенки, насаженный на длинную трость.
– Да еще какая печенка-то! – похвалил Красный. – Вот несчастье-то, что нет у нас здесь луку да кастрюльки, а то бы мы приготовили знатное блюдо!
– Печенка? Чья печенка?
– Да козья, а то чья же?
– Не может быть?!
– Да я же тебе говорю! Ешь, что тут долго рассуждать! .. А я тебе кое-что расскажу, пока ты будешь есть. Представь себе: вчера, в то время, как мы ловили на реке ракушек и крабов, прямо на нас выбегает дикая коза, очевидно, преследуемая кем-то, но кем, я не знаю, да и какое мне дело! Выбегает на нас и кидается в реку. Мы ныряем по самые уши, чтобы схватить ее за ноги, как вдруг бедное животное, истекающее кровью, жалобно вскрикивает два раза и начинает тонуть. Ты понимаешь, что мы не зевали: тотчас же схватили ее, вытащили на берег, прикололи и приволокли сюда, после чего каждый отвоевал себе добрый кусочек!
– Да, дело важное! – сказал Шоколад, переворачивая над огнем свой кусок печенки, чтобы он поджарился и с другого бока. – А где же Нотариус?
– Ах, да ты ведь и не знаешь… бедняга…
– Что? .. Разве с ним что случилось?
– Да, тяжело видеть, как гибнет один из своих, и быть не в состоянии помочь ему!
– Он, правда, был несколько размазня… но я все-таки привязался к нему…
– Нотариус был недурной парень! – заметил Красный с набитым ртом, с наслаждением пожирая свою порцию.
– Да говори же ты, что с ним случилось! – воскликнул Шоколад, у которого в уме вдруг зародилось ужасное подозрение.
– Да вот плескался это он вчера в реке, и вдруг его ударил электрический угорь, да так, что он тут же едва только успел вскрикнуть и ушел в тину!
Но этот рассказ, эта грубая басня не могла провести Шоколада, который порывисто вскочил на ноги, весь побледнев от ужаса. Он видел развешенные на дереве куски кровавого мяса, из которого были удалены кости и содрана кожа; он ни в одном из них не мог признать частей четвероногого животного, хотя все эти куски были бесформенны.
Вдруг все ему стало ясно, и правда встала у него перед глазами во всем ужасе.
– Так то, что вы хотели заставить меня есть… человеческое мясо!
– воскликнул он прерывающимся голосом, бросив в огонь кусок, который уже готов был поднести ко рту, -… человеческое мясо!

ГЛАВА IV


Запутавшийся якорь. – Ныряние. – Спасение. – Экипаж вижилинги. – Хозяин. – Плохое оправдание. – Устье Арагуари. – В ожидании проророки. – Река Амазонка. – Необходимые предосторожности. – Что такое проророка. – Ее причина. – Ее длительность. – Ее проявление. – Ее действие. – Три громадных вала. – Маленькое судно. – Вперед! – Видоизменение почвы и растительности. – Флотилия. – Жилище. – Счастливая семья!

– Подымай якорь! .. Да подымай же, говорят тебе!
– Не идет, господин… никак не поддается… видно, запутался.
– Сдай канат!
– Я только что сдал целых три!
– Ну и что?
– Якорь идет вниз, затем снова идет кверху и останавливается, вероятно, он зацепился между ветвями затонувшего дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10