Когда я приблизился к нему, он посмотрел на меня. Его левый глаз с любопытством уставился на меня из-за стекла в черной оправе, темная лента, неуклюже намотанная на правое стекло, прикрывала правый глаз. Мальчику было не больше восьми лет, темно-русые волосы расчесаны на пробор, челка свободно свисала на лоб. В некоторых местах его штанишки заскорузли от грязи, рубашка тоже была испачкана. Большая ее часть была скрыта куском дерева восемнадцать на пять дюймов, в дюйм толщиной, — она свисала на веревке с его шеи. Что-то было нацарапано на ней кривыми, неразборчивыми детскими каракулями, скорее всего гвоздем, но царапины местами были забиты грязью и практически не различимы в темноте.
Я присел перед ним на корточки:
— Привет.
Он не смутился. Мальчуган не выглядел голодным или испуганным. Он просто сидел.
— Привет.
— Как тебя зовут?
— Джеймс.
— Ты потерялся?
Он отрицательно покачал головой.
— А тогда что ты здесь делаешь?
— Жду, — просто сказал он.
— Чего ждешь?
Он не ответил. У меня было чувство, будто бы я должен знать ответ и малыш слегка удивлен моим неведением.
— А что это за женщина с тобой была?
— Дама лета.
— А у нее есть имя?
Он немного помолчал, прежде чем ответить. Когда он заговорил, у меня перехватило дыхание, голова закружилась, и я испугался.
— Она сказала, что ты знаешь, как ее зовут.
И снова у него был обескураженный вид, даже несколько обиженный.
Я прикрыл на минуту глаза, качнулся и почувствовал, что его рука удерживает мое запястье. Она была ледяная. Когда я открыл глаза, он прислонился ко мне. К его зубам прилипла грязь.
— Что с твоим глазом, Джеймс?
— Я не помню.
Я наклонился к нему. Он расцепил пальцы на моем запястье. Я стряхнул комки земли и мусор, приставший к доске. На ней проступила надпись:
Джеймс Джессоп
ГРЕШНИК
— Кто заставил тебя это носить?
Из его левого глаза показалась слезинка, потом другая.
— Я был плохой, — прошептал он. — Мы все были плохие.
Но слеза текла только из одного глаза, и влажная полоска от нее появилась только на левой грязной щечке. Мои руки тряслись, когда я потянулся к его очкам. Я осторожно взялся за дужки и снял их. Он не пытался остановить меня. Единственный глаз смотрел на меня с полным доверием.
Когда я снял его очки, на месте правого глаза обнаружилась дыра, обожженные края оборванной плоти сморщились, высохли, как будто рана была очень старая и уже давно не кровоточит и не болит.
— Я ждал тебя, — произнес Джеймс. — Мы все тебя ждем.
Я встал и отшатнулся. Очки упали на землю, когда я повернулся: они все смотрели на меня — мужчины и женщины, маленькие дети, мальчики и девочки. У всех на шее болтались деревянные таблички. Их была дюжина, а, может, и больше. Они стояли в тени на Уорф-стрит и при входе на Коммерческую улицу. На них была простая одежда, такая одежда хороша для работы с землей: штаны не порвутся от первого неосторожного шага, ботинки не промокнут в дождь и не расползутся от ходьбы по камням.
Кэтрин Корниш, грешница.
Вырна Келлог, грешница.
Фрэнк Джессоп, грешник.
Билли Пирсон, грешник.
Остальные стояли поодаль, их имена на досках было трудно прочитать. У некоторых из них были жуткие раны на голове. Череп Вырны Келлог был раскроен пополам, рана доходила почти до носа.
у Билли Пирсона пуля прошла насквозь. Скальп Кэтрин Корниш был содран с затылка и свисал, обнажая левое ухо. Они стояли и смотрели на меня, и, казалось, воздух вокруг них трещит от потаенной энергии.
Я глотнул, но горло пересохло до такой степени, что попытка вызвала боль.
— Кто вы? — спросил я. И, хотя они стали исчезать, не ответив, я уже знал.
Я отпрянул, почувствовал спиной холодную кирпичную стену и увидел высокие деревья и мужчин, пробирающихся через месиво из грязи и человеческих костей. Вода плескалась о дамбу из мешков с песком, выли звери. И я стоял, дрожа всем телом, закрыв глаза, и услышал, как мой голос произносит молитву:
Господь Всемогущий,
Молю Тебя, не дай этому начаться снова...
Глава 8
Я доехал до Бостона за пару часов, но еще час провел в жутких «пробках». У Бостона есть прозвище Большие Раскопки из-за непрекращающихся уличных работ. Рядом с огромными ямами были расставлены таблички с обещающими надписями: «Оно того будет стоить».
Утром, прежде чем уехать, я позвонил Кертису Пелтье. Накануне вечером он ужинал с друзьями в ресторане, и, когда вернулся, около дома была полиция.
— Кто-то пытался проникнуть в дом через заднюю дверь, — пояснил он. — Соседские дети услышали шум и вызвали полицию. Наверное, чертовы наркоманы из парка Кеннеди на Ривертон.
Я думал по-другому, рассказал о пропавших записях.
— Полагаете, там было что-то важное?
— Возможно, — ответил я, хотя не мог представить, что бы это могло быть.
Я предполагал, что, кто бы ни был тот, кто их взял — мистер Падд или кто-то пока неизвестный, — этот человек хотел создать как можно больше проблем для следствия.
Я посоветовал Кертису быть поосторожней, и он заверил меня, что будет внимательнее.
Почти в полдень я оказался на Икзитер-стрит, совсем рядом с Комонуэлс-авеню, и припарковал машину у дома Рейчел. Она снимала квартиру в четырехэтажном здании прямо напротив дома, где жил когда-то Генри Ли Хиггинсон, основатель бостонского симфонического оркестра.
На Коммонуэлс часто можно было увидеть горожан во время утренней или вечерней пробежки, или жителей, выгуливающих собак, или просто сидящих на лавочках и вдыхающих загазованный городской воздух обывателей. Поблизости кормились воробьи и голуби, не брезговавшие возможностью традиционным способом проявить свое отношение к статуе мореплавателя и историка Сэмюэля Моррисона, который сидел на постаменте со слегка встревоженным видом человека, позабывшего, где он припарковал машину.
Рейчел дала мне ключ от квартиры, так что я смог оставить там свой саквояж. Затем купил фруктов и бутыль питьевой воды в супермаркете и пошел по Коммонуэлс-авеню, пока она не привела меня к городскому саду между Арлингтоном и Шарлем. Я поел фруктов, запил их водой, понаблюдал за резвящимися на солнце детьми и собаками, которые увлеченно гоняли за летающими дисками фризби. Мне нужна собака, мелькнула мысль. У нас в семье всегда были собаки, и мне понравилась идея завести в доме пса. Мне просто необходима компания. Неожиданно я задумался, почему мне не пришло в голову попросить Рейчел переехать ко мне. Не может быть, чтобы такая мысль не посещала и ее. В последнее время, когда эта тема всплывала, в ее голосе появлялись напряженные нотки. Четырнадцать месяцев она проявляла терпение. Как мне казалось, ее стала беспокоить ситуация, в которой она оказалась втянутой в какие-то неопределенные отношения. Дело было во мне: я очень хотел, чтобы она была рядом со мной, но все еще не был уверен, что смогу обеспечить ей безопасность. Однажды она чуть не погибла из-за меня, и мне вовсе не хотелось, чтобы она когда-нибудь еще пострадала по моей вине.
В два часа дня я отправился в Гарвард. Полуденное дежурство у Эли Уинн заканчивалось в два тридцать. Накануне я оставил ей сообщение, что подъеду к ней поговорить о Грэйс Пелтье. Вдоль красного кирпичного здания, в котором размещался ресторан, стелился плющ, верхние окна были украшены белыми лампочками. Из комнаты над рестораном раздавался звук отбиваемой чечетки: у артистов шла репетиция, и четкий ритм стэпа напоминал стрекот пишущей машинки.
Молодая женщина лет двадцати трех — двадцати четырех появилась на ступеньках здания, поправляя колечко в носу. Выкрашенные в иссиня-черный цвет волосы дополнял макияж в сине-черных тонах, а губная помада была такого яркого цвета, что могла бы останавливать машины на перекрестке. Сама девушка, очень бледная и худенькая, похоже, вовсе не питалась на работе в своем ресторане. Когда я подошел к ней, она смотрела на меня со смешанным чувством выжидательности и беспокойства.
— Эли Уинн? — уточнил я.
— Вы детектив?
— Чарли Берд Паркер, — почему-то я счел необходимым представиться полным именем, данным мне при крещении.
Она потянулась ко мне и пожала руку, но ее спина плотно прижималась к кирпичной стене здания.
— У вас имя как у джазмена?
— Типа того.
— Да, он классный. Вы его слушаете?
— Нет, я предпочитаю музыку в стиле кантри.
Она наморщила лоб.
— Наверное, ваши папа с мамой были фанатами джаза, если так вас назвали?
— Они слушали Глена Миллера и Лоренса Велка. Я думаю, они даже не знали, кто такой Чарли Паркер Птица.
— А вас называют просто Бердом?
— Иногда. Моя девушка считает, что это мило. А друзья так делают, чтобы подразнить меня или вывести из себя.
— Наверное, надоело?
— Просто привык.
Разговор о моих семейных делах, перипетиях выбора имени и прочего, казалось, немного расслабил ее, настороженность стала проходить. Она отстранилась от стены и пошла рядом со мной. Мы отправились в заведение «Бон Пэйн» на Гарвард-сквер, где она выкурила четыре сигареты и выпила две чашки эспрессо за пятнадцать минут. В ней было столько нервной энергии, что по сравнению с ней электроны выглядели чем-то застывшим.
— Вы хорошо знали Грэйс? — поинтересовался я, когда она была где-то в середине второй сигареты.
Она выпустила струю дыма:
— Да, довольно неплохо. Мы дружили.
— Ее отец сказал мне, что вы вместе жили, а когда она съехала, то иногда останавливалась у вас.
— Она обычно приезжала на выходные, чтобы посидеть в библиотеке, и я предоставила ей в распоряжение мой диван. Грэйс была веселая. Ну, она раньше была веселая.
— И когда она перестала веселиться?
Эли прикончила сигарету номер два и немедленно принялась за сигарету номер три, прикурив от спички из фирменного коробка «Графтон-паба».
— Приблизительно в то время, когда занялась своей научной работой.
— Об Арустукских баптистах?
Сигарета описала ленивую дугу.
— Что-то в этом роде. Она была просто одержима всем этим, собирала их письма и фотографии. Она ложилась на диван, заводила какую-то траурную, занудную музыку и сидела так часами, снова и снова перебирая бумажки. А можно мне еще кофе?
Я пошел за кофе, полагая, что вряд ли она удалится, пока не докурит сигарету.
— Никогда не задумывались об эффекте употребления чрезмерного количества кофеина? — спросил я, когда вернулся.
— Она подергала за колечко в носу и улыбнулась:
— Нет, надеюсь, до этого не дойдет — сначала я уморю себя никотином.
Было в Эли Уинн что-то очень милое, располагающее, несмотря на боевой раскрас в смешанном стиле индейцев сиу и привидений из шотландских готических замков. В ее глазах отражался солнечный свет, правый уголок рта был приподнят в насмешливой полуулыбке. Она была сама открытость. Сигаретный дым почти не задерживался у нее во рту, дикий макияж был положен слишком старательно, чтобы действительно отпугивать. Я так прикинул, что она вызывает у своих однокашников-парней одновременно боязнь, желание и раздражение. Эли Уинн движением пальчика могла бы заставить мир крутиться вокруг своей особы, если бы у нее было достаточно самоуверенности. Со временем она это поймет.
— Вы говорили мне о Грэйс, — напомнил я, чтобы вернуться к теме встречи, от которой не только Эли успела отклониться.
— Да, конечно. В общем, мне не так много есть что сказать. В двух словах, вся эта история с пропавшими семьями иссушала ее, вытягивала из нее соки. Только и слышалось: а вот Элизабет то, а вот Лайал это. Она стала просто как наркоманка, была одержима этой Элизабет Джессоп! Не знаю, может, она думала, что в нее вселился дух Элизабет или что-то вроде того.
— Она думала, что Элизабет умерла?
Эли кивнула.
— Она говорила почему?
— У нее просто было такое предчувствие. В любом случае, с Грэйс становилось очень тяжело общаться. Я сказала ей, что она больше не сможет останавливаться у меня, потому что, мол, жалуется моя соседка по комнате. Это было, ну, полным враньем." Это было в феврале. Она перестала появляться, и мы не много общались с того времени до...
Эли не смогла закончить фразу и сердито загасила окурок.
— Вы, скорее всего, думаете, что я просто дрянь, — проговорила она, когда растаял дымок сигареты.
— Ничего подобного я не думаю.
Она не взглянула на меня, видимо опасаясь, что выражение моего лица скорее подтвердит ее предположение.
— Я собиралась поехать на похороны, но... не поехала. Я ненавижу похороны! Потом думала, пошлю открытку ее отцу, он был хороший старикан. Тоже не сделала...
Наконец она подняла глаза и посмотрела на меня. Я почти не удивился, заметив, что они влажны от слез.
— Я молилась за нее, мистер Паркер, я не могу вспомнить, когда я молилась до этого в последний раз. Я молилась просто о том, чтобы ей там было хорошо, и, кто бы там ни сидел на том свете — Бог, Будда, Аллах, — чтобы он позаботился о ней. Грэйс была очень хорошей.
— Я тоже так думаю, — произнес я, пока она прикуривала последнюю сигарету. — Она принимала наркотики?
— Нет! Никогда! — Эли решительно затрясла головой.
— Кроме того, что она была сверхувлечена своим исследованием, что-нибудь еще беспокоило, угнетало ее?
— Не больше, чем любого из нас.
— У нее был молодой человек?
— У нее была пара увлечений, но ничего серьезного за последний год. Она бы мне рассказала.
Я внимательно смотрел на нее некоторое время, но было понятно, что она говорит правду. Эли Уинн не было в машине с Грэйс в ночь ее гибели. Теперь стало ясно, что Марси Бекер больше подходила на эту роль. Я откинулся на стуле, разглядывал толпы входящих и покидающих здание — местные и приезжие с пакетами в руках: вино, сладости от Кардюло, фирменная ветчина и экзотические чаи из «Джексона на Пикадилли», соли для ванн и мыло от «Ориджинс». Среди них должна была бы быть и Грэйс. С ее смертью мир стал беднее.
— Я вам помогла хоть чем-то? — спросила Эли.
Я заметил, что она хочет уйти.
— Да, вы кое-что прояснили.
Я передал ей свою визитку, написав на обороте домашний телефон.
— Если еще что-нибудь припомните или кто-то еще будет у вас интересоваться Грэйс, может, позвоните?
— Конечно.
Она взяла карточку, аккуратно положила ее в сумочку и уже почти собралась уйти, но задержалась на секунду и легонько коснулась моей руки.
— Вы думаете, ее кто-то убил, да? — красные губы были плотно сжаты, но дрожащий подбородок выдал ее чувства.
— Да, я так думаю.
Ее рука крепче сжала мою, обожгла жаром.
— Спасибо... спасибо за кофе, — сказала она и ушла.
* * *
Вторую половину дня я провел в магазинах, покупая одежду для пополнения своего пришедшего в разор гардероба, а потом уже отправился в «Копли» и в «Сиарбакс» на Ньюбери почитать газету. Почти ежедневное чтение «Нью-Йорк таймс» так и осталось моей привычкой, хотя, покупая это издание в Бостоне, я чувствовал угрызения совести, как будто свернул газету, чтобы шлепнуть ею местного мэра по затылку.
Я даже не обратил внимания на начало истории в крайней правой колонке на первой полосе, пока на седьмой не наткнулся на ее продолжение и не увидел фотографию, помещенную рядом. С нее на меня смотрел мужчина в белой рубашке, черном костюме и черной шляпе. Я вспомнил, что этот человек кивнул мне из-за тонированного стекла «мерседеса», когда я подъезжал к дому Джека Мерсье, и он же сидел в окружении трех человек, которых я увидел на фотографии в кабинете Мерсье. Это был раввин Джосси Эйпштейн, и теперь он мертв.
Согласно сообщению полиции, раввин Эпштейн покинул синагогу на Элдридж-стрит в половине восьмого холодным вечером во вторник, когда поток транспорта, пассажиров и прохожих стал утихать и на смену деловой публике пришли те, кто слоняется по городу в поисках развлечений. На нем были традиционный черный костюм и белая рубашка, но, несмотря на свое облачение, Эпштейн не относился к ортодоксальным иудеям. В синагоге были люди, настроенные против него, ведь, по их словам, он не выступал против гомосексуалистов и развратников, слишком часто появлялся перед телевизионными камерами, слишком охотно улыбался и якшался с журналистами, словно чересчур был озабочен делами земного мира, презрев обетования жизни небесной.
Эпштейн сделал себе имя после событий в Краун-Хейтс, призывая всех к согласию, примирению, веротерпимости. Он призывал забыть о разногласиях и различиях между евреями и представителями негритянских общин, потому что зачастую у бедных евреев и бедных чернокожих христиан гораздо больше общего, чем у бедных и богатых единоверцев. Он был ранен во время уличных беспорядков, и фотография в «Пост», запечатлевшая его со струйкой крови, льющейся из раны на лбу, в которой невольно угадывалось сходство с изображением страдающего Христа, принесла рабби известность.
Он также имел отношение к делам в храме Б-Най-Езурун на углу Восемьдесят девятой улицы и Бродвея, основанном Маршалом Т. Мейером, чьим наставником, в свою очередь, был смутьян из числа правых Абрахам Джошуа Хейшель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Я присел перед ним на корточки:
— Привет.
Он не смутился. Мальчуган не выглядел голодным или испуганным. Он просто сидел.
— Привет.
— Как тебя зовут?
— Джеймс.
— Ты потерялся?
Он отрицательно покачал головой.
— А тогда что ты здесь делаешь?
— Жду, — просто сказал он.
— Чего ждешь?
Он не ответил. У меня было чувство, будто бы я должен знать ответ и малыш слегка удивлен моим неведением.
— А что это за женщина с тобой была?
— Дама лета.
— А у нее есть имя?
Он немного помолчал, прежде чем ответить. Когда он заговорил, у меня перехватило дыхание, голова закружилась, и я испугался.
— Она сказала, что ты знаешь, как ее зовут.
И снова у него был обескураженный вид, даже несколько обиженный.
Я прикрыл на минуту глаза, качнулся и почувствовал, что его рука удерживает мое запястье. Она была ледяная. Когда я открыл глаза, он прислонился ко мне. К его зубам прилипла грязь.
— Что с твоим глазом, Джеймс?
— Я не помню.
Я наклонился к нему. Он расцепил пальцы на моем запястье. Я стряхнул комки земли и мусор, приставший к доске. На ней проступила надпись:
Джеймс Джессоп
ГРЕШНИК
— Кто заставил тебя это носить?
Из его левого глаза показалась слезинка, потом другая.
— Я был плохой, — прошептал он. — Мы все были плохие.
Но слеза текла только из одного глаза, и влажная полоска от нее появилась только на левой грязной щечке. Мои руки тряслись, когда я потянулся к его очкам. Я осторожно взялся за дужки и снял их. Он не пытался остановить меня. Единственный глаз смотрел на меня с полным доверием.
Когда я снял его очки, на месте правого глаза обнаружилась дыра, обожженные края оборванной плоти сморщились, высохли, как будто рана была очень старая и уже давно не кровоточит и не болит.
— Я ждал тебя, — произнес Джеймс. — Мы все тебя ждем.
Я встал и отшатнулся. Очки упали на землю, когда я повернулся: они все смотрели на меня — мужчины и женщины, маленькие дети, мальчики и девочки. У всех на шее болтались деревянные таблички. Их была дюжина, а, может, и больше. Они стояли в тени на Уорф-стрит и при входе на Коммерческую улицу. На них была простая одежда, такая одежда хороша для работы с землей: штаны не порвутся от первого неосторожного шага, ботинки не промокнут в дождь и не расползутся от ходьбы по камням.
Кэтрин Корниш, грешница.
Вырна Келлог, грешница.
Фрэнк Джессоп, грешник.
Билли Пирсон, грешник.
Остальные стояли поодаль, их имена на досках было трудно прочитать. У некоторых из них были жуткие раны на голове. Череп Вырны Келлог был раскроен пополам, рана доходила почти до носа.
у Билли Пирсона пуля прошла насквозь. Скальп Кэтрин Корниш был содран с затылка и свисал, обнажая левое ухо. Они стояли и смотрели на меня, и, казалось, воздух вокруг них трещит от потаенной энергии.
Я глотнул, но горло пересохло до такой степени, что попытка вызвала боль.
— Кто вы? — спросил я. И, хотя они стали исчезать, не ответив, я уже знал.
Я отпрянул, почувствовал спиной холодную кирпичную стену и увидел высокие деревья и мужчин, пробирающихся через месиво из грязи и человеческих костей. Вода плескалась о дамбу из мешков с песком, выли звери. И я стоял, дрожа всем телом, закрыв глаза, и услышал, как мой голос произносит молитву:
Господь Всемогущий,
Молю Тебя, не дай этому начаться снова...
Глава 8
Я доехал до Бостона за пару часов, но еще час провел в жутких «пробках». У Бостона есть прозвище Большие Раскопки из-за непрекращающихся уличных работ. Рядом с огромными ямами были расставлены таблички с обещающими надписями: «Оно того будет стоить».
Утром, прежде чем уехать, я позвонил Кертису Пелтье. Накануне вечером он ужинал с друзьями в ресторане, и, когда вернулся, около дома была полиция.
— Кто-то пытался проникнуть в дом через заднюю дверь, — пояснил он. — Соседские дети услышали шум и вызвали полицию. Наверное, чертовы наркоманы из парка Кеннеди на Ривертон.
Я думал по-другому, рассказал о пропавших записях.
— Полагаете, там было что-то важное?
— Возможно, — ответил я, хотя не мог представить, что бы это могло быть.
Я предполагал, что, кто бы ни был тот, кто их взял — мистер Падд или кто-то пока неизвестный, — этот человек хотел создать как можно больше проблем для следствия.
Я посоветовал Кертису быть поосторожней, и он заверил меня, что будет внимательнее.
Почти в полдень я оказался на Икзитер-стрит, совсем рядом с Комонуэлс-авеню, и припарковал машину у дома Рейчел. Она снимала квартиру в четырехэтажном здании прямо напротив дома, где жил когда-то Генри Ли Хиггинсон, основатель бостонского симфонического оркестра.
На Коммонуэлс часто можно было увидеть горожан во время утренней или вечерней пробежки, или жителей, выгуливающих собак, или просто сидящих на лавочках и вдыхающих загазованный городской воздух обывателей. Поблизости кормились воробьи и голуби, не брезговавшие возможностью традиционным способом проявить свое отношение к статуе мореплавателя и историка Сэмюэля Моррисона, который сидел на постаменте со слегка встревоженным видом человека, позабывшего, где он припарковал машину.
Рейчел дала мне ключ от квартиры, так что я смог оставить там свой саквояж. Затем купил фруктов и бутыль питьевой воды в супермаркете и пошел по Коммонуэлс-авеню, пока она не привела меня к городскому саду между Арлингтоном и Шарлем. Я поел фруктов, запил их водой, понаблюдал за резвящимися на солнце детьми и собаками, которые увлеченно гоняли за летающими дисками фризби. Мне нужна собака, мелькнула мысль. У нас в семье всегда были собаки, и мне понравилась идея завести в доме пса. Мне просто необходима компания. Неожиданно я задумался, почему мне не пришло в голову попросить Рейчел переехать ко мне. Не может быть, чтобы такая мысль не посещала и ее. В последнее время, когда эта тема всплывала, в ее голосе появлялись напряженные нотки. Четырнадцать месяцев она проявляла терпение. Как мне казалось, ее стала беспокоить ситуация, в которой она оказалась втянутой в какие-то неопределенные отношения. Дело было во мне: я очень хотел, чтобы она была рядом со мной, но все еще не был уверен, что смогу обеспечить ей безопасность. Однажды она чуть не погибла из-за меня, и мне вовсе не хотелось, чтобы она когда-нибудь еще пострадала по моей вине.
В два часа дня я отправился в Гарвард. Полуденное дежурство у Эли Уинн заканчивалось в два тридцать. Накануне я оставил ей сообщение, что подъеду к ней поговорить о Грэйс Пелтье. Вдоль красного кирпичного здания, в котором размещался ресторан, стелился плющ, верхние окна были украшены белыми лампочками. Из комнаты над рестораном раздавался звук отбиваемой чечетки: у артистов шла репетиция, и четкий ритм стэпа напоминал стрекот пишущей машинки.
Молодая женщина лет двадцати трех — двадцати четырех появилась на ступеньках здания, поправляя колечко в носу. Выкрашенные в иссиня-черный цвет волосы дополнял макияж в сине-черных тонах, а губная помада была такого яркого цвета, что могла бы останавливать машины на перекрестке. Сама девушка, очень бледная и худенькая, похоже, вовсе не питалась на работе в своем ресторане. Когда я подошел к ней, она смотрела на меня со смешанным чувством выжидательности и беспокойства.
— Эли Уинн? — уточнил я.
— Вы детектив?
— Чарли Берд Паркер, — почему-то я счел необходимым представиться полным именем, данным мне при крещении.
Она потянулась ко мне и пожала руку, но ее спина плотно прижималась к кирпичной стене здания.
— У вас имя как у джазмена?
— Типа того.
— Да, он классный. Вы его слушаете?
— Нет, я предпочитаю музыку в стиле кантри.
Она наморщила лоб.
— Наверное, ваши папа с мамой были фанатами джаза, если так вас назвали?
— Они слушали Глена Миллера и Лоренса Велка. Я думаю, они даже не знали, кто такой Чарли Паркер Птица.
— А вас называют просто Бердом?
— Иногда. Моя девушка считает, что это мило. А друзья так делают, чтобы подразнить меня или вывести из себя.
— Наверное, надоело?
— Просто привык.
Разговор о моих семейных делах, перипетиях выбора имени и прочего, казалось, немного расслабил ее, настороженность стала проходить. Она отстранилась от стены и пошла рядом со мной. Мы отправились в заведение «Бон Пэйн» на Гарвард-сквер, где она выкурила четыре сигареты и выпила две чашки эспрессо за пятнадцать минут. В ней было столько нервной энергии, что по сравнению с ней электроны выглядели чем-то застывшим.
— Вы хорошо знали Грэйс? — поинтересовался я, когда она была где-то в середине второй сигареты.
Она выпустила струю дыма:
— Да, довольно неплохо. Мы дружили.
— Ее отец сказал мне, что вы вместе жили, а когда она съехала, то иногда останавливалась у вас.
— Она обычно приезжала на выходные, чтобы посидеть в библиотеке, и я предоставила ей в распоряжение мой диван. Грэйс была веселая. Ну, она раньше была веселая.
— И когда она перестала веселиться?
Эли прикончила сигарету номер два и немедленно принялась за сигарету номер три, прикурив от спички из фирменного коробка «Графтон-паба».
— Приблизительно в то время, когда занялась своей научной работой.
— Об Арустукских баптистах?
Сигарета описала ленивую дугу.
— Что-то в этом роде. Она была просто одержима всем этим, собирала их письма и фотографии. Она ложилась на диван, заводила какую-то траурную, занудную музыку и сидела так часами, снова и снова перебирая бумажки. А можно мне еще кофе?
Я пошел за кофе, полагая, что вряд ли она удалится, пока не докурит сигарету.
— Никогда не задумывались об эффекте употребления чрезмерного количества кофеина? — спросил я, когда вернулся.
— Она подергала за колечко в носу и улыбнулась:
— Нет, надеюсь, до этого не дойдет — сначала я уморю себя никотином.
Было в Эли Уинн что-то очень милое, располагающее, несмотря на боевой раскрас в смешанном стиле индейцев сиу и привидений из шотландских готических замков. В ее глазах отражался солнечный свет, правый уголок рта был приподнят в насмешливой полуулыбке. Она была сама открытость. Сигаретный дым почти не задерживался у нее во рту, дикий макияж был положен слишком старательно, чтобы действительно отпугивать. Я так прикинул, что она вызывает у своих однокашников-парней одновременно боязнь, желание и раздражение. Эли Уинн движением пальчика могла бы заставить мир крутиться вокруг своей особы, если бы у нее было достаточно самоуверенности. Со временем она это поймет.
— Вы говорили мне о Грэйс, — напомнил я, чтобы вернуться к теме встречи, от которой не только Эли успела отклониться.
— Да, конечно. В общем, мне не так много есть что сказать. В двух словах, вся эта история с пропавшими семьями иссушала ее, вытягивала из нее соки. Только и слышалось: а вот Элизабет то, а вот Лайал это. Она стала просто как наркоманка, была одержима этой Элизабет Джессоп! Не знаю, может, она думала, что в нее вселился дух Элизабет или что-то вроде того.
— Она думала, что Элизабет умерла?
Эли кивнула.
— Она говорила почему?
— У нее просто было такое предчувствие. В любом случае, с Грэйс становилось очень тяжело общаться. Я сказала ей, что она больше не сможет останавливаться у меня, потому что, мол, жалуется моя соседка по комнате. Это было, ну, полным враньем." Это было в феврале. Она перестала появляться, и мы не много общались с того времени до...
Эли не смогла закончить фразу и сердито загасила окурок.
— Вы, скорее всего, думаете, что я просто дрянь, — проговорила она, когда растаял дымок сигареты.
— Ничего подобного я не думаю.
Она не взглянула на меня, видимо опасаясь, что выражение моего лица скорее подтвердит ее предположение.
— Я собиралась поехать на похороны, но... не поехала. Я ненавижу похороны! Потом думала, пошлю открытку ее отцу, он был хороший старикан. Тоже не сделала...
Наконец она подняла глаза и посмотрела на меня. Я почти не удивился, заметив, что они влажны от слез.
— Я молилась за нее, мистер Паркер, я не могу вспомнить, когда я молилась до этого в последний раз. Я молилась просто о том, чтобы ей там было хорошо, и, кто бы там ни сидел на том свете — Бог, Будда, Аллах, — чтобы он позаботился о ней. Грэйс была очень хорошей.
— Я тоже так думаю, — произнес я, пока она прикуривала последнюю сигарету. — Она принимала наркотики?
— Нет! Никогда! — Эли решительно затрясла головой.
— Кроме того, что она была сверхувлечена своим исследованием, что-нибудь еще беспокоило, угнетало ее?
— Не больше, чем любого из нас.
— У нее был молодой человек?
— У нее была пара увлечений, но ничего серьезного за последний год. Она бы мне рассказала.
Я внимательно смотрел на нее некоторое время, но было понятно, что она говорит правду. Эли Уинн не было в машине с Грэйс в ночь ее гибели. Теперь стало ясно, что Марси Бекер больше подходила на эту роль. Я откинулся на стуле, разглядывал толпы входящих и покидающих здание — местные и приезжие с пакетами в руках: вино, сладости от Кардюло, фирменная ветчина и экзотические чаи из «Джексона на Пикадилли», соли для ванн и мыло от «Ориджинс». Среди них должна была бы быть и Грэйс. С ее смертью мир стал беднее.
— Я вам помогла хоть чем-то? — спросила Эли.
Я заметил, что она хочет уйти.
— Да, вы кое-что прояснили.
Я передал ей свою визитку, написав на обороте домашний телефон.
— Если еще что-нибудь припомните или кто-то еще будет у вас интересоваться Грэйс, может, позвоните?
— Конечно.
Она взяла карточку, аккуратно положила ее в сумочку и уже почти собралась уйти, но задержалась на секунду и легонько коснулась моей руки.
— Вы думаете, ее кто-то убил, да? — красные губы были плотно сжаты, но дрожащий подбородок выдал ее чувства.
— Да, я так думаю.
Ее рука крепче сжала мою, обожгла жаром.
— Спасибо... спасибо за кофе, — сказала она и ушла.
* * *
Вторую половину дня я провел в магазинах, покупая одежду для пополнения своего пришедшего в разор гардероба, а потом уже отправился в «Копли» и в «Сиарбакс» на Ньюбери почитать газету. Почти ежедневное чтение «Нью-Йорк таймс» так и осталось моей привычкой, хотя, покупая это издание в Бостоне, я чувствовал угрызения совести, как будто свернул газету, чтобы шлепнуть ею местного мэра по затылку.
Я даже не обратил внимания на начало истории в крайней правой колонке на первой полосе, пока на седьмой не наткнулся на ее продолжение и не увидел фотографию, помещенную рядом. С нее на меня смотрел мужчина в белой рубашке, черном костюме и черной шляпе. Я вспомнил, что этот человек кивнул мне из-за тонированного стекла «мерседеса», когда я подъезжал к дому Джека Мерсье, и он же сидел в окружении трех человек, которых я увидел на фотографии в кабинете Мерсье. Это был раввин Джосси Эйпштейн, и теперь он мертв.
Согласно сообщению полиции, раввин Эпштейн покинул синагогу на Элдридж-стрит в половине восьмого холодным вечером во вторник, когда поток транспорта, пассажиров и прохожих стал утихать и на смену деловой публике пришли те, кто слоняется по городу в поисках развлечений. На нем были традиционный черный костюм и белая рубашка, но, несмотря на свое облачение, Эпштейн не относился к ортодоксальным иудеям. В синагоге были люди, настроенные против него, ведь, по их словам, он не выступал против гомосексуалистов и развратников, слишком часто появлялся перед телевизионными камерами, слишком охотно улыбался и якшался с журналистами, словно чересчур был озабочен делами земного мира, презрев обетования жизни небесной.
Эпштейн сделал себе имя после событий в Краун-Хейтс, призывая всех к согласию, примирению, веротерпимости. Он призывал забыть о разногласиях и различиях между евреями и представителями негритянских общин, потому что зачастую у бедных евреев и бедных чернокожих христиан гораздо больше общего, чем у бедных и богатых единоверцев. Он был ранен во время уличных беспорядков, и фотография в «Пост», запечатлевшая его со струйкой крови, льющейся из раны на лбу, в которой невольно угадывалось сходство с изображением страдающего Христа, принесла рабби известность.
Он также имел отношение к делам в храме Б-Най-Езурун на углу Восемьдесят девятой улицы и Бродвея, основанном Маршалом Т. Мейером, чьим наставником, в свою очередь, был смутьян из числа правых Абрахам Джошуа Хейшель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39