Герофилия сразу успокоилась и сказала:
— Хорошо, что они ушли. Теперь тут стало свободнее. Но я не понимаю, что это за яркое сияние и раскаты грома?
Девушка была чем-то занята в углу пещеры, но теперь она приблизилась к нам, коснулась руки Герофилии и надела на меня венок, сплетенный из сухих листьев лавра. Пророчица захохотала, уставилась мне в лицо своими невидящими глазами и провозгласила:
— О, любимец богов! В уголках твоих глаз я вижу тень луны, а от твоего лица исходит солнечное сияние. Мне, конечно, следовало бы увенчать тебя венком из мирта и белой ивы, но ты должен удовольствоваться лавром, потому что у нас нет ничего другого.
Посланец Демодота решил, что старая женщина бредит, и начал вновь нетерпеливо объяснять наше дело, тем более что от едких испарений у него першило в горле и слезились глаза; я тоже чувствовал во рту горький привкус серы. Не дав ему договорить, Герофилия произнесла свое пророчество:
— Что значат два корабля, когда вскоре тысяча судов сойдется в морской битве у Кимы? Пусть Демодот позволит этим людям уйти с миром и освободит их суда. Не суда, а боевые знаки решат исход битвы.
Голос ее окреп, и в нем как будто зазвенел металл, когда она повторила:
— Не корабли нужны Демодоту, а боевые знаки. Так сказал бог. — И, переведя дыхание, добавила: — Уйди, глупец, и оставь меня с этим посланцем богов наедине.
Советник Демодота записал ее предсказание на восковой табличке и попытался взять меня за руку, чтобы вывести из пещеры. Но девушка бросилась на него, расцарапала ему лицо длинными ногтями и тесно прильнула ко мне. Она была не очень чиста, но ее кожа и одежды так сильно пахли лавром и горькими травами, что я не испытал к ней отвращения. Я сказал, что ненадолго задержусь в пещере, поскольку это, кажется, угодно богам, и посланец Демодота вышел, кашляя и прижимая ко рту полу плаща. Когда он оставил нас, Герофилия сошла со своего треножника и открыла деревянную заслонку в стене пещеры, так что свежий воздух в одно мгновение рассеял все ядовитые испарения. Через большую щель в верхней части пещеры виднелись голубое море и небо.
Герофилия шагнула ко мне, провела руками по моему лицу и волосам и с волнением сказала:
— Я узнаю тебя, сын твоего отца! Почему ты не поцелуешь свою мать?
Я наклонился, прижал ладони к земле пещеры и поцеловал ее, признавая эту землю своей матерью. Мне казалось, что я стал выше ростом и где-то в глубине моего существа вспыхнул яркий свет. Девушка подошла поближе, коснулась моих коленей и рук, прижалась ко мне бедром… Внезапно силы покинули меня и пот заструился по спине. Герофилия ущипнула девушку за ухо, оттолкнула ее и спросила:
— Так ты узнаешь свою мать? Почему же ты не приветствуешь своего отца?
Я покачал головой и ответил:
— Моего отца я никогда не видел и ничего не знаю о моем происхождении.
Герофилия говорила теперь голосом бога:
— Сын мой, ты познаешь самого себя в тот день, когда прикоснешься к могильному столбу твоего отца. Я вижу твое озеро, вижу твои горы, вижу твой город. Ищи и найдешь. Стучи — и будет тебе отворено. Также и из-за закрытых дверей ты однажды вернешься. Вспомни тогда обо мне.
Внезапно она сказала:
— Обернись!
Я обернулся, но там не было ничего, хотя от движения, воздуха огонь в очаге разгорелся и осветил все углы пещеры. Я встряхнул головой, и удивленная Герофилия положила мне на лоб ладонь и еще раз повторила:
— Обернись! Разве ты не видишь богиню? Она выше и красивее всех смертных, она смотрит на тебя и протягивает к тебе руки. Она носит венок из плюща. Она богиня луны и богиня источника, богиня морской пены и ланей, кипариса и мирта.
Я опять посмотрел туда, куда она указывала, и опять не увидел богини, увенчанной плющом. Вместо нее моему взору явилась устремленная вперед фигура — такая, какие ставят на носу военного корабля. Этот призрак отделился от стены пещеры. С ног до головы он был закутан в белый плащ, а лицо его скрывали тонкие полоски ткани. Эта фигура становилась все более четкой. Она явно ждала чего-то, ждала — и была обращена лицом на север.
Герофилия что-то почувствовала, забеспокоилась, сняла ладонь с моего лба и спросила:
— Что такое ты видишь? Ты стал как каменный… Я ответил:
— Он неподвижен и скрыл свое лицо под повязками. Он стоит совершенно спокойно и указывает на север.
И вдруг гул в моих ушах стал совершенно невыносимым, меня ослепил яркий свет, и я, упав на землю, потерял сознание. Когда я пришел в себя, мне почудилось, что я лечу среди звезд и вижу далеко внизу землю; гул же в ушах, хотя и ослабел, все еще докучал мне. И только когда я открыл глаза, я понял, что лежу на каменном полу пещеры. Рядом со мной на коленях стояла Герофилия и растирала мне руки, а девушка вытирала мой лоб и виски тряпочкой, смоченной вином.
Увидев, что сознание вернулось ко мне, Герофилия сказала дрожащим старческим голосом:
— Твой приход был предсказан, и ты узнан. Не связывай больше свое сердце с землей. Ищи только самого себя, чтобы познать свою суть, о ты, бессмертный!
Потом я разделил с ней хлеб и вино, и она плачущим голосом рассказывала мне о своей тяжелой старости — так, как мать рассказывала бы сыну. Еще она говорила со мной о своих детях и показывала свиток, на котором записала свои видения — то прозой, то стихами. Среди прочих предсказаний там было одно, удивившее меня, мол, в Греции родится царь, который покорит Персию, завоюет все восточные страны и умрет, окруженный почетом, в тридцатилетнем возрасте. Я думаю, это предсказание относилось к неким очень отдаленным временам, так как при моей жизни ничего подобного не произошло. Наоборот, Греция после всех одержанных ею побед разрушает себя изнутри, ибо Афины и Спарта непрерывно выясняют, кто из них сильнее.
Когда наконец я вышел из пещеры, солнце осветило землю передо мной и в его лучах сверкнул маленький камешек. Я поднял его. Это был круглый матовый кусочек гравия. Я спрятал его в мешочек, к другим камням моей жизни, и впервые понял, что моя якобы бессмысленная привычка подбирать и сохранять каменные осколки служит мне службу; каждый камешек показывал, что жизнь моя подошла к очередной грани, за которой непременно продолжится.
Мои товарищи ожидали меня и удивлялись тому, что я столько времени беседую с Герофилией. Когда я присоединился к ним, мне все еще казалось, что я сплю, и позже они говорили, что долго не могли разобрать ни слова из моих речей. У меня страшно болела голова, а глаза опухли так, что я почти ничего не видел.
Демодот, к счастью, истолковал предсказания прорицательницы удачным для нас образом и позволил нам отплыть из Кимы. Он велел только снять с обоих наших кораблей боевые знаки и убрал их в свою сокровищницу, нисколько не заботясь о том, чтобы отослать их Гелону. Нас это, впрочем, не огорчило, мы хотели лишь одного: как можно скорее покинуть этот необычный город.
6
Достигнув Тарквиний, мы передали наши лишенные боевых знаков и весьма потрепанные корабли портовым стражникам и сошли на берег. Никто не приветствовал нас, не улыбался — наоборот, люди отворачивались, хмурились, закрывали лица. Мало того: при нашем приближении улицы пустели — такой страшной была весть, привезенная нами в страну этрусков. Поэтому мы наскоро распрощались, и уцелевшие в битве под Гимерой жители Популонии и Ветулонии нанялись на торговое судно, чтобы добраться до родных городов. Те же, кто происходил из других мест, набросили на головы накидки в знак траура и пешком отправились по домам. Все они до конца своих дней разучились смеяться и быть многословными.
Я же с десятью тарквинцами направился к Ларсу Арнту. Он выглядел очень мрачным и говорил сквозь зубы, однако же ни в чем не упрекал нас, а внимательно выслушав наш рассказ, он попросил меня остаться и оделил всех дарами. Когда мы уже собирались уходить, он сказал мне следующее:
— Даже самый отважный напрасно сражается с судьбой. Даже боги зависят от нее, даже они: я, конечно, имею в виду только тех из них, чьи имена нам известны и кому мы приносим жертвы. Боги, которых мы не знаем, стоят так высоко, что могут пренебрегать волей рока.
Я попросил его:
— Обвиняй меня, ругай, ударь, если хочешь, чтобы снять тяжесть с моей и твоей души!
Ларс Арнт слабо улыбнулся и ответил:
— Это не твоя вина, Турмс. Ты был только посланцем. Зато мне сейчас и впрямь не позавидуешь, ибо предводители всех наших четырехсот родов разделились на два лагеря, и сторонники Греции винят лишь меня в том, что греки стали нашими заклятыми врагами. Их товары безумно подорожали, и теперь только за бешеные деньги можно купить аттические вазы, в которых мы привыкли хоронить умерших. Но кто же мог предположить, что эллины одержат победу в войне с самим великим царем? Впрочем, я уверен: дело вовсе не в том, что этрусские воины принимали участие в битвах на стороне Карфагена. Видишь ли, греки давно ненавидят тирренских купцов, ибо завидуют их успехам в торговле. И нам не стоит сейчас унижаться перед ними, потому что это ни к чему не приведет. Они и так всячески издеваются над нами и хвастаются своими военными победами — ты же знаешь, как любят они задирать нос…
Он положил руку мне на плечо и продолжал: — Слишком много людей здесь привыкло восхищаться греческим образованием и усвоило дух сомнения и упрямства, так свойственный грекам. Только города в глубине страны по-прежнему живут по священным обычаям, порты же стали совсем светскими и весьма сочувствуют победителям. Не оставайся в Тарквиниях, Турмс. Скоро в тебя начнут кидать камни за то, что ты, чужеземец, вмешивался в дела этрусков. Я распахнул плащ и показал ему едва затянувшуюся рану от меча на боку, а также пузыри на ладонях. Я был очень задет его словами и сказал:
— Да знают ли тут, сколько раз я был на волосок от гибели, сражаясь за тирренов? Поверь, это не моя вина, что я остался в живых!
Ларс Арнт выглядел озабоченным и не смотрел мне в глаза. Он проговорил:
— И все же ты чужой здесь, Турмс. Конечно, я не могу, подобно моему отцу, похвалиться тем, что сразу, с первого же взгляда, узнал тебя, но все-таки ты дорог мне, и я не хотел бы, чтобы толпа закидала тебя камнями.
Непрерывно заверяя меня в своей преданности, Ларс Арнт очень быстро выгнал меня из города. Лишь спустя довольно длительное время тарквинцы поняли, что греки завистливы и хитры и способны на подлость ради достижения своих целей. Местные купцы начали терять свои корабли и товарные склады в греческих портах, но и тогда только самые дальновидные из этрусков смогли разобраться в происходящем и отыскать истинных виновников. Прочие же жаловались, говоря:
— Все выглядит так, будто какая-то невидимая рука хватает нас за горло. Наша торговля хиреет. Заморские товары становятся все дороже и дороже, а наши — дешевле и дешевле. Прежде тот, кто посылал свои корабли во многие страны мира, чтобы торговать с ними, богател и радовался жизни, теперь же все совсем иначе. Чем больше сил и денег мы тратим, тем беднее становимся.
Ларс Арнт был настолько богат, что не задумывался о том, на что я стану жить. Я же превратился в нищего, ибо золотую цепь Ксенодота мы разделили на отдельные звенья еще в Киме, а мой выщербленный меч и погнутый щит я вынужден был продать в Тарквиниях. Когда в горах задули зимние ветры, я пешком отправился в Цере, а оттуда — в Рим, так как был настолько слаб и болен, что не сумел бы отработать возвращение домой гребцом на каком-нибудь корабле.
С наступлением зимы военные действия между Римом и этрусками прекратились, так что грабителей я мог не опасаться. Я шагал не торопясь и видел вокруг вытоптанные поля и поломанные фруктовые деревья, сожженные дома и белые кости убитых домашних животных. Живописный и людный когда-то край опустел и изменился до неузнаваемости — даже пастухи увели отсюда своих овец высоко в горы. Печален и долог был мой путь…
Когда я, наконец, снова поднялся на Яникульский холм и далеко внизу рассмотрел желтоватую реку, мост и стены Рима, а также храм на другом берегу, то понял, что война не пощадила римские земли и опалила их своим дыханием. Однако же моя усадебка уцелела, и длинноногая Мисме — загорелая, с лучистыми глазами — торопилась мне навстречу.
— Мы пережили тяжелые времена, — рассказывала она. — Мы даже не успели убежать в Рим, как ты велел. Этруски сразу же, как только пришли сюда, вбили в нашу землю священные колья, и после этого нас уже никто не трогал и ничего у нас не отбирал, скот и то уцелел, слава богам! Поэтому мы собрали хороший урожай и сумели спрятать его, и я надеюсь, что теперь мы разбогатеем, потому что цены на зерно в Риме растут. А если у нас будет много денег, ты сможешь купить мне новые наряды и еще пару сандалий — ведь я так старательно заботилась о хозяйстве, пока тебя тут не было!..
Я догадался, что это Ларс Арнт позаботился о целости и сохранности моего хозяйства. К сожалению, его услужливость не пошла впрок, хотя он и желал мне только добра. Очень скоро меня схватила городская стража, я был передан в руки ликторам и брошен в тюрьму. Камера моя находилась в подвале, там постоянно было так холодно, что вода, стекающая со стен и собирающаяся лужами на полу, замерзала, а согреться я мог только с помощью небольшой охапки гнилой соломы. Едой я принужден был делиться с жадными крысами, воду слизывал с камней… Немудрено, что лихорадка моя усилилась, так что я лишь изредка приходил в себя и утешался в своих мучениях мыслью о неизбежной скорой смерти.
Поскольку я был болен, меня не могли ни допросить, ни осудить. Впрочем, власти относились ко мне как к ничего не значащей фигуре, и мой арест являлся чисто политическим шагом — надо же было отыскать какого-нибудь козла отпущения после неудачной войны. Мое дело никого не интересовало, и консулы мало заботились о том, жив я или умер…
Как ни странно, я выжил. Горячка отступила, и однажды утром я проснулся с ясной головой и ясными мыслями, но был настолько слаб, что едва мог поднять руку. Когда раб, тюремный стражник, заметил, что я поправился, он привел ко мне Мисме. Пока я болел, она каждый день проделывала долгий путь от усадьбы до темницы единственно для того, чтобы понапрасну трястись на пронизывающем ветру у тюремных ворот, вымаливая позволение повидаться со мной. Я и выздоровел-то только благодаря той еде, которую она мне приносила; стражник рассказывал, что когда я находился в сознании, то очень много ел. Однако сам я этого не помнил, и такой аппетит казался мне неправдоподобным, потому что я страшно исхудал и кожа свисала с меня складками.
Войдя ко мне, Мисме расплакалась, присела на корточки и принялась меня кормить. Я же для начала попросил ее больше тут не появляться, потому что опасался за ее свободу и даже жизнь. Вдруг бы римские власти велели арестовать и ее тоже, хотя она и была еще ребенком? Мисме выслушала мои слова, метнула в меня испуганный взгляд и заявила, что она давно уже не ребенок.
— Я понимаю многое из того, чего не понимала до сих пор, — добавила она.
И все же я очень беспокоился за Мисме, ибо знал, что скот и усадьбу у нас могут вот-вот отобрать, а меня самого — изгнать из Рима. В лучшем случае. Правда, оставалась еще закопанная в укромном месте золотая воловья голова, да что с нее сейчас толку? Если бы я попробовал подкупить какого-нибудь чиновника, он бы немедленно забрал золото в городскую казну и обвинил бы меня в укрывательстве ценностей и в попытке дачи взятки.
Поколебавшись, я нехотя сказал: — Мисме, дорогая, и все же лучше тебе будет не приходить сюда и не возвращаться домой, а укрыться у твоей матери. Ведь ты ее дочь, и она обязана заботиться о тебе. Только не стоит рассказывать ей о моем заключении, обмани ее, пожалуйся на меня — мол, я куда-то исчез и ты теперь бедствуешь.
Но Мисме наотрез отказалась от моего предложения.
— К Арсиное я никогда не пойду, и мне даже не хочется называть ее своей матерью. Лучше я буду пасти коров или продамся в рабство.
Я прежде и не догадывался, что она так глубоко обижена на Арсиною, и очень удивился, однако продолжал настаивать:
— Но она твоя мать, и она дала тебе когда-то жизнь!
Со слезами на глазах Мисме крикнула:
— Она плохая, она злая, она всегда ненавидела меня, потому что я казалась ей уродиной. Но это ладно, это я бы простила — только бы она не отнимала у меня Анну! О боги, ведь Анна была моим единственным другом, она любила меня так, как должна была бы мать любить свое дитя!
Мне стало не по себе, когда я вспомнил прошлое и то, как мучила Арсиноя бедную Анну. Я вдруг понял, что в ее судьбе была какая-то тайна, о которой я догадывался еще много лет назад. Но мне тогда не хотелось ни во что вникать, и я попросту пустил все на самотек. С трудом подбирая слова, я спросил Мисме, прилично ли вела себя Анна и всегда ли ночевала дома.
Мисме ответила мне так:
— Я, конечно, была еще совсем маленькая, когда все это случилось, но я же не дура и обязательно бы узнала, если бы Анна начала торговать собой и спать с мужчинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Хорошо, что они ушли. Теперь тут стало свободнее. Но я не понимаю, что это за яркое сияние и раскаты грома?
Девушка была чем-то занята в углу пещеры, но теперь она приблизилась к нам, коснулась руки Герофилии и надела на меня венок, сплетенный из сухих листьев лавра. Пророчица захохотала, уставилась мне в лицо своими невидящими глазами и провозгласила:
— О, любимец богов! В уголках твоих глаз я вижу тень луны, а от твоего лица исходит солнечное сияние. Мне, конечно, следовало бы увенчать тебя венком из мирта и белой ивы, но ты должен удовольствоваться лавром, потому что у нас нет ничего другого.
Посланец Демодота решил, что старая женщина бредит, и начал вновь нетерпеливо объяснять наше дело, тем более что от едких испарений у него першило в горле и слезились глаза; я тоже чувствовал во рту горький привкус серы. Не дав ему договорить, Герофилия произнесла свое пророчество:
— Что значат два корабля, когда вскоре тысяча судов сойдется в морской битве у Кимы? Пусть Демодот позволит этим людям уйти с миром и освободит их суда. Не суда, а боевые знаки решат исход битвы.
Голос ее окреп, и в нем как будто зазвенел металл, когда она повторила:
— Не корабли нужны Демодоту, а боевые знаки. Так сказал бог. — И, переведя дыхание, добавила: — Уйди, глупец, и оставь меня с этим посланцем богов наедине.
Советник Демодота записал ее предсказание на восковой табличке и попытался взять меня за руку, чтобы вывести из пещеры. Но девушка бросилась на него, расцарапала ему лицо длинными ногтями и тесно прильнула ко мне. Она была не очень чиста, но ее кожа и одежды так сильно пахли лавром и горькими травами, что я не испытал к ней отвращения. Я сказал, что ненадолго задержусь в пещере, поскольку это, кажется, угодно богам, и посланец Демодота вышел, кашляя и прижимая ко рту полу плаща. Когда он оставил нас, Герофилия сошла со своего треножника и открыла деревянную заслонку в стене пещеры, так что свежий воздух в одно мгновение рассеял все ядовитые испарения. Через большую щель в верхней части пещеры виднелись голубое море и небо.
Герофилия шагнула ко мне, провела руками по моему лицу и волосам и с волнением сказала:
— Я узнаю тебя, сын твоего отца! Почему ты не поцелуешь свою мать?
Я наклонился, прижал ладони к земле пещеры и поцеловал ее, признавая эту землю своей матерью. Мне казалось, что я стал выше ростом и где-то в глубине моего существа вспыхнул яркий свет. Девушка подошла поближе, коснулась моих коленей и рук, прижалась ко мне бедром… Внезапно силы покинули меня и пот заструился по спине. Герофилия ущипнула девушку за ухо, оттолкнула ее и спросила:
— Так ты узнаешь свою мать? Почему же ты не приветствуешь своего отца?
Я покачал головой и ответил:
— Моего отца я никогда не видел и ничего не знаю о моем происхождении.
Герофилия говорила теперь голосом бога:
— Сын мой, ты познаешь самого себя в тот день, когда прикоснешься к могильному столбу твоего отца. Я вижу твое озеро, вижу твои горы, вижу твой город. Ищи и найдешь. Стучи — и будет тебе отворено. Также и из-за закрытых дверей ты однажды вернешься. Вспомни тогда обо мне.
Внезапно она сказала:
— Обернись!
Я обернулся, но там не было ничего, хотя от движения, воздуха огонь в очаге разгорелся и осветил все углы пещеры. Я встряхнул головой, и удивленная Герофилия положила мне на лоб ладонь и еще раз повторила:
— Обернись! Разве ты не видишь богиню? Она выше и красивее всех смертных, она смотрит на тебя и протягивает к тебе руки. Она носит венок из плюща. Она богиня луны и богиня источника, богиня морской пены и ланей, кипариса и мирта.
Я опять посмотрел туда, куда она указывала, и опять не увидел богини, увенчанной плющом. Вместо нее моему взору явилась устремленная вперед фигура — такая, какие ставят на носу военного корабля. Этот призрак отделился от стены пещеры. С ног до головы он был закутан в белый плащ, а лицо его скрывали тонкие полоски ткани. Эта фигура становилась все более четкой. Она явно ждала чего-то, ждала — и была обращена лицом на север.
Герофилия что-то почувствовала, забеспокоилась, сняла ладонь с моего лба и спросила:
— Что такое ты видишь? Ты стал как каменный… Я ответил:
— Он неподвижен и скрыл свое лицо под повязками. Он стоит совершенно спокойно и указывает на север.
И вдруг гул в моих ушах стал совершенно невыносимым, меня ослепил яркий свет, и я, упав на землю, потерял сознание. Когда я пришел в себя, мне почудилось, что я лечу среди звезд и вижу далеко внизу землю; гул же в ушах, хотя и ослабел, все еще докучал мне. И только когда я открыл глаза, я понял, что лежу на каменном полу пещеры. Рядом со мной на коленях стояла Герофилия и растирала мне руки, а девушка вытирала мой лоб и виски тряпочкой, смоченной вином.
Увидев, что сознание вернулось ко мне, Герофилия сказала дрожащим старческим голосом:
— Твой приход был предсказан, и ты узнан. Не связывай больше свое сердце с землей. Ищи только самого себя, чтобы познать свою суть, о ты, бессмертный!
Потом я разделил с ней хлеб и вино, и она плачущим голосом рассказывала мне о своей тяжелой старости — так, как мать рассказывала бы сыну. Еще она говорила со мной о своих детях и показывала свиток, на котором записала свои видения — то прозой, то стихами. Среди прочих предсказаний там было одно, удивившее меня, мол, в Греции родится царь, который покорит Персию, завоюет все восточные страны и умрет, окруженный почетом, в тридцатилетнем возрасте. Я думаю, это предсказание относилось к неким очень отдаленным временам, так как при моей жизни ничего подобного не произошло. Наоборот, Греция после всех одержанных ею побед разрушает себя изнутри, ибо Афины и Спарта непрерывно выясняют, кто из них сильнее.
Когда наконец я вышел из пещеры, солнце осветило землю передо мной и в его лучах сверкнул маленький камешек. Я поднял его. Это был круглый матовый кусочек гравия. Я спрятал его в мешочек, к другим камням моей жизни, и впервые понял, что моя якобы бессмысленная привычка подбирать и сохранять каменные осколки служит мне службу; каждый камешек показывал, что жизнь моя подошла к очередной грани, за которой непременно продолжится.
Мои товарищи ожидали меня и удивлялись тому, что я столько времени беседую с Герофилией. Когда я присоединился к ним, мне все еще казалось, что я сплю, и позже они говорили, что долго не могли разобрать ни слова из моих речей. У меня страшно болела голова, а глаза опухли так, что я почти ничего не видел.
Демодот, к счастью, истолковал предсказания прорицательницы удачным для нас образом и позволил нам отплыть из Кимы. Он велел только снять с обоих наших кораблей боевые знаки и убрал их в свою сокровищницу, нисколько не заботясь о том, чтобы отослать их Гелону. Нас это, впрочем, не огорчило, мы хотели лишь одного: как можно скорее покинуть этот необычный город.
6
Достигнув Тарквиний, мы передали наши лишенные боевых знаков и весьма потрепанные корабли портовым стражникам и сошли на берег. Никто не приветствовал нас, не улыбался — наоборот, люди отворачивались, хмурились, закрывали лица. Мало того: при нашем приближении улицы пустели — такой страшной была весть, привезенная нами в страну этрусков. Поэтому мы наскоро распрощались, и уцелевшие в битве под Гимерой жители Популонии и Ветулонии нанялись на торговое судно, чтобы добраться до родных городов. Те же, кто происходил из других мест, набросили на головы накидки в знак траура и пешком отправились по домам. Все они до конца своих дней разучились смеяться и быть многословными.
Я же с десятью тарквинцами направился к Ларсу Арнту. Он выглядел очень мрачным и говорил сквозь зубы, однако же ни в чем не упрекал нас, а внимательно выслушав наш рассказ, он попросил меня остаться и оделил всех дарами. Когда мы уже собирались уходить, он сказал мне следующее:
— Даже самый отважный напрасно сражается с судьбой. Даже боги зависят от нее, даже они: я, конечно, имею в виду только тех из них, чьи имена нам известны и кому мы приносим жертвы. Боги, которых мы не знаем, стоят так высоко, что могут пренебрегать волей рока.
Я попросил его:
— Обвиняй меня, ругай, ударь, если хочешь, чтобы снять тяжесть с моей и твоей души!
Ларс Арнт слабо улыбнулся и ответил:
— Это не твоя вина, Турмс. Ты был только посланцем. Зато мне сейчас и впрямь не позавидуешь, ибо предводители всех наших четырехсот родов разделились на два лагеря, и сторонники Греции винят лишь меня в том, что греки стали нашими заклятыми врагами. Их товары безумно подорожали, и теперь только за бешеные деньги можно купить аттические вазы, в которых мы привыкли хоронить умерших. Но кто же мог предположить, что эллины одержат победу в войне с самим великим царем? Впрочем, я уверен: дело вовсе не в том, что этрусские воины принимали участие в битвах на стороне Карфагена. Видишь ли, греки давно ненавидят тирренских купцов, ибо завидуют их успехам в торговле. И нам не стоит сейчас унижаться перед ними, потому что это ни к чему не приведет. Они и так всячески издеваются над нами и хвастаются своими военными победами — ты же знаешь, как любят они задирать нос…
Он положил руку мне на плечо и продолжал: — Слишком много людей здесь привыкло восхищаться греческим образованием и усвоило дух сомнения и упрямства, так свойственный грекам. Только города в глубине страны по-прежнему живут по священным обычаям, порты же стали совсем светскими и весьма сочувствуют победителям. Не оставайся в Тарквиниях, Турмс. Скоро в тебя начнут кидать камни за то, что ты, чужеземец, вмешивался в дела этрусков. Я распахнул плащ и показал ему едва затянувшуюся рану от меча на боку, а также пузыри на ладонях. Я был очень задет его словами и сказал:
— Да знают ли тут, сколько раз я был на волосок от гибели, сражаясь за тирренов? Поверь, это не моя вина, что я остался в живых!
Ларс Арнт выглядел озабоченным и не смотрел мне в глаза. Он проговорил:
— И все же ты чужой здесь, Турмс. Конечно, я не могу, подобно моему отцу, похвалиться тем, что сразу, с первого же взгляда, узнал тебя, но все-таки ты дорог мне, и я не хотел бы, чтобы толпа закидала тебя камнями.
Непрерывно заверяя меня в своей преданности, Ларс Арнт очень быстро выгнал меня из города. Лишь спустя довольно длительное время тарквинцы поняли, что греки завистливы и хитры и способны на подлость ради достижения своих целей. Местные купцы начали терять свои корабли и товарные склады в греческих портах, но и тогда только самые дальновидные из этрусков смогли разобраться в происходящем и отыскать истинных виновников. Прочие же жаловались, говоря:
— Все выглядит так, будто какая-то невидимая рука хватает нас за горло. Наша торговля хиреет. Заморские товары становятся все дороже и дороже, а наши — дешевле и дешевле. Прежде тот, кто посылал свои корабли во многие страны мира, чтобы торговать с ними, богател и радовался жизни, теперь же все совсем иначе. Чем больше сил и денег мы тратим, тем беднее становимся.
Ларс Арнт был настолько богат, что не задумывался о том, на что я стану жить. Я же превратился в нищего, ибо золотую цепь Ксенодота мы разделили на отдельные звенья еще в Киме, а мой выщербленный меч и погнутый щит я вынужден был продать в Тарквиниях. Когда в горах задули зимние ветры, я пешком отправился в Цере, а оттуда — в Рим, так как был настолько слаб и болен, что не сумел бы отработать возвращение домой гребцом на каком-нибудь корабле.
С наступлением зимы военные действия между Римом и этрусками прекратились, так что грабителей я мог не опасаться. Я шагал не торопясь и видел вокруг вытоптанные поля и поломанные фруктовые деревья, сожженные дома и белые кости убитых домашних животных. Живописный и людный когда-то край опустел и изменился до неузнаваемости — даже пастухи увели отсюда своих овец высоко в горы. Печален и долог был мой путь…
Когда я, наконец, снова поднялся на Яникульский холм и далеко внизу рассмотрел желтоватую реку, мост и стены Рима, а также храм на другом берегу, то понял, что война не пощадила римские земли и опалила их своим дыханием. Однако же моя усадебка уцелела, и длинноногая Мисме — загорелая, с лучистыми глазами — торопилась мне навстречу.
— Мы пережили тяжелые времена, — рассказывала она. — Мы даже не успели убежать в Рим, как ты велел. Этруски сразу же, как только пришли сюда, вбили в нашу землю священные колья, и после этого нас уже никто не трогал и ничего у нас не отбирал, скот и то уцелел, слава богам! Поэтому мы собрали хороший урожай и сумели спрятать его, и я надеюсь, что теперь мы разбогатеем, потому что цены на зерно в Риме растут. А если у нас будет много денег, ты сможешь купить мне новые наряды и еще пару сандалий — ведь я так старательно заботилась о хозяйстве, пока тебя тут не было!..
Я догадался, что это Ларс Арнт позаботился о целости и сохранности моего хозяйства. К сожалению, его услужливость не пошла впрок, хотя он и желал мне только добра. Очень скоро меня схватила городская стража, я был передан в руки ликторам и брошен в тюрьму. Камера моя находилась в подвале, там постоянно было так холодно, что вода, стекающая со стен и собирающаяся лужами на полу, замерзала, а согреться я мог только с помощью небольшой охапки гнилой соломы. Едой я принужден был делиться с жадными крысами, воду слизывал с камней… Немудрено, что лихорадка моя усилилась, так что я лишь изредка приходил в себя и утешался в своих мучениях мыслью о неизбежной скорой смерти.
Поскольку я был болен, меня не могли ни допросить, ни осудить. Впрочем, власти относились ко мне как к ничего не значащей фигуре, и мой арест являлся чисто политическим шагом — надо же было отыскать какого-нибудь козла отпущения после неудачной войны. Мое дело никого не интересовало, и консулы мало заботились о том, жив я или умер…
Как ни странно, я выжил. Горячка отступила, и однажды утром я проснулся с ясной головой и ясными мыслями, но был настолько слаб, что едва мог поднять руку. Когда раб, тюремный стражник, заметил, что я поправился, он привел ко мне Мисме. Пока я болел, она каждый день проделывала долгий путь от усадьбы до темницы единственно для того, чтобы понапрасну трястись на пронизывающем ветру у тюремных ворот, вымаливая позволение повидаться со мной. Я и выздоровел-то только благодаря той еде, которую она мне приносила; стражник рассказывал, что когда я находился в сознании, то очень много ел. Однако сам я этого не помнил, и такой аппетит казался мне неправдоподобным, потому что я страшно исхудал и кожа свисала с меня складками.
Войдя ко мне, Мисме расплакалась, присела на корточки и принялась меня кормить. Я же для начала попросил ее больше тут не появляться, потому что опасался за ее свободу и даже жизнь. Вдруг бы римские власти велели арестовать и ее тоже, хотя она и была еще ребенком? Мисме выслушала мои слова, метнула в меня испуганный взгляд и заявила, что она давно уже не ребенок.
— Я понимаю многое из того, чего не понимала до сих пор, — добавила она.
И все же я очень беспокоился за Мисме, ибо знал, что скот и усадьбу у нас могут вот-вот отобрать, а меня самого — изгнать из Рима. В лучшем случае. Правда, оставалась еще закопанная в укромном месте золотая воловья голова, да что с нее сейчас толку? Если бы я попробовал подкупить какого-нибудь чиновника, он бы немедленно забрал золото в городскую казну и обвинил бы меня в укрывательстве ценностей и в попытке дачи взятки.
Поколебавшись, я нехотя сказал: — Мисме, дорогая, и все же лучше тебе будет не приходить сюда и не возвращаться домой, а укрыться у твоей матери. Ведь ты ее дочь, и она обязана заботиться о тебе. Только не стоит рассказывать ей о моем заключении, обмани ее, пожалуйся на меня — мол, я куда-то исчез и ты теперь бедствуешь.
Но Мисме наотрез отказалась от моего предложения.
— К Арсиное я никогда не пойду, и мне даже не хочется называть ее своей матерью. Лучше я буду пасти коров или продамся в рабство.
Я прежде и не догадывался, что она так глубоко обижена на Арсиною, и очень удивился, однако продолжал настаивать:
— Но она твоя мать, и она дала тебе когда-то жизнь!
Со слезами на глазах Мисме крикнула:
— Она плохая, она злая, она всегда ненавидела меня, потому что я казалась ей уродиной. Но это ладно, это я бы простила — только бы она не отнимала у меня Анну! О боги, ведь Анна была моим единственным другом, она любила меня так, как должна была бы мать любить свое дитя!
Мне стало не по себе, когда я вспомнил прошлое и то, как мучила Арсиноя бедную Анну. Я вдруг понял, что в ее судьбе была какая-то тайна, о которой я догадывался еще много лет назад. Но мне тогда не хотелось ни во что вникать, и я попросту пустил все на самотек. С трудом подбирая слова, я спросил Мисме, прилично ли вела себя Анна и всегда ли ночевала дома.
Мисме ответила мне так:
— Я, конечно, была еще совсем маленькая, когда все это случилось, но я же не дура и обязательно бы узнала, если бы Анна начала торговать собой и спать с мужчинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59