Она не знала, что со спины была очень похожа на Машу. Машку, Машеньку, Марию…
А когда настала ночь и на небе высыпали звезды, Хорст разжал обманные объятия, сунул рыжей ничего не значащей для него женщине денег и с тоской на сердце покинул веселый дом. Все его мысли были о красавице блондинке — пышногрудой, шикарной, с осиной талией и тридцать пятым размером ступни, постоянно наступающей этим своим тридцать пятым размером ему на пятки. Недолгий праздник плоти закончился, наступали суровые будни.
Братья (1979)
— Оторвись, будешь на подхвате. — Андрон похлопал по плечу Тима, с хищным видом листающего отксеренную «Камасутру», хмыкнул сурово и назидательно. — И вообще, зря стараешься. Восток — дело тонкое. А у нас чем толще, чем лучше.
В канун годовщины Октября, под вечер, Варвара Ардальоновна с Арнульфом смотрели телевизор, Тим настраивался на рандеву с Леной, Андрон же наводил заключительные штрихи, готовясь к великому празднику. Последней каплей в чаше торжества гегемонии пролетариата был плакат из серии «Спасибо тебе, родина, за наше счастливое детство», который надлежало водрузить над входными дверьми в вестибюле. Андрон разжился электродрелью, достал сверло с победитовой вставкой, выстругал мощнейшие, под гвоздь-«двухсотку», дубовые пробки. Что там транспарант — бронелист с амбразурой всобачить можно.
В общем, провели разметку, наметили точки, начали сверлить. Странно. Сверло, преодолев слой штукатурки, начинало буксовать, перегревалось, хваленый победит оказался бессилен.
— Ишь ты, сволочи, как раньше строили. Небось на яичном желтке, на громодянской крови. — Андрон, потерпев фиаско, закурил, посмотрел с презрением на электродрель. — Советское — значит отличное. Завтра же в ЖЭКе возьму перфоратор «Бош». Говорят, штука атомная, дзот раздолбать можно. А здесь не линия Маннергейма, всего-то плакатик повесить.
Он машинально постучал ладонью по стенке. И вдруг штукатурка отлетела сразу, пластом, и с фохотом, подняв облако пыли, разбилась на куски.
— Ни хрена себе фигня, — присвистнул изумленный Тим.
Потом оба замолчали, насупились и мрачно воззрились на стену.
На том самом месте, где должен был водрузиться плакат, в древнюю кладку была вмурована странная трапециевидная плита из черного полированного камня. Формой она на удивление напоминала крышку гроба и выглядела зловеще и контрреволюционно. Да еще надпись на латыни позолоченными буквами и какие-то непонятные знаки, перечеркнутые кривыми, крест-накрест клинками. Та еще плита. Даже не зная латыни, на ней можно было ясно прочитать: «Пи…дец».
Андрон так и прочел, громко, на все здание, с соответствующей интонацией. Что-то у него в последнее время все не в жилу, не в кость, не в масть, не в Дугу и не в тую. Непруха, словом, черная полоса. Во-первых, институт, гори он ярким пламенем. Черта ли собачьего ему во всех этих пиллерсах, шпангоутах, льялах и двойном дне! Аудитории, лектории, курсовые, лабораторные, замдекана с рожей, которую хорошо бы вдрызг, — левый апперкот под бороду, а правой боковым по сусалам. Тьфу, блевать тянет. Ну это как бы тыльная сторона медали. А есть еще ан-фасная. Вернее, анжельная… Третьего дня выяснилось, что законы природы суровы и неотвратимы.
— Андрюша, а я в положении, — сказала, улыбаясь, Анжела и для вящей убедительности погладила себя по животу. — Это у меня первая беременность, и прерывать я ее, естественно, не буду. Рожу тебе ребеночка, мальчика, на тебя похожего. Ты рад? Ну иди же сюда, поцелуй свою верную женушку…
Так и сказала, на полном серьезе — «верную женушку». 0-хо-хо! Может, пока не поздно, броситься к ногам Семенова, повиниться истово, покаяться и пустить горючую слезу, скупую и революционную: «Дяденька главный проктолог ВВ, прости засранца! И определи служить конвойным прапорщиком! Не надо по двенадцатому разряду, главное, куда-нибудь подальше. От водного института и дуры Анжелки, которая от меня в тягости…» В леса, в тайгу, в болото, на съедение комарам. Тоже не выход. Ну и ситуевина!..
— Ишь ты, нацарапали чего. — Тим между тем достал лист бумаги и с пылом истового ученого принялся копировать написанное. — Еще и грозятся, падлы. В общем, за точность не ручаюсь, но получается что-то вроде: «Здесь весьма хреново», а насчет закорючек с саблями завтра посоветуюсь с Махрей. Есть там у нас одна девушка ученая с железобетонной целкой. Не желает работать трещиной, пусть шевелит извилинами. Ну, брат, давай закрывать, советским детям это не надо.
Полночи они вгрызались в стену, макали в воду шипящее сверло, страшно матерясь, стучали молотками. Наконец человеческий гений победил — плакатик повис. Неизвестно, надолго ли, зато идеологически ровно. Никаких уклонов, а главное, никакой латыни.
На следующий день после третьей пары Тим разыскал Махрю, тощую, угловатую девицу с большими грустными глазами и солидным крючковатым носом. Сидя на диване в курилке, она, подобно молодому Цезарю, делала сразу три вещи: яро смолила «Шипку», ела бутерброд с колбасой и вдумчиво штудировала «Историю» Геродота. С первого же взгляда любому здравомыслящему человеку становилось ясно, что общаться с ней куда приятней на вербальном уровне, нежели на гормональном.
— Здорово, Махря, — сказал Тим, усаживаясь рядом. — Бутерброд с колбасой? Поздравляю, вкусно, питательно, полезно. Адекватно для корректного пищеварения.
Сам он только что умял в столовой двойное пюре с котлетами и чувствовал себя добрым и одухотворенным.
— Ни черта корректного. Сплошной крахмал. — Махря закрыла книгу, выщелкнула окурок и, ухмыляясь, взглянула на Тима. — Здорово. Что-то я не вижу пряников.
— Да я, солнце мое, не заигрывать пришел. — Тим тоже усмехнулся, вытащил свои, «Союз-Аполлон», галантно угостил Махрю. — По делу. У нас ведь кто всех пригожей и мудрей? То есть кто у нас и умница и красавица? — Подмигнул, вытащил бумажку со вчерашними письменами, развернул и небрежным жестом отдал Махре. — Не знаешь случайно, что бы сие значило?
— Что-что, латынь, благородный язык Вергилия и Нерона. — Махря положила книгу на диван, а полусъеденный бутерброд на обложку книги. — Тереблис
Глокус ист, то бишь ужасно это место… А здесь, с кинжалами, вроде бы похоже на язык Иосифа Флавия, ну да, точно, это иврит. Слушай, есть у меня сионист знакомый, когда-то ходили на зигелевские чтения. Подождешь пару дней? Я тебе позвоню.
— Спасибо, солнце мое. И не звони мне, я живу по чужим людям. Сам найду тебя. Чао.
Место встречи изменить нельзя; Спустя два дня Тим нашел Махрю все на том же диване, правда, на этот раз со «Стюардессой» в зубах и за чтением занимательнейшей «Географии» Страбона.
— Привет, солнце мое. Ну что, общалась приватно с сионистом?
— Общалась, уж так общалась — с тебя, Метельский, молоко за вредность.
Махря оглушительно закрыла книгу, бросила окурок в урну и, вытащив из кармана «коровку», по-братски поделилась с Тимом.
— На, кошерная… В общем, вначале сионист меня чуть не прибил за оскорбление в лучших чувствах, потому как буквы на иврите означают имя Божье, а что символизируют мечи, понять несложно — секир башка. Потом, правда, сменил гнев на милость и раскололся. — Махря прожевала конфету и требовательно протянула тощую, с длинными пальцами руку. — Мужчина, не угостите папироской? Мерси… Ну так вот, каббала, тайное учение иудаизма, оперирует десятью именами Бога, и это, третье, самое загадочное и могущественное, истинное значение его неизвестно. И рубить его шашкой — значит, отрицать вселенское устройство. — Она затянулась, далеко выпустила дым и вдруг фыркнула по-кошачьи. — То есть, отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног… В общем, сионист жутко ругался, и не думай, что на иврите.
Тим из благодарности курнул вместе с Махре и похвалил ее плюшевые, ядовито-фиолетовые штаны и с поклоном отчалил до дому, то бишь на Фонтанку. А там царила кутерьма — в старшей группе гавк-нулся радиатор отопления, видимо, уж слишком развели пары в честь годовщины Октября. Было очень жарко, шумно и мозгло. Словно в долине гейзеров. Персонал эвакуировал детей, те немилосердно орали, зато Андрон застыл как изваяние, мокрый, невероятно злой, укутав батарею дымящимся матрасом. В нем было что-то от Александра Матросова, героев молодогвардейцев и бравых моряков, отправивших к Нептуну свой эсминец «Стерегущий».
— Столбом не стой, кантуй вторым слоем, такую мать, — сказал он проникновенно Тиму, выругался, сплюнул и повысил голос. — Александра Францев-на! Ну что там «аварийка», едет?
— Андрюшенька, занято у них, короткие гудки, — плачуще, с надрывом отвечала заведующая, и в голосе ее слышалась мука. — Ты уж держи, не отпускай. Господи, ведь только новые столы завезли, гэдээровские, из массива! Все, все, к едрене матрене, к чертовой матери!
— Иду, брат. — Андрон порывисто вздохнул, обреченно сгорбился и, шлепая по остывающему кипятку, принялся сражаться со стихией.
Будто в парилку попал. Адом, напоминающий то ли Сандуны, то ли сумасшедший, все ходил ходуном, обдавал горячим паром, оглушал суетой, неразберихой и истошными криками. И впрямь, terribilis est locus iste.
Хорст (1969)
В Москву Хорст прибыл как вестник от махатм, не пожалевших некогда землицы для брата своего махатмы Ленина. Пришел пешком, босой и налегке, назвавшись скромно — гуру Рама Кришна с холодной головой, горячим сердцем и чистыми, ловко жестикулирующими руками. Но отнюдь не с пустыми, с еще одной порцией земли для незабвенного махатмы Ильича. В большом, отливающем великолепием золота и разноцветьем бриллиантов ларце. Только какая дорога может быть без добрых попутчиков? Херр Опопельбаум мастерски изображал ученого сагиба-переводчика, а оберштурмбан-фюрер Ганс — свирепого телохранителя-сикха. Спектакль был еще тот — на древнем, непереводимом санскрите, под бряцанье булатного талвлара и мерное постукивание четок, перебираемых ловкими, крашенными хной пальцами Рамы Кришны. А сами четки-то, мать честна, из драгоценнейших черных жемчужин! Казалось, на берегах Москвы-реки повеяло дыханием Ганга, загадочным, таинственным, полным очарованием востока. И естественно, что вначале по-простому не получилось — пресса, органы, ученая братия, общество дружбы, пионеры. Однако операция была спланирована тщательно, с тонким знанием человеческой психологии — недаром говорят французы: чтобы остаться в тени, нужно встать под фонарь. К тому же выяснилось, что сундучок с землей просто позолоченный, с фальшивыми бриллиантами, сама земля — вульгарный перегной, а гуру Рама Кришна редко моется, чудеса не практикует и выражается лаконично, по-спартански — все «ом» да «ом» по любому поводу. Правда, на приеме в Кремле он все же разговорился и, приложив руки к сердцу, троекратно повторил:
Харе рама, харе Кришна,
Харе Кришна, харе Рама,
Ом намах Шивайя.
Первоначальный жгучий интерес к Хорсту и компании быстренько угас, сменившись лицемерно-злобным равнодушием казарменного гостеприимства раз уж спустился со своих Гималаев — живи, только дыши в духе советско-индусской дружбы. Но продолжали докучать пионеры, их простодушную настойчивость можно было понять: всех иностранцев распугал грохот танковых гусениц по пражским мостовым. Остались самые стойкие — ну Долорес Ибаррури, ну Фидель Кастро, ну еще кто-то с бородой и без. А тут — живой йог. Отвадили детей путем обмана, сказав, что гуру подался в дхьяну, и душа его в Арупалоке разговаривает по душам с Брахмой. Вернется не раньше, чем через неделю. Поверили наивные дети, поверили, отдали оберштурмбанфюреру Гансу салют, повязали пионерский галстук херру Опопельбауму и ушли под барабанный бой. А Хорст тем временем подался — нет, не в дхьяну, — в ванну. Долго мылся, стригся, брился и принялся готовиться к продолжению операции. Ему предстояло перевоплотиться в озеленителя Артамонова. Мысли о том, что его могут хватиться, не волновали Хорста — пионервожатая наверняка стучала не на барабане. Пусть чекисты думают, что в параллельном пространстве. Если что — херр Опопельбаум прикроет, навешает им лапши насчет телепортации и многомерности миров. Пусть ищут.
Вечером, когда стемнело, он вылез из гостиничного номера по водосточной трубе, ночь провел на конспиративной квартире, у спившегося, уклоняющегося от советского правосудия полицая, а утром был в сквере напротив белокаменного, загибающегося в виде буквы «П» многоквартирного дома. Дом этот откуда-то сверху, наверное, казался огромной подковой, подкинутой простым советским людям на вечное счастье. Однако сами простые советские люди называли его сучьим закутом и старательно обходили стороной — всем известно, что собаки комитетской псарни бешеные.
Однако Хорст, не убоявшись лубяночных терь ров, надел зловещий синий озеленительский халг достал гигантские — слона кастрировать можно ножницы и с песней принялся кромсать ни в чем не повинные акации.
Так он прошелся вдоль всего фасада здания, полюбовался на свою работу, крякнул, оценивающе выругался и, опустившись на траву, вытащил кефир, плавленый сырок и «городскую» булку. Медленно потряс бутылку, посмотрел на свет, разломил «Дружбу» надвое, понюхал, снова выругался, сплюнул и приступил к еде. Парковались, отъезжали сверкающие «Волги», пыхтели, гоняя воздух, закрывающиеся двери, сновали, исчезая в недрах здания, суровые неразговорчивые люди — никто не обращал внимания на Хорста. А он, справившись с кефиром, булкой и отвергнув «Дружбу», поднялся, раскатисто рыгнул и поплелся к дому в ближайшую парадную. Там было светло, просторно и чисто оштукатурено, а за загородкой, у входа на лестницу, помещался коротко остриженный плечистый человек.
— Ты че, мужик, — поднял он на Хорста бесцветные паза и лениво, но свирепо усмехнулся. — Охренел?
В мятом его голосе сквозило отвращение, так общаются с вонючим псом, который даже не стоит пинка, — мало ли, можно ботинки испачкать.
— Мне бы бутылочку помыть, стеклотару. — Хорст живо показал, какую именно, и почтительнейше расплылся в просительной улыбке. — Да и по нужде бы мне, по большой. По самой. С утра еще животом скорбный. С консервы это у меня, с консервы. С частика в томате.
— Пшел, — резко, будто выстрелил, выдохнул плечистый человек, и глаза его нехорошо сощурились. — Сейчас костями будешь у меня срать, не частиком в томате…
Пока он исходил праведным чекистским гневом, Хорст осматривался, оценивал степень защищенности периметра, наличие и тип сигнализации, систем слежения, блокировки и оповещения. Не в Шангрилле — кроме стриженного цербера за загородкой ни черта собачьего здесь не было. Зато уж голосист-то, брехлив. Ишь как складно перешел от диареи к Колыме. Только хорошая собака кусается беззвучно.
— Извиняюсь великодушно, что побеспокоил. — Хорст, сладко улыбаясь, завершил разведку и подался к выходу.
Рыкнул напоследок цербер, хлопнула дверь, резвая не в меру «Волга» обдала Хорста бензиново-угарным выхлопом — пора было идти дальше уродовать акации.
Насилие над природой продолжалось до вечера, до того самого момента, пока у дома не остановился ЗИМ и из него не вышла полковник Воронцова. Как всегда великолепная, в белой синтетической блузке и короткой, цвета кофе с молоком, юбке.
«Вася, подашь завтра к девяти», — прочитал Хорст по ее губам, проследил с ухмылочкой, как она идет к дверям и с галантной доброжелательностью кивнул — до завтра, Валерия Евгеньевна, до завтра Щелкнул ножницами, снял халат и поехал на конспиративую квартиру — нужно было как следует поесть, хорошо отдохнуть и крепко подумать.
Полицай был дома и верен себе — под мухой. Сгорбившись, он сидел на кухоньке за маленьким столом и вдумчиво вникал в поучительное чтиво. Книга была объемистая и называлась «Нюрнбергский процесс». После каждых пяти страниц полицай вздыхал, тер бугристый безволосый череп и с бульканьем опорожнял вместительную, мутного стекла рюмку ванька-встанька. Чтение спорилось.
— Все пьете, Недоносов? — выразил Хорст вслух свое неодобрение и принялся выкладывать продукты, купленные по дороге. — Только ведь у пьяного что на уме, то и на языке. А длинные-то языки мы того… Вместе с шеей.
И чего этому Недоносову не хватает? По документам бывший фронтовик, орденоносец, комполка в отставке. Почет, уважение, персональная квартира, опять-таки денежное довольствие — и из Кремля, и из Шангриллы. О, загадочная русская душа!
— Тошно мне, тошно. — Вздрогнув всем телом, полицай оторвался от чтения, не переворачивая страницы, выпил и закусил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
А когда настала ночь и на небе высыпали звезды, Хорст разжал обманные объятия, сунул рыжей ничего не значащей для него женщине денег и с тоской на сердце покинул веселый дом. Все его мысли были о красавице блондинке — пышногрудой, шикарной, с осиной талией и тридцать пятым размером ступни, постоянно наступающей этим своим тридцать пятым размером ему на пятки. Недолгий праздник плоти закончился, наступали суровые будни.
Братья (1979)
— Оторвись, будешь на подхвате. — Андрон похлопал по плечу Тима, с хищным видом листающего отксеренную «Камасутру», хмыкнул сурово и назидательно. — И вообще, зря стараешься. Восток — дело тонкое. А у нас чем толще, чем лучше.
В канун годовщины Октября, под вечер, Варвара Ардальоновна с Арнульфом смотрели телевизор, Тим настраивался на рандеву с Леной, Андрон же наводил заключительные штрихи, готовясь к великому празднику. Последней каплей в чаше торжества гегемонии пролетариата был плакат из серии «Спасибо тебе, родина, за наше счастливое детство», который надлежало водрузить над входными дверьми в вестибюле. Андрон разжился электродрелью, достал сверло с победитовой вставкой, выстругал мощнейшие, под гвоздь-«двухсотку», дубовые пробки. Что там транспарант — бронелист с амбразурой всобачить можно.
В общем, провели разметку, наметили точки, начали сверлить. Странно. Сверло, преодолев слой штукатурки, начинало буксовать, перегревалось, хваленый победит оказался бессилен.
— Ишь ты, сволочи, как раньше строили. Небось на яичном желтке, на громодянской крови. — Андрон, потерпев фиаско, закурил, посмотрел с презрением на электродрель. — Советское — значит отличное. Завтра же в ЖЭКе возьму перфоратор «Бош». Говорят, штука атомная, дзот раздолбать можно. А здесь не линия Маннергейма, всего-то плакатик повесить.
Он машинально постучал ладонью по стенке. И вдруг штукатурка отлетела сразу, пластом, и с фохотом, подняв облако пыли, разбилась на куски.
— Ни хрена себе фигня, — присвистнул изумленный Тим.
Потом оба замолчали, насупились и мрачно воззрились на стену.
На том самом месте, где должен был водрузиться плакат, в древнюю кладку была вмурована странная трапециевидная плита из черного полированного камня. Формой она на удивление напоминала крышку гроба и выглядела зловеще и контрреволюционно. Да еще надпись на латыни позолоченными буквами и какие-то непонятные знаки, перечеркнутые кривыми, крест-накрест клинками. Та еще плита. Даже не зная латыни, на ней можно было ясно прочитать: «Пи…дец».
Андрон так и прочел, громко, на все здание, с соответствующей интонацией. Что-то у него в последнее время все не в жилу, не в кость, не в масть, не в Дугу и не в тую. Непруха, словом, черная полоса. Во-первых, институт, гори он ярким пламенем. Черта ли собачьего ему во всех этих пиллерсах, шпангоутах, льялах и двойном дне! Аудитории, лектории, курсовые, лабораторные, замдекана с рожей, которую хорошо бы вдрызг, — левый апперкот под бороду, а правой боковым по сусалам. Тьфу, блевать тянет. Ну это как бы тыльная сторона медали. А есть еще ан-фасная. Вернее, анжельная… Третьего дня выяснилось, что законы природы суровы и неотвратимы.
— Андрюша, а я в положении, — сказала, улыбаясь, Анжела и для вящей убедительности погладила себя по животу. — Это у меня первая беременность, и прерывать я ее, естественно, не буду. Рожу тебе ребеночка, мальчика, на тебя похожего. Ты рад? Ну иди же сюда, поцелуй свою верную женушку…
Так и сказала, на полном серьезе — «верную женушку». 0-хо-хо! Может, пока не поздно, броситься к ногам Семенова, повиниться истово, покаяться и пустить горючую слезу, скупую и революционную: «Дяденька главный проктолог ВВ, прости засранца! И определи служить конвойным прапорщиком! Не надо по двенадцатому разряду, главное, куда-нибудь подальше. От водного института и дуры Анжелки, которая от меня в тягости…» В леса, в тайгу, в болото, на съедение комарам. Тоже не выход. Ну и ситуевина!..
— Ишь ты, нацарапали чего. — Тим между тем достал лист бумаги и с пылом истового ученого принялся копировать написанное. — Еще и грозятся, падлы. В общем, за точность не ручаюсь, но получается что-то вроде: «Здесь весьма хреново», а насчет закорючек с саблями завтра посоветуюсь с Махрей. Есть там у нас одна девушка ученая с железобетонной целкой. Не желает работать трещиной, пусть шевелит извилинами. Ну, брат, давай закрывать, советским детям это не надо.
Полночи они вгрызались в стену, макали в воду шипящее сверло, страшно матерясь, стучали молотками. Наконец человеческий гений победил — плакатик повис. Неизвестно, надолго ли, зато идеологически ровно. Никаких уклонов, а главное, никакой латыни.
На следующий день после третьей пары Тим разыскал Махрю, тощую, угловатую девицу с большими грустными глазами и солидным крючковатым носом. Сидя на диване в курилке, она, подобно молодому Цезарю, делала сразу три вещи: яро смолила «Шипку», ела бутерброд с колбасой и вдумчиво штудировала «Историю» Геродота. С первого же взгляда любому здравомыслящему человеку становилось ясно, что общаться с ней куда приятней на вербальном уровне, нежели на гормональном.
— Здорово, Махря, — сказал Тим, усаживаясь рядом. — Бутерброд с колбасой? Поздравляю, вкусно, питательно, полезно. Адекватно для корректного пищеварения.
Сам он только что умял в столовой двойное пюре с котлетами и чувствовал себя добрым и одухотворенным.
— Ни черта корректного. Сплошной крахмал. — Махря закрыла книгу, выщелкнула окурок и, ухмыляясь, взглянула на Тима. — Здорово. Что-то я не вижу пряников.
— Да я, солнце мое, не заигрывать пришел. — Тим тоже усмехнулся, вытащил свои, «Союз-Аполлон», галантно угостил Махрю. — По делу. У нас ведь кто всех пригожей и мудрей? То есть кто у нас и умница и красавица? — Подмигнул, вытащил бумажку со вчерашними письменами, развернул и небрежным жестом отдал Махре. — Не знаешь случайно, что бы сие значило?
— Что-что, латынь, благородный язык Вергилия и Нерона. — Махря положила книгу на диван, а полусъеденный бутерброд на обложку книги. — Тереблис
Глокус ист, то бишь ужасно это место… А здесь, с кинжалами, вроде бы похоже на язык Иосифа Флавия, ну да, точно, это иврит. Слушай, есть у меня сионист знакомый, когда-то ходили на зигелевские чтения. Подождешь пару дней? Я тебе позвоню.
— Спасибо, солнце мое. И не звони мне, я живу по чужим людям. Сам найду тебя. Чао.
Место встречи изменить нельзя; Спустя два дня Тим нашел Махрю все на том же диване, правда, на этот раз со «Стюардессой» в зубах и за чтением занимательнейшей «Географии» Страбона.
— Привет, солнце мое. Ну что, общалась приватно с сионистом?
— Общалась, уж так общалась — с тебя, Метельский, молоко за вредность.
Махря оглушительно закрыла книгу, бросила окурок в урну и, вытащив из кармана «коровку», по-братски поделилась с Тимом.
— На, кошерная… В общем, вначале сионист меня чуть не прибил за оскорбление в лучших чувствах, потому как буквы на иврите означают имя Божье, а что символизируют мечи, понять несложно — секир башка. Потом, правда, сменил гнев на милость и раскололся. — Махря прожевала конфету и требовательно протянула тощую, с длинными пальцами руку. — Мужчина, не угостите папироской? Мерси… Ну так вот, каббала, тайное учение иудаизма, оперирует десятью именами Бога, и это, третье, самое загадочное и могущественное, истинное значение его неизвестно. И рубить его шашкой — значит, отрицать вселенское устройство. — Она затянулась, далеко выпустила дым и вдруг фыркнула по-кошачьи. — То есть, отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног… В общем, сионист жутко ругался, и не думай, что на иврите.
Тим из благодарности курнул вместе с Махре и похвалил ее плюшевые, ядовито-фиолетовые штаны и с поклоном отчалил до дому, то бишь на Фонтанку. А там царила кутерьма — в старшей группе гавк-нулся радиатор отопления, видимо, уж слишком развели пары в честь годовщины Октября. Было очень жарко, шумно и мозгло. Словно в долине гейзеров. Персонал эвакуировал детей, те немилосердно орали, зато Андрон застыл как изваяние, мокрый, невероятно злой, укутав батарею дымящимся матрасом. В нем было что-то от Александра Матросова, героев молодогвардейцев и бравых моряков, отправивших к Нептуну свой эсминец «Стерегущий».
— Столбом не стой, кантуй вторым слоем, такую мать, — сказал он проникновенно Тиму, выругался, сплюнул и повысил голос. — Александра Францев-на! Ну что там «аварийка», едет?
— Андрюшенька, занято у них, короткие гудки, — плачуще, с надрывом отвечала заведующая, и в голосе ее слышалась мука. — Ты уж держи, не отпускай. Господи, ведь только новые столы завезли, гэдээровские, из массива! Все, все, к едрене матрене, к чертовой матери!
— Иду, брат. — Андрон порывисто вздохнул, обреченно сгорбился и, шлепая по остывающему кипятку, принялся сражаться со стихией.
Будто в парилку попал. Адом, напоминающий то ли Сандуны, то ли сумасшедший, все ходил ходуном, обдавал горячим паром, оглушал суетой, неразберихой и истошными криками. И впрямь, terribilis est locus iste.
Хорст (1969)
В Москву Хорст прибыл как вестник от махатм, не пожалевших некогда землицы для брата своего махатмы Ленина. Пришел пешком, босой и налегке, назвавшись скромно — гуру Рама Кришна с холодной головой, горячим сердцем и чистыми, ловко жестикулирующими руками. Но отнюдь не с пустыми, с еще одной порцией земли для незабвенного махатмы Ильича. В большом, отливающем великолепием золота и разноцветьем бриллиантов ларце. Только какая дорога может быть без добрых попутчиков? Херр Опопельбаум мастерски изображал ученого сагиба-переводчика, а оберштурмбан-фюрер Ганс — свирепого телохранителя-сикха. Спектакль был еще тот — на древнем, непереводимом санскрите, под бряцанье булатного талвлара и мерное постукивание четок, перебираемых ловкими, крашенными хной пальцами Рамы Кришны. А сами четки-то, мать честна, из драгоценнейших черных жемчужин! Казалось, на берегах Москвы-реки повеяло дыханием Ганга, загадочным, таинственным, полным очарованием востока. И естественно, что вначале по-простому не получилось — пресса, органы, ученая братия, общество дружбы, пионеры. Однако операция была спланирована тщательно, с тонким знанием человеческой психологии — недаром говорят французы: чтобы остаться в тени, нужно встать под фонарь. К тому же выяснилось, что сундучок с землей просто позолоченный, с фальшивыми бриллиантами, сама земля — вульгарный перегной, а гуру Рама Кришна редко моется, чудеса не практикует и выражается лаконично, по-спартански — все «ом» да «ом» по любому поводу. Правда, на приеме в Кремле он все же разговорился и, приложив руки к сердцу, троекратно повторил:
Харе рама, харе Кришна,
Харе Кришна, харе Рама,
Ом намах Шивайя.
Первоначальный жгучий интерес к Хорсту и компании быстренько угас, сменившись лицемерно-злобным равнодушием казарменного гостеприимства раз уж спустился со своих Гималаев — живи, только дыши в духе советско-индусской дружбы. Но продолжали докучать пионеры, их простодушную настойчивость можно было понять: всех иностранцев распугал грохот танковых гусениц по пражским мостовым. Остались самые стойкие — ну Долорес Ибаррури, ну Фидель Кастро, ну еще кто-то с бородой и без. А тут — живой йог. Отвадили детей путем обмана, сказав, что гуру подался в дхьяну, и душа его в Арупалоке разговаривает по душам с Брахмой. Вернется не раньше, чем через неделю. Поверили наивные дети, поверили, отдали оберштурмбанфюреру Гансу салют, повязали пионерский галстук херру Опопельбауму и ушли под барабанный бой. А Хорст тем временем подался — нет, не в дхьяну, — в ванну. Долго мылся, стригся, брился и принялся готовиться к продолжению операции. Ему предстояло перевоплотиться в озеленителя Артамонова. Мысли о том, что его могут хватиться, не волновали Хорста — пионервожатая наверняка стучала не на барабане. Пусть чекисты думают, что в параллельном пространстве. Если что — херр Опопельбаум прикроет, навешает им лапши насчет телепортации и многомерности миров. Пусть ищут.
Вечером, когда стемнело, он вылез из гостиничного номера по водосточной трубе, ночь провел на конспиративной квартире, у спившегося, уклоняющегося от советского правосудия полицая, а утром был в сквере напротив белокаменного, загибающегося в виде буквы «П» многоквартирного дома. Дом этот откуда-то сверху, наверное, казался огромной подковой, подкинутой простым советским людям на вечное счастье. Однако сами простые советские люди называли его сучьим закутом и старательно обходили стороной — всем известно, что собаки комитетской псарни бешеные.
Однако Хорст, не убоявшись лубяночных терь ров, надел зловещий синий озеленительский халг достал гигантские — слона кастрировать можно ножницы и с песней принялся кромсать ни в чем не повинные акации.
Так он прошелся вдоль всего фасада здания, полюбовался на свою работу, крякнул, оценивающе выругался и, опустившись на траву, вытащил кефир, плавленый сырок и «городскую» булку. Медленно потряс бутылку, посмотрел на свет, разломил «Дружбу» надвое, понюхал, снова выругался, сплюнул и приступил к еде. Парковались, отъезжали сверкающие «Волги», пыхтели, гоняя воздух, закрывающиеся двери, сновали, исчезая в недрах здания, суровые неразговорчивые люди — никто не обращал внимания на Хорста. А он, справившись с кефиром, булкой и отвергнув «Дружбу», поднялся, раскатисто рыгнул и поплелся к дому в ближайшую парадную. Там было светло, просторно и чисто оштукатурено, а за загородкой, у входа на лестницу, помещался коротко остриженный плечистый человек.
— Ты че, мужик, — поднял он на Хорста бесцветные паза и лениво, но свирепо усмехнулся. — Охренел?
В мятом его голосе сквозило отвращение, так общаются с вонючим псом, который даже не стоит пинка, — мало ли, можно ботинки испачкать.
— Мне бы бутылочку помыть, стеклотару. — Хорст живо показал, какую именно, и почтительнейше расплылся в просительной улыбке. — Да и по нужде бы мне, по большой. По самой. С утра еще животом скорбный. С консервы это у меня, с консервы. С частика в томате.
— Пшел, — резко, будто выстрелил, выдохнул плечистый человек, и глаза его нехорошо сощурились. — Сейчас костями будешь у меня срать, не частиком в томате…
Пока он исходил праведным чекистским гневом, Хорст осматривался, оценивал степень защищенности периметра, наличие и тип сигнализации, систем слежения, блокировки и оповещения. Не в Шангрилле — кроме стриженного цербера за загородкой ни черта собачьего здесь не было. Зато уж голосист-то, брехлив. Ишь как складно перешел от диареи к Колыме. Только хорошая собака кусается беззвучно.
— Извиняюсь великодушно, что побеспокоил. — Хорст, сладко улыбаясь, завершил разведку и подался к выходу.
Рыкнул напоследок цербер, хлопнула дверь, резвая не в меру «Волга» обдала Хорста бензиново-угарным выхлопом — пора было идти дальше уродовать акации.
Насилие над природой продолжалось до вечера, до того самого момента, пока у дома не остановился ЗИМ и из него не вышла полковник Воронцова. Как всегда великолепная, в белой синтетической блузке и короткой, цвета кофе с молоком, юбке.
«Вася, подашь завтра к девяти», — прочитал Хорст по ее губам, проследил с ухмылочкой, как она идет к дверям и с галантной доброжелательностью кивнул — до завтра, Валерия Евгеньевна, до завтра Щелкнул ножницами, снял халат и поехал на конспиративую квартиру — нужно было как следует поесть, хорошо отдохнуть и крепко подумать.
Полицай был дома и верен себе — под мухой. Сгорбившись, он сидел на кухоньке за маленьким столом и вдумчиво вникал в поучительное чтиво. Книга была объемистая и называлась «Нюрнбергский процесс». После каждых пяти страниц полицай вздыхал, тер бугристый безволосый череп и с бульканьем опорожнял вместительную, мутного стекла рюмку ванька-встанька. Чтение спорилось.
— Все пьете, Недоносов? — выразил Хорст вслух свое неодобрение и принялся выкладывать продукты, купленные по дороге. — Только ведь у пьяного что на уме, то и на языке. А длинные-то языки мы того… Вместе с шеей.
И чего этому Недоносову не хватает? По документам бывший фронтовик, орденоносец, комполка в отставке. Почет, уважение, персональная квартира, опять-таки денежное довольствие — и из Кремля, и из Шангриллы. О, загадочная русская душа!
— Тошно мне, тошно. — Вздрогнув всем телом, полицай оторвался от чтения, не переворачивая страницы, выпил и закусил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36