Летчик взглянул на часы:
– Идем, Соня. Мы и так прозевали последний автобус. Поздно придешь в интернат – оставят без ужина.
– Если бы! Приду – сразу: «Ах, тебе разогревай, ах, тебе персональный ужин». И следят. Попробуй не съесть. Сразу: «Скажу Ивану Антоновичу…»
– Но ведь и родители тоже так, правда? Сонька пожала плечами:
– Не знаю. У меня нет родителей.
Летчик взглянул на нее как-то растерянно, так глядят люди, если ослышались.
– Как нет?
– Очень просто. Нет и все. А почему для всех это так непонятно? Погибли восемь лет назад, шхуна наскочила на старую немецкую мину. Я их слабо помню даже…
– Мы вылетали тогда на поиски. Шхуну разнесло в щепки. В живых не осталось ни одного человека. Значит, там были твои родители…
– А откуда мина? – спросила Сонька.
– Река вынесла, по-видимому. На Волге шли жестокие бои.
Дорога приблизилась к берегу. Летчик остановился у обрыва и снял фуражку. Ветер чуть шевелил его седеющие волосы.
Сюда, наверх, в тишину пустыни, долетал мерный шорох темной воды. Едва различимы в ней были красные и голубые струи, но закат уже смешивал краски, примирял волны и скалы, зной пустыни и свежесть моря.
Беззвучно кануло в пучину солнце, стали обугливаться облака. А воздух был синим и красным.
Наконец стало совсем темно, но дорога еще была отчетливо видна. Справа высились черные скалы, похожие на столбы, а за ними – ночь.
На черном мысе мигал далекий красный маяк.
– И у тебя ни бабушки, ни дедушки?
– Никого. Они погибли в Ленинграде во время войны.
Летчик ни о чем больше не спрашивал. Молча они свернули в сторону от берега, чтобы сократить путь, долго шли рядом по редким пологим грядам песка. Летчик проводил ее до интерната и ушел.
Сонька долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся в темноте.
Опустив голову и задумавшись, медленно пошла в столовую.
На другой день Игорь явился с фонарем под глазом, с разбитыми губами…
Анна Петровна вошла, как обычно, одновременно со звонком. В журнале у нее была закладочка, и учительница не листала его туда-сюда, как Вениамин Анатольевич, а сразу открывала в нужном месте.
Уроки Анна Петровна вела по уплотненной программе. Она не выясняла, кого нет в классе, не отыскивала клеточку, где поставить н/б. На столе у нее уже лежала бумажка с рапортом дежурных.
Спрашивала она тоже не так, как другие учителя: урок у нее отвечали сразу несколько человек – один запнется, другой должен немедленно продолжать. И другим педагогам после посещения их уроков Анна Петровна говорила: «Максимум эффективности… много времени уходит впустую».
Спрашивая, Анна Петровна проверяла тетради и одновременно следила, чтобы никто в классе не отвлекался.
Уроки у нее почему-то получались долгие и утомительные.
Сонька непроизвольно начинала думать о чем-нибудь своем – отправлялась мысленно в четвертое измерение, населяла его причудливыми существами, наполняла морским шумом, водорослями, красногривыми львами, бегущими в пустоте. Может быть, бездонный мир воображения и был четвертым измерением…
Мысленно как бы ускользнув из класса, Сонька со стороны наблюдала за учительницей.
«Интересно, – думала она, – как это так получается у Анны Петровны – проверяет тетради, следит за классом и слушает ответ Рыжика, да и не просто слушает, а внимательно – ловит его на вранье, а врет он напропалую. У других учителей он „проскакивает“, а у Анны Петровны – нет».
«Проверяет тетрадки, слушает и следит за классом, – рассуждает про себя Сонька. – Значит, все это можно делать одновременно. А еще можно слушать музыку и рассматривать картинку. Можно одновременно играть в классы и разговаривать. Совсем легко мечтать и считать… А вот читать и одновременно заниматься математикой нельзя. Писать и одновременно разговаривать тоже нельзя, а рисовать и разговаривать можно. Значит, одни дела, действительно, можно делать одновременно, а другие нельзя… Почему бы это?»
– Боткина! – услышала она резкий окрик и вскочила. – О чем ты думаешь? – Анна Петровна отложила красный карандаш.
– Ни о чем, Анна Петровна.
Учительница, тяжело опершись о край стола, встала, подошла к Соньке. Заглянула в ее тетрадь.
– Что такое… – тихо сказала она. – Ну-ка прочитай свое сочинение.
На предыдущем уроке она велела всем написать сочинение из жизни интерната.
– «Утром во дворе я увидела новое дерево с необыкновенными плодами, – начала читать Сонька. – Подошла ближе, смотрю – на ветках растут куриные яйца».
По классу порывом прошел сдержанный шум.
– «До этого я думала, – продолжала Сонька, – что яйца несут куры. Даже сказка есть, в которой говорится: „Жили-были дед и баба. Была у них курочка ряба…“
По классу волной прокатился смех.
– «Снесла курочка яичко…» – продолжала читать Сонька.
Но Анна Петровна оборвала ее:
– Соня, вам было задание не юмористический рассказ написать, а принести сочинение из жизни интерната. У тебя же какая-то нелепая выдумка.
– А вот и не выдумка! – закричали со всех сторон. – Это Кузовков набрал в столовой яичных скорлупок и нанизал их на ветки дерева во дворе.
– Но ведь можно же было взять какой-нибудь другой факт. Вот, например… Кислицына, о чем ты написала?
– Я написала, как наш отряд собирал металлолом, Анна Петровна.
– Очень хорошо! А ты, Колобкова?
– Я… я о поварихе тете Паше… Она такие пирожки печет, Анна Петровна…
Учительница взглянула на часы. Потом обернулась к Соньке:
– Видишь, сколько из-за тебя впустую потеряно времени. Я же говорила вам, о чем надо писать…
После урока Сонька подошла к Игорю:
– Кто тебя побил?
Игорь, не ответив, пошел было от нее прочь, но Сонька схватила его за рукав:
– Игорь, кто тебя?
– Ну, Ушастый. А тебе какое дело?
– За что?
– Да отлепись ты от меня! – Игорь рванулся прочь и, не оглядываясь, пошел по коридору.
«Видно, Ушастый чего-то хотел от Игоря да ничего не добился», – подумала Сонька. И ей стало весело от этой мысли. Теперь, когда у Игоря такой фонарь, а глаза горят, словно у кошки, самое время рассказать ему про заброшенный дом Исаева, не сразу, конечно…
Сонька догнала Игоря в коридоре и схватила за рукав…
– Слушай, – зашептала она. – Только никому… Понял?..
В воскресенье чуть свет они отправились в порт.
Солнце, еще не жаркое, окутанное голубым утренним дымом, медленно всходило над горизонтом. Они шли без дороги пустынным берегом. Восходящие потоки выбрасывали в высоту чаек. И птицы, не взмахивая крыльями, вновь скользили вниз, к воде, поводя клювами.
Сонька внезапно остановилась, прислушалась.
– Ты что? – беспокойно спросил Игорь и тоже навострил ухо.
– Море. Дышит, как человек. Даже страшно. Послушай.
– Да ну тебя.
– Знаешь, я вечером сидела на берегу. Вода в море была зеленая-зеленая. А от солнца по воде легла дорога прямо на край света. Если иметь специальную обувь, можно дойти до какой-нибудь страны.
– Не может быть такой обуви.
– Да хочешь, я даже так немножко пройду.
– Ты врешь.
– Нет, если очень сильно захотеть, можно и пройти.
– Вообще-то зачем ходить по воде? Есть корабли… Лучше плыть куда-нибудь.
– Ну, как ты не понимаешь… Все дело в том, чтобы сильно-сильно захотеть. Тогда получится все, я знаю. Мы просто ничего очень сильно не хотим. Как же оно будет выходить?
Игорь удивленно посмотрел на нее и ничего не сказал.
Они пришли к дому Исаева. Сонька достала из-под крыльца ключ, открыла дверь.
– Ух ты… – Игорь изумленно озирался. По дому он ходил почему-то на цыпочках, говорил тихо, до вещей едва дотрагивался.
И Сонька поняла: обычный дом был Игорю непривычен. Он ведь знал, в сущности, лишь интернат да улицу.
– Чей это дом? – спросил он наконец.
– Мой.
Игорь покосился на Соньку.
– Точно мой. Ты же видишь, тут никто не живет. Игорь провел пальцем по столу. Остался ясный след на полированном дереве.
– Вижу.
– Ну вот… А теперь за работу.
В одной из комнат Сонька нашла старый железный ящик с инструментом – отвертками, гаечными ключами, дрелью с набором сверл. Они выволокли его во двор. Затем, пятясь, потащили ящик к ветряку.
Устройство ветряка было обычным: ветер вращал лопасти, усилие передавалось на коленвал и тот в свою очередь, вращаясь, поднимал и опускал поршень, тянувший из колодца воду. У всех кругом были такие ветряки, и все они работали безотказно. Только этот неподвижно высился посреди засохшего огорода.
Притащив банку с машинным маслом, Сонька велела Игорю подержать лестницу, а сама полезла наверх. Игорь, ухватившись за одну из лопастей ветряка, с трудом сдвинул ее с места и стал медленно поворачивать. А Сонька прислушивалась к звукам: то стонущим, то лающим, то похожим на старческие вздохи. Ветряк упорно не хотел вращаться.
Сонька вытерла рукавом испачканное ржавчиной и машинным маслом лицо, спустилась вниз.
– Кто его знает, что с ним такое? Может, заржавел цилиндр или кольца поломаны…
Игорь, не слушая ее, смотрел на огромные лопасти ветряка.
– Вот если бы на ветряке можно было пуститься в путешествие! – с восторгом сказал он. – Слушай, Сонька… – пришедшая мысль ошеломила Игоря. – А что, если на кораблях ставить ветряки вместо парусов, чтобы они крутили электромоторы… Понимаешь…
Сонька усталым движением руки отвела со лба волосы, выпрямилась и потерла рукою поясницу.
– Понимаю… А на огородах ставить паруса вместо ветряков? Не зря у тебя двойка по физике.
Игорь надулся было, но не надолго. Какая-то, тоже, видно, бредовая, мысль отвлекла его от проекта постройки корабля с огородными ветряками.
– Ну-ка, покрути еще, я послушаю подшипники, – попросила Сонька.
Игорь снова принялся вращать лопасти, а Сонька, забравшись наверх, припала ухом к подшипнику и сразу услышала глухой шум и скрежет.
– Все ясно, – крикнула она, – полетел подшипник. Помоги-ка мне его снять.
Они возились до позднего вечера. Игорь сбил в кровь пальцы, но делал вид, что даже не замечает этого.
Уже в глубоких сумерках они вернулись в интернат. Сонька привезла в замасленной тряпке снятый подшипник.
Когда она появилась в комнате, девочки сначала испуганно зашумели, а потом стали смеяться – сначала тихо, а затем все громче и смелее.
– Где это ты была, Сонька? – спросила Марина. – Огород носом пахала? Твое платье теперь никто не отстирает. Беги скорее в душевую, пока не увидели.
Оля растерянно моргает, а Ира, как всегда, молчит, лишь улыбается тихо и смущенно.
Нескладная долговязая Оля занята выращиванием роз. Она собирает семена, выращивает подвои, окулирует, заготавливает черенки, весь подоконник вечно заставлен горшками, где в песке под стеклянными пол-литровыми банками черенки укореняются. И это еще ладно бы… Но Оля разговаривает с цветами, когда ее никто не слышит. Однако забывается и в такие минуты ничего не замечает вокруг. Мальчишки в саду подкрадываются к ней, и, прячась за ее спиной, подслушивают, давясь от смеха, а потом передразнивают ее.
За свои розы Оля уже получила премию на областной выставке цветоводов.
Ира – молчунья. Но молчание ее разговорчивее разговора. С ней говоришь, а она отвечает то легкой, едва уловимой улыбкой, то быстрой и острой, то медленной и мягкой. Сонька любит ее выразительные с острыми уголками губы, такие отзывчивые на все, такие неожиданные в каждой их черточке, любит Ирины ясные, с фарфорово-белыми белками глаза.
– Девчонки, дайте мыло скорее… – Сонька свое мыло кладет каждый раз на другое место и никогда не может его найти.
Схватив мыло и полотенце, Сонька помчалась в душевую.
Утром она пришла к преподавателю учебных мастерских, показала ему подшипник.
– Такого у меня нет, – сказал он Соньке. – Такой можно достать только на судоремонтном.
8
На другой день после уроков Сонька приехала на судоремонтный.
Подошла к первому подвернувшемуся слесарю.
– Чего тебе? – слесарь едва взглянул на нее. Он, как видно, относился к тем типам, которые никогда ничему не удивляются. Без труда в нем можно было угадать любителя выпить.
– Мне нужен подшипник.
– Чего?
– Нужен, говорю, подшипник! Вот такой! Разговаривать в механическом цехе было трудно из-за грохота железа, без конца сигналившего грейферного крана, криков. Мимо то и дело пробегали по железному полу желтые электрические тележки.
Сонька развернула бумажку, показала подшипник.
Слесарь, был он крутлив, белобрыс, быстро глянул по сторонам. Незаинтересованно бросил:
– Ну и что?
– Дайте, если есть. Мне ведь не надо новый. У этого, видите, обойма лопнула.
– Вижу, что лопнула. Многие тут ходят за такими… Дефицит! Для ветряка, видно?
Сонька кивнула.
– Вот я и говорю: дефицит, – продолжал слесарь. – Но достать вообще-то в принципе можно… Трудно, правда. За так мне его никто не даст.
– А сколько денег-то надо? – спросила Сонька.
– Ну на что мне твои деньги? Четвертинку принесешь – получишь подшипник. Беги и скажи отцу – пусть готовит четвертинку.
Сонька косо поглядела на него и сделала несколько неуверенных шагов к выходу, потом вернулась.
– И солидол мне нужен.
– Дам и солидолу.
Слесарь заметно повеселел, бодро подмигнул Соньке. Она в ответ скорчила кислую рожу и ушла.
* * *
Пусто над огромным морем. Нет даже облаков. Сонькины следы идут по песку и исчезают в море. Уходят в светло-зеленую глубину. А волны с шумом кружатся среди мокрых камней и шевелят и путают зеленую тину. И кажется, нет на земле ни одного человека. Лишь пустое небо над горячей пустыней да мертвая даль воды.
Сонька сидит на камне. Перед ней качается вода. Прохладные брызги долетают до ее ног.
И она забыла вертлявого слесаря, с которым только что разговаривала, и то, зачем пришла сюда. Многомерность пространства, как всегда, увлекла ее в страну неких невообразимых координат. Тут близкой казалась разгадка великой тайны четвертого измерения.
Сонька глядит на горизонт и ждет. Ждет, что вот-вот из его размытой пелены возникнет что-то такое, чего никто еще не видал.
Она нисколько не удивилась, увидев Исаева с этюдником.
Пошла к нему по воде, по песчаной отмели…
– Я так и думал, что встречу тебя на берегу.
– А вы нарисовали еще что-нибудь? Исаев открыл этюдник.
– Вот дорога, а это дюны…
Сонька рассматривала рисунки. Все было знакомо – вот дальний мыс с маяком, береговые скалы, отмель и на ней от скал резкие тени, вот дорога с идущим по ней грузовиком… Но все поражало обилием света, особенным радостным настроением. Художник как будто говорил ей своими рисунками о том, что она ранее лишь смутно чувствовала… Конечно же – этот изгиб дороги как будто стремится прямо в пространство… Выходишь из-за скал, и кажется, дорога ведет в небо… Но сделаешь еще несколько шагов, и открывается низина, а дальше – море, порт, корабли в бухте. Летчик сел на прибрежный камень.
– Это пока наброски, Соня. Попытаюсь сделать картину… Скажи-ка, тебя никогда не поражало то, чего добиваются художники на плоскости? Посмотри на море: ветер, свет, неуловимая линия горизонта – полутона, плоскости, объемы – все это, даже настроение, можно передать на полотне. Человек тысячелетиями бился, осваивая перспективу, и достиг известного совершенства.
В этюднике лежало пустое отгрунтованное полотно. Сонька повертела его в руках, осмотрела даже с обратной стороны.
– Сегодня думаю начать, – сказал Исаев.
– Я посмотрю, – Сонька оживилась.
– Отчего у тебя такой усталый вид? Ты нездорова?
– Здорова. – Сонька равнодушно махнула рукой.
– И как ты оказалась здесь в такую рань?
– Так… – Сонька помолчала и вдруг спросила: – Федор Степанович, вы домой не заходили?
– Нет.
– Я так и знала.
– Что ты знала?
– Да нет, ничего. А почему ваша жена не приедет к вам хоть ненадолго?
Она застала Исаева врасплох своим вопросом. И не потому, что ему трудно было на него ответить, а потому, что она спросила об этом.
– У нее работа, которую она не может оставить. А приехать… Она приезжает иногда. Да и я бываю у нее. Может быть, если бы у нас были дети, мы бы не могли так…
– Как? – Сонька выспрашивала настойчиво.
– Жить порознь.
– А почему вы не взяли себе в детском доме на воспитание какого-нибудь мальчика?
– Почему именно мальчика?
– Ну, девочку.
– Видишь ли, Соня, все это очень сложно… – Он долго молчал, а Сонька тем временем пристально всматривалась в его лицо. – Мы с ней как-то решились, пришли в детский дом… Но… как тебе объяснить… это были не наши дети, и в тот миг мы пронзительно это почувствовали. Невозможно так выбирать человека, невозможно… Жена после этого плакала несколько дней и упрекала меня, что я повел ее туда… Кстати, я ей написал о тебе. О том, что ты ищешь четвертое измерение…
Сонька поняла, что писал он не только это и что вовсе не четвертое измерение было главным в его письме. Но он больше не сказал ничего, установил на треногу полотно и достал кисти.
Он рисовал, а Сонька стояла за его спиной. На полотно ложились ясные краски утреннего моря, светлого воздуха и солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11