По старым памятам рассказывают так:
Свейский карбас – шесть рядовых, седьмой шкипер Ингвар шли в Соловецкое море. Для какой потребы шли, не ведаем. Может, что купить или продать. Будучи нетверды в соловецком знании, потеряли путь и пристали в Тонскую деревню. Шкипер приказал товарищам остаться в карбасе, а сам пошел в конец деревни спрашивать вожа. Дружина, мимо слова шкипера, тотчас побежала на другой конец деревни. Свеян было мало, но и в деревне мужского полку не было. Только бабки с мелкими ребятами. Во все лето с дальних волоков не оказывало дыму, и люди неопасно разошлись на промыслы.
Свеи начали ломать запоры у анбара. Завопили бабки, ребятишки подняли неизреченный рев. Шкипер Ингвар это слышит, ухватил железный лом и прибежал к разбою.
Увидя, что его товарищи шибают о землю ребят, стегают воющих старух и кидают из анбара кожи, обувь, сбрую и холсты, Ингвар стал благословлять грабежников железным ломом. Бил по головам и по зубам. И гонил их из деревни, посылая ломом. Один из грабежников увернулся и ударил шкипера в лоб камнем. Ингвар повалился заубито. Товарищи его вскочили в карбас и угребли из виду.
Старухи привели Ингвара в действие и, забывши страх, стали жалеть его, как внука.
Весть о свейском нагоне полетела далеко. Пришли, из Сумского посада в Тонскую деревню приставы и взяли Ингвара. Также было велено имать свидетелей. Вся деревня лезла во свидетели. Отобрали десять старых бабок, самых мудрых и речистых.
Тонская деревня была соловецкой вотчиной и подлежала монастырскому суду, Ингвара судил случившийся в Суме игумен Филипп Колычев.
Дьяк объявил, что шестерых бежавших в море свеян бог нашел своим судом. Только-де шесть свейских рукавиц, с одной руки, море выплеснуло на берег. Затем тонские свидетели заявили, что хотя судимый и явился с лиходеями, но оказался добрым человеком. И его-де надо не судить, а миловать. Судья Филипп сказал:
– Правда то, что Ингвар заступился за обидимых, не щадя и своей жизни. Но есть и кривда: почему ты, Ингвар, добрый, сердобольный человек, пошел в товарищах с людьми лихими?
– Господине,– отвечал Ингвар,– все у нас, затеяно бахвальством, все чинилось без ума. Но молю вас всех: не кляните их, моих товарищей, а меня не величайте добрым человеком.
Судья Филипп говорит:
– Сердце твое детское, и речи у тебя как у младенца. Ты говоришь: "Не вредите мое сердце, не поминайте мне товарищей". Лучше бы тебе о том поплакать, что из-за таких товарищей про всю вашу породу свейскую слава в мире носится самая зазорная!.. Думаю, Ингвар, что на родину тебе нельзя являться?
Ингвар говорит:
– Господине, я хочу прижаться к русским людям. Возьми меня к себе, в какой чин хочешь.
Ингвар принял в Соловецке имя Игоря.
Тут и помер в старости. И память о себе оставил – "сердобольный Игорь".
Как Федосья Никитишна у Ленина была
У нас папаша был кровельщик, работал в Смольном, да перед самой революцией и скончался. Так что и жалованье недополучено. Временное правительство явилось, мамаша пошла относительно денег, воротилась со стыдом, как с пирогом. Только и спросили: "А ты, бабка, видала, как лягушки скачут?"
Зима нас прижала, мамаша говорит:
– Все Ленина хвалят теперь: не сбродить ли мне в Смольный-то?..
Какое-то утро встаем – нету старухи. Думаем, у обедни, а она это в Смольный угребла… И подумайте-ка, ползала-ползала там по кабинетам да на Владимира Ильича и нарвалась… Пишет он, запивает конфетку холодным чаем…
Она нисколько не подумала, что это он сам, тогда портретов-то мало было, и спрашивает:
– Вы, сударь, на какой главы: на письме или на разборе?
Он россмехнулся:
– Как приведется, сударыня. Вам на что?
– Меня люди к Ленину натакали, ко Владимиру Ильичу. Говорят: "Твое дело. Федосья Никитишна, изо всех начальников один Ленин может распутать…" А я гляжу на вас, как быстро пишете, и думаю: экой господин многограмотный, уж, верно, не из последних начальников… Где мне Ленина искать' не войдете ли в мое положение?..
Преспокойно уселась да вкратце и доложила.
У Ленина глаза сделались веселы, расхохатыват…
– Верно, Федосья Никитишна… Без Ленина обойдемся.
Вызвал сотрудника, выметку из книжечки дал:
– Товарищ, срочно оборудуйте Федосье Никитишне ее дело.
…Мамаша домой приходит и деньги выкладыват.
– Все начальники в Смольном хороши! И без Ленина дело сделали.
А через месяц приносит с рынка фотографическую карточку:
– Вот купила начальника, с которым в кабинете-то сидела…
Мы взглянули, да и ахнули:
– Мамаша, ведь это Ленин и был!..
(Слышал в вагоне Северной железной дороги в 1928 году, рассказывала женщина, ехавшая из Архангельска в Ленинград к мужу).
Кроткая вода
У нас папаша был кровельщик, работал в Смольном, да перед самой революцией и скончался. Так что и жалованье недополучено. Временное правительство явилось, мамаша пошла относительно денег, воротилась со стыдом, как с пирогом. Только и спросили: "А ты, бабка, видала, как лягушки скачут?"
Зима нас прижала, мамаша говорит:
– Все Ленина хвалят теперь: не сбродить ли мне в Смольный-то?..
Какое-то утро встаем – нету старухи. Думаем, у обедни, а она это в Смольный угребла… И подумайте-ка, ползала-ползала там по кабинетам да на Владимира Ильича и нарвалась… Пишет он, запивает конфетку холодным чаем…
Она нисколько не подумала, что это он сам, тогда портретов-то мало было, и спрашивает:
– Вы, сударь, на какой главы: на письме или на разборе?
Он россмехнулся:
– Как приведется, сударыня. Вам на что?
– Меня люди к Ленину натакали, ко Владимиру Ильичу. Говорят: "Твое дело. Федосья Никитишна, изо всех начальников один Ленин может распутать…" А я гляжу на вас, как быстро пишете, и думаю: экой господин многограмотный, уж, верно, не из последних начальников… Где мне Ленина искать' не войдете ли в мое положение?..
Преспокойно уселась да вкратце и доложила.
У Ленина глаза сделались веселы, расхохатыват…
– Верно, Федосья Никитишна… Без Ленина обойдемся.
Вызвал сотрудника, выметку из книжечки дал:
– Товарищ, срочно оборудуйте Федосье Никитишне ее дело.
…Мамаша домой приходит и деньги выкладыват.
– Все начальники в Смольном хороши! И без Ленина дело сделали.
А через месяц приносит с рынка фотографическую карточку:
– Вот купила начальника, с которым в кабинете-то сидела…
Мы взглянули, да и ахнули:
– Мамаша, ведь это Ленин и был!..
(Слышал в вагоне Северной железной дороги в 1928 году, рассказывала женщина, ехавшая из Архангельска в Ленинград к мужу).
Пуговка
…К нам на завод приезжает Ленин. Мне кричат: "Наторова, ты примешь пальто…" В клубе жарко. Ленин стал говорить, скинул пальто на стул. Я схватила – да в гардеробную. Вижу, у левой полы средней пуговицы нет. Я от своего жакета оторвала да на ленинское пальто и пришила толстым номером, чтобы надолго: Он уехал, не заметил. А пуговка немножко не такая… И так мне это лестно, а никому не открываю свой секрет.
Тут порядочно времени прошло..Иду по Литейному, а в фотографии "Феникс" в окне увеличенный портрет Ленина. Пальто на нем то самое… Я попристальней вглядываюсь – и пуговка та самая, моя пуговка.
Он в эту же зиму и умер. Я достала в фотографии на Литейной заветный тот портрет…
Он у меня около зеркала в раме теперь.
Каждый день подойду, посмотрю да поплачу:
– А пуговка-то моя пришита…
(Слышал в Ленинграде, на Волковом кладбище, от приезжей из Архангельска Наторовой)
…У нас ребята в газеты читали
…У нас ребята в газеты читали: за границей партия шла рабочих с пением в майский день. Полиция наскочила – и в тюрьму. Одного давно искали. Его в ту же ночь-застрелить… Он под дулом-то выхватил газету-майский номер, там Ленин во весь лист – и накрыл глаза… Солдаты ружьем брякнули, честь отдали: "Не можем в Ленина стрелять".
(Архангельск, 1927. Лесопильный завод на р. Маймаксе)
Нам иностранный матрос в Маймаксе рассказывал:
– …Они там у себя забастовку объявили, а полиция принудила работать. Привелось плашкот к пристани подводить. Они взялись по двенадцать человек на канат. Надо бы: "Разом сильно, разом вдруг", или там по-ихнему кричать, а они: "Раз, два, Ленин! Раз, два, Ленин!" Полиции не к чему придраться. Они ведь стали на работу…
(Архангельск, 1927. Лесопилки на р. Маймаксе)
…У нас доктор был в Ульяновске. Может, и сейчас жив. Его в Москву не раз приглашали. У него один был ответ: "Наш город не меньше Москвы: здесь Ленин родился".
(Москва)
…Вася ездил доверенным от Госторга из Архангельска в Норвегу. В городе Берген выбежали к пароходу дети. Русских увидели, стали кричать: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!"
Худо выговаривают, а понять можно.
Вася заговорил с ними по-русски, но они только одну эту речь выучили:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
(Архангельск)
Ходили в Лявлю
Народ на гулянье плывет карбасами и пароходами.
На карбасах летят парусом с песнями, а пароходы отваливают от города с музыкой.
Однажды напраздновались горожана в Лявле и, как стемнело, стали посряживаться домой.
Последний пароход отвалил в десятом часу; баржу поволок велику. На ту баржу миру накопилось много без меры.
Как на середку реки вышли, заиграли по музыке, затрубили в трубы, ударили по накрам.
В том часе почало быть плесканье, и гуденье, и крики, и топот ножный.
Раскатись, моя поленница без дров!
Рады баржу разнести…
От того многовертимого плясания ссадили со стены лампу и обшивка кряду запластала.
Другомя запели да заскакали.
Сколько-то человек сунулись во глубину речную – да и без воротиши. Не увидали боле белого свету. А другие по тросам полезли на пароход. Пьяные. И по народу поднялся пополох зол.
Только привелись в то время люди, не изумелые от вина..
И они стали женок унимать от крыку и реву и чтобы до времени за борт не скакали и друг друга в воду не пихали. А капитан дал полный ход к берегу.
И хотя от огненного стремления у многих бороды и сертуки шаяли, а у женок сарафаны, однако все изготовились и дожидали в порядке, что-де как будет помельче, дак миром лезти в воду.
А вода привелась, пала. И вскоре баржа намелилась.
Тогда почали скакать и на сухое место выгребаться. А истомных носком несли, а навых за руки и за ноги приплавили к лайды.
Была ночь и деялся дождь.
Как на гору заволоклися. тут стоит лес пуст. До города верст двадцать. Лодок нету.
У кого было изможенье, сдумали идти на Уйму в деревню – часа два пешей ходьбы.
Достальные костры разожгли, кому вера была дожидаться свету.
И при дневных часах все побрели к городу. Пеши и на подводах.
Не таково скорополучно и весело домой, бажоны, попали, как было гаданО.
На это богомолье многопамятное ездила тетенька наша Глафира Васильевна.
И на барже танцы водила, и потом горела и в воде гасла. Мы, выслушав, да спросим:
– Уж верно, тетенька, много лет в Лявлю не показывалась опосле такого страху?
– На! На другой год была.
– А назад опять на баржи? – Дак на чем другом-то поедешь?
– И опять плясала?
– Все каблуки оттоптала!
Щедрая вдова
У купеческой вдовы дочка помре – богатая невеста. По городу пошел слух, что вдовица дочернее приданое раздает неимущим. Является к ней бедная девка:
– Здравствуйте, Матрена Савишна.
– Что скажешь, голубушка?
– Люди-то сказывают, у вас дочерниного именьица много осталось…
– Не знаю, много ли, мало ли, а одного платья шесть сундуков, белья два комода, обутки три ящика, саков да пальтов два гальдеропа…
– Слышала я, что по бедным невестам-сиротам вы кое-что пожелали раздать…
– Не кое-что, а все. Потому-добрее да проще меня на свете нету. Я вам, беднякам, мать, вы мои дети!
– Благодетельница, наделите меня платьем, хоть немудрящим…
– Пла-атьем?! Ишь како слово выворотила… Да ты понимаешь ли, каковы у нашей Манюшки платья были?.. Все по моды да с фасоном!.. Да к твоей ли роже барышнино платье?..
– Платье нельзя, дак башмачков нет ли худеньких?..
– Станет наша Манюшка худеньки носить! Покажи-ка ногу… Ну и лапишша? Дам я тебе магазинны ботиночки?.. Хороша и в лаптях!
– Может, платок головной старенькой есть?
– Платок?! Что ты, дура, неужно наша дочь платки носила. Как проста девка! У ней шляпок семнадцать картонок осталось…
– Ну, простите, что побеспокоила… пойду.
– Стой! Я бедным мать и благодетельница. Платок ты просила – на тебе платочек ситцевенькой. Только его дочка вместо утюжки держала, дак он с краев оборвался и середина выгорела… Заплату нашьешь… Бери, пользуйся. Я для вас, бедняков, гола рада раздеться!
Гость с Двины
В Мурманском море, на перепутье от Русского берега к Варяжской горе, есть смятенное место. Под водою гряды камней, непроглядный туман, и над всем, над всем, над шумом прибоя, над плачем гагары и криками чайки, звучал здесь некогда нескончаемый звон.
Заслышав этот звон остерегательный и сберегательный, русские мореходцы говорили:
– Этот колокол – варяжская честь.
Варяжане спорили:
– Нет, этот колокол – русская честь. Это голос русского гостя Андрея Двинянина.
Корабельные ребята любопытствовали:
– Что та варяжская честь? Кто тот Андрей Двинянин?
Статнее всех помнили о госте Андрее двинские поморы. Этот Андрей жил в те времена, когда по северным морям и берегам государил Новгород Великий.
Андрей был членом пяточисленной дружины. Сообща промышляли зверя морского, белого медведя, моржа, песца. Сообща вели договоренный торг с городом скандинавским Ютта Варяжская.
В свой урочный год Андрей погружает в судно дорогой товар – меха и зуб моржовый. Благополучно переходит Гандвиг, Мурманское море и Варяжское. Причаливает у города Ютты. Явился в гильдию, сдал договоренный товар секретариусу и казначею. Сполна получил договоренную цену – пятьсот золотых скандинавских гривен. Отделав дела, Андрей назначил день и час обратного похода.
Вечером в канун отплытия Андрей шел по городской набережной. С моря наносило туман с дождем. Кругом было пусто и нелюдимо, и Андрей весьма удивился, увидев у причального столба одинокую женскую фигуру. Здесь обычно собирались гулящие. Эта женщина не похожа была на блудницу. Она стояла, как рабыня на торгу, склонив лицо, опустив руки. Ветер трепал ее косы и воскрылия черной, как бы вдовьей, одежды.
Андрей был строгого жития человек, но изящество этой женщины поразило его. Зная скандинавскую речь, Андрей спросил:
– Ты ждешь кого-то, госпожа?
Женщина молчала. Андрей взял ее за руку, привел в гостиницу, заказал в особой горнице стол. Женщина как переступила порог, так и стояла у дверей, склонив лицо, опустив руки. Не глядела ни на еду, ни на питье, не отвечала на вопросы.
Андрей посадил ее на постель, одной рукой обнял, другой поднес чашу вина.
– Испей, госпожа, согрейся.
Женщина вдруг ударила себя ладонями по лицу и зарыдала.
– Горе мне, горе! Увы мне, увы! Забыл меня бог и добрые люди!
Беспомощное отчаяние было в ее, рыданиях. Жалость, точно рогатина, ударила в сердце Андрея.
– Какое твое горе, госпожа? Скажи, не бойся! Я тебя не дотрону.
Переводя рыдания, женщина выговорила:
– По одежде твоей вижу, господине, ты русский мореходец. Мой муж тоже был мореходец.
– Был мореходец?-переспросил Андрей. -Ты вдовеешь, госпожа?
– Почти что вдовство. Мой муж брошен в темницу.
– За что же?
– Я расскажу тебе, господине. Мой муж с юношеских лет ходил на здешних торговых судах. Когда мы поженились, загорелся он мыслью построить собственное суденышко. Сколько своими руками, столько помощью товарищей построен был кораблик, пригодный к заморскому плаванию. О, как мы радовались, господине! Тогда задумывает муж сходить в Готтский берег на ярмарку. Но где взять деньги на покупку прибыльного в Готтах товару? И опять судьба улыбнулась нам: здешняя гильдия дает моему мужу деньги в долг на срок – вернуть долг сполна по возвращении с Готтского берега. О, как мы радовались, господине! Днем муж закупал товар и погружал на судно. Ночами мы рассчитывали, сколько у нас останется прибыли по уплате долга в гильдию. Я не плакала, провожая мужа, я радовалась. Но пути божьи неисповедимы. Еще кораблик наш не дошел Готтского берега, налетела штормовая непогода. Кораблик нанесло на камни и разбило в щепы. Дорогой товар утонул.
Муж вернулся в Ютту бос и наг. По суду гильдии его бросили в темницу на срок, покуда не уплатит долга. Это было два года назад, господине.
Я осталась одна с двумя маленькими детьми. Надо было кормить мужа в темнице, прокармливать детей. Я стала работать у рыбного засола. С рассвета до заката, на ветру, на снегу, на дожде. За труд платили рыбой. Голову варила и несла мужу, остальное доедала с детьми. Хлеб подавали соседи, добрые люди. И они же доводили меня до отчаяния. Всякий день я слышала: "Гордячка ты, бесстыдница! Рыбный засол не работа! Сама подохнешь и семью уморишь. Иди на пристань, торгуй своим телом, пока молода. Познатнее дамы торгуют любовью по нужде, а ты кто?"
С ужасом я слушала такие речи.
1 2 3 4 5
Свейский карбас – шесть рядовых, седьмой шкипер Ингвар шли в Соловецкое море. Для какой потребы шли, не ведаем. Может, что купить или продать. Будучи нетверды в соловецком знании, потеряли путь и пристали в Тонскую деревню. Шкипер приказал товарищам остаться в карбасе, а сам пошел в конец деревни спрашивать вожа. Дружина, мимо слова шкипера, тотчас побежала на другой конец деревни. Свеян было мало, но и в деревне мужского полку не было. Только бабки с мелкими ребятами. Во все лето с дальних волоков не оказывало дыму, и люди неопасно разошлись на промыслы.
Свеи начали ломать запоры у анбара. Завопили бабки, ребятишки подняли неизреченный рев. Шкипер Ингвар это слышит, ухватил железный лом и прибежал к разбою.
Увидя, что его товарищи шибают о землю ребят, стегают воющих старух и кидают из анбара кожи, обувь, сбрую и холсты, Ингвар стал благословлять грабежников железным ломом. Бил по головам и по зубам. И гонил их из деревни, посылая ломом. Один из грабежников увернулся и ударил шкипера в лоб камнем. Ингвар повалился заубито. Товарищи его вскочили в карбас и угребли из виду.
Старухи привели Ингвара в действие и, забывши страх, стали жалеть его, как внука.
Весть о свейском нагоне полетела далеко. Пришли, из Сумского посада в Тонскую деревню приставы и взяли Ингвара. Также было велено имать свидетелей. Вся деревня лезла во свидетели. Отобрали десять старых бабок, самых мудрых и речистых.
Тонская деревня была соловецкой вотчиной и подлежала монастырскому суду, Ингвара судил случившийся в Суме игумен Филипп Колычев.
Дьяк объявил, что шестерых бежавших в море свеян бог нашел своим судом. Только-де шесть свейских рукавиц, с одной руки, море выплеснуло на берег. Затем тонские свидетели заявили, что хотя судимый и явился с лиходеями, но оказался добрым человеком. И его-де надо не судить, а миловать. Судья Филипп сказал:
– Правда то, что Ингвар заступился за обидимых, не щадя и своей жизни. Но есть и кривда: почему ты, Ингвар, добрый, сердобольный человек, пошел в товарищах с людьми лихими?
– Господине,– отвечал Ингвар,– все у нас, затеяно бахвальством, все чинилось без ума. Но молю вас всех: не кляните их, моих товарищей, а меня не величайте добрым человеком.
Судья Филипп говорит:
– Сердце твое детское, и речи у тебя как у младенца. Ты говоришь: "Не вредите мое сердце, не поминайте мне товарищей". Лучше бы тебе о том поплакать, что из-за таких товарищей про всю вашу породу свейскую слава в мире носится самая зазорная!.. Думаю, Ингвар, что на родину тебе нельзя являться?
Ингвар говорит:
– Господине, я хочу прижаться к русским людям. Возьми меня к себе, в какой чин хочешь.
Ингвар принял в Соловецке имя Игоря.
Тут и помер в старости. И память о себе оставил – "сердобольный Игорь".
Как Федосья Никитишна у Ленина была
У нас папаша был кровельщик, работал в Смольном, да перед самой революцией и скончался. Так что и жалованье недополучено. Временное правительство явилось, мамаша пошла относительно денег, воротилась со стыдом, как с пирогом. Только и спросили: "А ты, бабка, видала, как лягушки скачут?"
Зима нас прижала, мамаша говорит:
– Все Ленина хвалят теперь: не сбродить ли мне в Смольный-то?..
Какое-то утро встаем – нету старухи. Думаем, у обедни, а она это в Смольный угребла… И подумайте-ка, ползала-ползала там по кабинетам да на Владимира Ильича и нарвалась… Пишет он, запивает конфетку холодным чаем…
Она нисколько не подумала, что это он сам, тогда портретов-то мало было, и спрашивает:
– Вы, сударь, на какой главы: на письме или на разборе?
Он россмехнулся:
– Как приведется, сударыня. Вам на что?
– Меня люди к Ленину натакали, ко Владимиру Ильичу. Говорят: "Твое дело. Федосья Никитишна, изо всех начальников один Ленин может распутать…" А я гляжу на вас, как быстро пишете, и думаю: экой господин многограмотный, уж, верно, не из последних начальников… Где мне Ленина искать' не войдете ли в мое положение?..
Преспокойно уселась да вкратце и доложила.
У Ленина глаза сделались веселы, расхохатыват…
– Верно, Федосья Никитишна… Без Ленина обойдемся.
Вызвал сотрудника, выметку из книжечки дал:
– Товарищ, срочно оборудуйте Федосье Никитишне ее дело.
…Мамаша домой приходит и деньги выкладыват.
– Все начальники в Смольном хороши! И без Ленина дело сделали.
А через месяц приносит с рынка фотографическую карточку:
– Вот купила начальника, с которым в кабинете-то сидела…
Мы взглянули, да и ахнули:
– Мамаша, ведь это Ленин и был!..
(Слышал в вагоне Северной железной дороги в 1928 году, рассказывала женщина, ехавшая из Архангельска в Ленинград к мужу).
Кроткая вода
У нас папаша был кровельщик, работал в Смольном, да перед самой революцией и скончался. Так что и жалованье недополучено. Временное правительство явилось, мамаша пошла относительно денег, воротилась со стыдом, как с пирогом. Только и спросили: "А ты, бабка, видала, как лягушки скачут?"
Зима нас прижала, мамаша говорит:
– Все Ленина хвалят теперь: не сбродить ли мне в Смольный-то?..
Какое-то утро встаем – нету старухи. Думаем, у обедни, а она это в Смольный угребла… И подумайте-ка, ползала-ползала там по кабинетам да на Владимира Ильича и нарвалась… Пишет он, запивает конфетку холодным чаем…
Она нисколько не подумала, что это он сам, тогда портретов-то мало было, и спрашивает:
– Вы, сударь, на какой главы: на письме или на разборе?
Он россмехнулся:
– Как приведется, сударыня. Вам на что?
– Меня люди к Ленину натакали, ко Владимиру Ильичу. Говорят: "Твое дело. Федосья Никитишна, изо всех начальников один Ленин может распутать…" А я гляжу на вас, как быстро пишете, и думаю: экой господин многограмотный, уж, верно, не из последних начальников… Где мне Ленина искать' не войдете ли в мое положение?..
Преспокойно уселась да вкратце и доложила.
У Ленина глаза сделались веселы, расхохатыват…
– Верно, Федосья Никитишна… Без Ленина обойдемся.
Вызвал сотрудника, выметку из книжечки дал:
– Товарищ, срочно оборудуйте Федосье Никитишне ее дело.
…Мамаша домой приходит и деньги выкладыват.
– Все начальники в Смольном хороши! И без Ленина дело сделали.
А через месяц приносит с рынка фотографическую карточку:
– Вот купила начальника, с которым в кабинете-то сидела…
Мы взглянули, да и ахнули:
– Мамаша, ведь это Ленин и был!..
(Слышал в вагоне Северной железной дороги в 1928 году, рассказывала женщина, ехавшая из Архангельска в Ленинград к мужу).
Пуговка
…К нам на завод приезжает Ленин. Мне кричат: "Наторова, ты примешь пальто…" В клубе жарко. Ленин стал говорить, скинул пальто на стул. Я схватила – да в гардеробную. Вижу, у левой полы средней пуговицы нет. Я от своего жакета оторвала да на ленинское пальто и пришила толстым номером, чтобы надолго: Он уехал, не заметил. А пуговка немножко не такая… И так мне это лестно, а никому не открываю свой секрет.
Тут порядочно времени прошло..Иду по Литейному, а в фотографии "Феникс" в окне увеличенный портрет Ленина. Пальто на нем то самое… Я попристальней вглядываюсь – и пуговка та самая, моя пуговка.
Он в эту же зиму и умер. Я достала в фотографии на Литейной заветный тот портрет…
Он у меня около зеркала в раме теперь.
Каждый день подойду, посмотрю да поплачу:
– А пуговка-то моя пришита…
(Слышал в Ленинграде, на Волковом кладбище, от приезжей из Архангельска Наторовой)
…У нас ребята в газеты читали
…У нас ребята в газеты читали: за границей партия шла рабочих с пением в майский день. Полиция наскочила – и в тюрьму. Одного давно искали. Его в ту же ночь-застрелить… Он под дулом-то выхватил газету-майский номер, там Ленин во весь лист – и накрыл глаза… Солдаты ружьем брякнули, честь отдали: "Не можем в Ленина стрелять".
(Архангельск, 1927. Лесопильный завод на р. Маймаксе)
Нам иностранный матрос в Маймаксе рассказывал:
– …Они там у себя забастовку объявили, а полиция принудила работать. Привелось плашкот к пристани подводить. Они взялись по двенадцать человек на канат. Надо бы: "Разом сильно, разом вдруг", или там по-ихнему кричать, а они: "Раз, два, Ленин! Раз, два, Ленин!" Полиции не к чему придраться. Они ведь стали на работу…
(Архангельск, 1927. Лесопилки на р. Маймаксе)
…У нас доктор был в Ульяновске. Может, и сейчас жив. Его в Москву не раз приглашали. У него один был ответ: "Наш город не меньше Москвы: здесь Ленин родился".
(Москва)
…Вася ездил доверенным от Госторга из Архангельска в Норвегу. В городе Берген выбежали к пароходу дети. Русских увидели, стали кричать: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!"
Худо выговаривают, а понять можно.
Вася заговорил с ними по-русски, но они только одну эту речь выучили:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
(Архангельск)
Ходили в Лявлю
Народ на гулянье плывет карбасами и пароходами.
На карбасах летят парусом с песнями, а пароходы отваливают от города с музыкой.
Однажды напраздновались горожана в Лявле и, как стемнело, стали посряживаться домой.
Последний пароход отвалил в десятом часу; баржу поволок велику. На ту баржу миру накопилось много без меры.
Как на середку реки вышли, заиграли по музыке, затрубили в трубы, ударили по накрам.
В том часе почало быть плесканье, и гуденье, и крики, и топот ножный.
Раскатись, моя поленница без дров!
Рады баржу разнести…
От того многовертимого плясания ссадили со стены лампу и обшивка кряду запластала.
Другомя запели да заскакали.
Сколько-то человек сунулись во глубину речную – да и без воротиши. Не увидали боле белого свету. А другие по тросам полезли на пароход. Пьяные. И по народу поднялся пополох зол.
Только привелись в то время люди, не изумелые от вина..
И они стали женок унимать от крыку и реву и чтобы до времени за борт не скакали и друг друга в воду не пихали. А капитан дал полный ход к берегу.
И хотя от огненного стремления у многих бороды и сертуки шаяли, а у женок сарафаны, однако все изготовились и дожидали в порядке, что-де как будет помельче, дак миром лезти в воду.
А вода привелась, пала. И вскоре баржа намелилась.
Тогда почали скакать и на сухое место выгребаться. А истомных носком несли, а навых за руки и за ноги приплавили к лайды.
Была ночь и деялся дождь.
Как на гору заволоклися. тут стоит лес пуст. До города верст двадцать. Лодок нету.
У кого было изможенье, сдумали идти на Уйму в деревню – часа два пешей ходьбы.
Достальные костры разожгли, кому вера была дожидаться свету.
И при дневных часах все побрели к городу. Пеши и на подводах.
Не таково скорополучно и весело домой, бажоны, попали, как было гаданО.
На это богомолье многопамятное ездила тетенька наша Глафира Васильевна.
И на барже танцы водила, и потом горела и в воде гасла. Мы, выслушав, да спросим:
– Уж верно, тетенька, много лет в Лявлю не показывалась опосле такого страху?
– На! На другой год была.
– А назад опять на баржи? – Дак на чем другом-то поедешь?
– И опять плясала?
– Все каблуки оттоптала!
Щедрая вдова
У купеческой вдовы дочка помре – богатая невеста. По городу пошел слух, что вдовица дочернее приданое раздает неимущим. Является к ней бедная девка:
– Здравствуйте, Матрена Савишна.
– Что скажешь, голубушка?
– Люди-то сказывают, у вас дочерниного именьица много осталось…
– Не знаю, много ли, мало ли, а одного платья шесть сундуков, белья два комода, обутки три ящика, саков да пальтов два гальдеропа…
– Слышала я, что по бедным невестам-сиротам вы кое-что пожелали раздать…
– Не кое-что, а все. Потому-добрее да проще меня на свете нету. Я вам, беднякам, мать, вы мои дети!
– Благодетельница, наделите меня платьем, хоть немудрящим…
– Пла-атьем?! Ишь како слово выворотила… Да ты понимаешь ли, каковы у нашей Манюшки платья были?.. Все по моды да с фасоном!.. Да к твоей ли роже барышнино платье?..
– Платье нельзя, дак башмачков нет ли худеньких?..
– Станет наша Манюшка худеньки носить! Покажи-ка ногу… Ну и лапишша? Дам я тебе магазинны ботиночки?.. Хороша и в лаптях!
– Может, платок головной старенькой есть?
– Платок?! Что ты, дура, неужно наша дочь платки носила. Как проста девка! У ней шляпок семнадцать картонок осталось…
– Ну, простите, что побеспокоила… пойду.
– Стой! Я бедным мать и благодетельница. Платок ты просила – на тебе платочек ситцевенькой. Только его дочка вместо утюжки держала, дак он с краев оборвался и середина выгорела… Заплату нашьешь… Бери, пользуйся. Я для вас, бедняков, гола рада раздеться!
Гость с Двины
В Мурманском море, на перепутье от Русского берега к Варяжской горе, есть смятенное место. Под водою гряды камней, непроглядный туман, и над всем, над всем, над шумом прибоя, над плачем гагары и криками чайки, звучал здесь некогда нескончаемый звон.
Заслышав этот звон остерегательный и сберегательный, русские мореходцы говорили:
– Этот колокол – варяжская честь.
Варяжане спорили:
– Нет, этот колокол – русская честь. Это голос русского гостя Андрея Двинянина.
Корабельные ребята любопытствовали:
– Что та варяжская честь? Кто тот Андрей Двинянин?
Статнее всех помнили о госте Андрее двинские поморы. Этот Андрей жил в те времена, когда по северным морям и берегам государил Новгород Великий.
Андрей был членом пяточисленной дружины. Сообща промышляли зверя морского, белого медведя, моржа, песца. Сообща вели договоренный торг с городом скандинавским Ютта Варяжская.
В свой урочный год Андрей погружает в судно дорогой товар – меха и зуб моржовый. Благополучно переходит Гандвиг, Мурманское море и Варяжское. Причаливает у города Ютты. Явился в гильдию, сдал договоренный товар секретариусу и казначею. Сполна получил договоренную цену – пятьсот золотых скандинавских гривен. Отделав дела, Андрей назначил день и час обратного похода.
Вечером в канун отплытия Андрей шел по городской набережной. С моря наносило туман с дождем. Кругом было пусто и нелюдимо, и Андрей весьма удивился, увидев у причального столба одинокую женскую фигуру. Здесь обычно собирались гулящие. Эта женщина не похожа была на блудницу. Она стояла, как рабыня на торгу, склонив лицо, опустив руки. Ветер трепал ее косы и воскрылия черной, как бы вдовьей, одежды.
Андрей был строгого жития человек, но изящество этой женщины поразило его. Зная скандинавскую речь, Андрей спросил:
– Ты ждешь кого-то, госпожа?
Женщина молчала. Андрей взял ее за руку, привел в гостиницу, заказал в особой горнице стол. Женщина как переступила порог, так и стояла у дверей, склонив лицо, опустив руки. Не глядела ни на еду, ни на питье, не отвечала на вопросы.
Андрей посадил ее на постель, одной рукой обнял, другой поднес чашу вина.
– Испей, госпожа, согрейся.
Женщина вдруг ударила себя ладонями по лицу и зарыдала.
– Горе мне, горе! Увы мне, увы! Забыл меня бог и добрые люди!
Беспомощное отчаяние было в ее, рыданиях. Жалость, точно рогатина, ударила в сердце Андрея.
– Какое твое горе, госпожа? Скажи, не бойся! Я тебя не дотрону.
Переводя рыдания, женщина выговорила:
– По одежде твоей вижу, господине, ты русский мореходец. Мой муж тоже был мореходец.
– Был мореходец?-переспросил Андрей. -Ты вдовеешь, госпожа?
– Почти что вдовство. Мой муж брошен в темницу.
– За что же?
– Я расскажу тебе, господине. Мой муж с юношеских лет ходил на здешних торговых судах. Когда мы поженились, загорелся он мыслью построить собственное суденышко. Сколько своими руками, столько помощью товарищей построен был кораблик, пригодный к заморскому плаванию. О, как мы радовались, господине! Тогда задумывает муж сходить в Готтский берег на ярмарку. Но где взять деньги на покупку прибыльного в Готтах товару? И опять судьба улыбнулась нам: здешняя гильдия дает моему мужу деньги в долг на срок – вернуть долг сполна по возвращении с Готтского берега. О, как мы радовались, господине! Днем муж закупал товар и погружал на судно. Ночами мы рассчитывали, сколько у нас останется прибыли по уплате долга в гильдию. Я не плакала, провожая мужа, я радовалась. Но пути божьи неисповедимы. Еще кораблик наш не дошел Готтского берега, налетела штормовая непогода. Кораблик нанесло на камни и разбило в щепы. Дорогой товар утонул.
Муж вернулся в Ютту бос и наг. По суду гильдии его бросили в темницу на срок, покуда не уплатит долга. Это было два года назад, господине.
Я осталась одна с двумя маленькими детьми. Надо было кормить мужа в темнице, прокармливать детей. Я стала работать у рыбного засола. С рассвета до заката, на ветру, на снегу, на дожде. За труд платили рыбой. Голову варила и несла мужу, остальное доедала с детьми. Хлеб подавали соседи, добрые люди. И они же доводили меня до отчаяния. Всякий день я слышала: "Гордячка ты, бесстыдница! Рыбный засол не работа! Сама подохнешь и семью уморишь. Иди на пристань, торгуй своим телом, пока молода. Познатнее дамы торгуют любовью по нужде, а ты кто?"
С ужасом я слушала такие речи.
1 2 3 4 5