А тебе он улыбнулся. Ты заполучила верного раба на всю жизнь.
— Я? — Все еще ошеломленная, Силван позволила Ранду помочь ей подняться.
— Да, ты. — Он легонько поцеловал ее. — Поехали домой.
Возвращение в карете в Клэрмонт-курт происходило бы, наверно, в полном молчании, если бы не Джеймс, который, сидя на заднем сиденье, тараторил без умолку.
— Говорил я тебе, что открытие фабрики — дурацкая, опасная затея. Ты все думаешь про люд этот в Малкинхампстеде, про нужды их, про их голодные утробы, а больше ни о чем думать не хочешь. Тебе и в голову не приходило, что такой вот сумасшедший может попросту прикончить тебя. А теперь ты знаешь, что могло случиться!
— А что могло случиться, Джеймс? — Ранд покрепче обхватил Силван, ему безумно захотелось, чтобы они остались одни. Вот тогда бы он мог и говорить, и слушать, и объяснять, и внимать объяснениям.
— А то, что мне бы пришлось становиться новым герцогом Клэрмонтским и, значит, я должен был бы думать про этих людей в Малкинхампстеде и про их ненасытные животы. — Джеймс хлопнул себя по лбу здоровой ладонью. — И тогда — прощай вся моя хорошая жизнь! Какая там политика, какие там путешествия, какие там легкомысленные интрижки! Пришлось бы искать подходящую женщину в жены, да еще произвести, сидя сиднем подле этой самой жены, кучу пострелят на свет Божий, и эта мелкота вечно бы под ногами путалась.
— Куча пострелят. — В голосе Ранда чувствовалось, пожалуй, какое-то удовольствие.
— Так ты понял, каково мне было, когда я Силван той ночью искал и слышал, как этот ненормальный скрипит и хрипит, пугая ее?
Силван села прямо.
— Так вы его слышали?
— Ну да, — сказал Джеймс.
— А почему вы в этом не признались? — Потому что не хотел зря тревожить вас!
Наклонившись вперед, Силван легонько шлепнула родственника по щеке.
— Ну и дурак же вы, кузен. Знаете, почему я вас в конторе заперла? Я-то думала, что это вы были тем шатающимся духом.
— Ох. — Джеймс потрогал щеку. — Мне такое и в голову не приходило.
Она снова откинулась назад, пристроив голову на груди Ранда, а Ранд ласково поглаживал ее по плечу.
Он, конечно, слышал, что говорила Нанна, какими словами она старалась утешить Силван. Нанна своим чутким сердцем поняла то, о чем уже давно догадывался Ранд: что-то мучает Силван, что-то не дает ей покоя, и пока она не поделится своей болью, облегчение не наступит. Нельзя допустить, чтобы Силван снова отгородилась от него и замкнулась в себе.
А Джеймс продолжал, пожав плечами:
— Ну да ладно. Ничего страшного не стряслось. Только вот мы с Джаспером, не сговариваясь, решили вас охранять и в результате бродили ночами по округе, как два злодея из мелодрамы и поминутно натыкались друг на друга.
Ранд не выдержал и покатился со смеху, уж очень нелепыми теперь казались тогдашние догадки Силван, да и его собственные домыслы выглядели не лучше.
Силван тоже фыркнула, видно, вспомнив свои подозрения:
— Так, выходит, это Джаспер охранял меня.
— Да. И как только мы с ним поняли, в чем дело, сразу стало легче. — Карета замедлила ход. Джеймс открыл дверцу, едва только колеса экипажа остановились у самой нижней ступеньки лестницы, ведущей на террасу, и выскочил первым. — Не стоит тревожить наших дам некрасивыми подробностями минувшего дня. Дело до утра потерпит. Не беспокойся, Ранд, я им сам все расскажу. А вы идите отдыхать — никто вам мешать не будет. Ночь-то какая чудесная!
Деликатность Джеймса удивила Ранда, и он — уже не в первый раз — подумал, что его двоюродный брат — не просто щеголеватый повеса, каким он обычно хочет казаться.
— Как ты успокоишь наших матерей?
Джеймс просунул голову внутрь кареты.
— Я собираюсь показать им свою руку. — Он поднял вверх ладонь с раздувшимися пальцами. — Пожалуюсь, что никогда больше не смогу играть на рояле.
— Ты же никогда и не играл на рояле, — удивился Ранд.
— Минут десять уйдет, пока они это сообразят, — и лукаво подмигнув, Джеймс взбежал по лестнице.
Джаспер придерживал дверцу, ожидая, пока хозяева выйдут, и Силван виновато сказала ему:
— Джаспер, я ошибалась насчет вас. Оказывается, вы меня столько времени охраняли?
— Так оно и было. Ох и заставили вы меня побегать, ваша милость. — Наклонившись внутрь кареты, Джаспер вытащил два дорожных одеяла и подал их Ранду.
— Я, конечно, хотел, чтоб лорд Ранд взял себе в жену девушку тихую и спокойную, но я ведь уже говорил вам, когда в первый раз вез сюда, у герцогов Клэрмонтских здравого смысла отродясь не бывало, а удобства и уют их не волнуют. Им лишь бы воевать да задираться. Вся эта семейка помешанная.
Ранд откинул голову и разразился бурным хохотом.
— Диву даюсь, как это Силван, выслушав такую рекомендацию, не велела поворачивать назад, даже не заезжая в имение.
— А, я-то сразу понял, что она тут задержится, еще когда она, не моргнув глазом, снесла ту бурю, которую вы ей устроили, как радушный хозяин. — Осторожно поддерживая Силван своей огромной лапищей, Джаспер наклонился над нею. — И, если дозволена мне такая дерзость, сказал бы я, что вы — герцогиня, достойная Клэрмонта.
Помирились! И Ранд облегченно вздохнул наблюдая церемонию заключения этого мирного договора. Потом Джаспер опять полез в карету! И, коснувшись кнутом полей своей шляпы, сказал:
— Как лорд Джеймс говорил, это замечательная ночка, чтоб посидеть на террасе. Надеюсь, что вам будет хорошо там. Счастливо.
Наконец они остались одни. Ранд взял руку Силван и поднес к своим губам. — Герцогиня, достойная Клэрмонта!
— Уж не знаю, почему это Джаспер сказал такое. — Она смущенно опустила руку и задумчиво посмотрела вокруг.
— С чего это они так уверены, что мы хотим остаться на террасе?
— Да ночь уж очень хороша. — Он показал сначала на верхний этаж дома, где в каждом окне мерцали огни свечей, а потом на узкую полосу горизонта, на край земли и неба, откуда лился призрачный свет луны. — Чудесно!
— Но у тебя наверняка болят ноги. Стоило бы дать им хоть немного покоя.
— Нашла о чем тревожиться! Мрамор — камень мягкий, да мы еще накроем его вот этим. — Ранд показал на одеяла, вынутые из кареты, которые он все еще держал под мышкой.
— Но ты же…
Приложив палец к ее губам, он сказал:
— Доверься мне.
Была уже глубокая ночь, и Ранд не мог видеть ее лица, но он знал, что в глазах Силван стоят слезы. Все замерло вокруг — и в этой глубокой тишине застыли двое. Потом Силван негромко сказала:
— Я тебе доверяю.
Ранд обнял ее и повел вверх по лестнице.
Когда они дошли до террасы, вдруг разом Погасли все окна в нижнем этаже, как будто кто-то нарочно задул свечи. Неужто все обитатели дома, вся прислуга прильнула в этот момент к окнам, чтобы проследить за тем, как разворачивается действие пьесы, актеры которой более, всего желали бы отсутствия всякого зрителя? Или же, напротив, все, встав на цыпочки, поспешили удалиться, чтобы супружеская пара была вольна в мире и покое разрешать все свои сомнения?
— Соглядатаи, — бросил Ранд в сторону окон нижнего яруса и направился в самый уединенный уголок террасы. Тут он расстелил одеяла и подал знак Силван. Она укуталась в одно из них, поджав под себя ноги и обхватив колени руками. Ранд сел рядом, накинув сверху второе покрывало так, чтобы обоим им не было холодно.
— Ты только погляди, — сказал он. — Не помню ночи, чтобы была так хороша, как эта.
Месяц светил достаточно ярко, чтобы он мог различить во мраке ее откинутую назад голову, но все же не настолько сильно, чтобы в лунном свете утонули звезды. А звезд высыпало… Их там, на небе, были миллионы.
— Миллионы, и миллионы, и миллионы, — задумчиво произнес Ранд. — Они испещряют черноту Вселенной причудливыми узорами. Куда ведут эти звездные тропинки, как ты думаешь?
— Я не знаю. — Запрокинув голову, Силван пыталась проследить всю светящуюся дорожку Млечного Пути, пересекающую небосвод. — Может, и мы однажды двинемся по этим тропинкам?
— Однажды, — как эхо, повторил он вслед за нею. — Столько звезд, мы никогда их не пересчитаем. Старые люди говорят, что звездочки — это души умерших людей. — Он положил руку на ее плечо. — Одна звездочка — это, значит. Гарт. Да?
Она повернулась к нему и улыбнулась.
— Хорошо бы так. — Потом улыбка слетела с ее губ. — А Брадли Доналду тоже звезда досталась?
— Вряд ли. — Ранд покачал головой. — Это, наверное, не всем дано — после смерти людям светить. А отец Доналд своей звезды лишился. В наказание за все, что он совершил.
— Да, это справедливо, — согласилась Силван.
— А как по-твоему, по звездочке на каждого парня, ну, из тех, что погибли у Ватерлоо, досталось?
Она шумно вздохнула.
— Я думаю, на всех хватило.
— По-моему, там они. Видишь, как задорно мигают? Это они для тебя мерцают, Силван. Им же иначе никак невозможно поблагодарить тебя.
— За что? — Она уже ни на него не глядела, ни на звезды — уставилась вниз, на свои ладони, разглаживающие плед.
— За то, что ты старалась вернуть их к жизни. И еще за то, что ты их оплакивала, когда…
— Когда я их убивала?
Он обхватил ее за плечи и притянул к себе так, что лицо Силван оказалось напротив его, а потом, когда она снова подняла глаза, твердо сказал:
— Ты их не убивала. — Я-то лучше знаю. — Она откинула волосы, упавшие ей на лицо. — Бывали такие солдатики, которых приносили до того израненными, что непонятно было, как они не умерли еще на поле боя. Но бывали такие, которые умирали потому, что мы не знали, как им помочь. Бог призвал их в лоно Свое, — так я себя утешала, но ведь коль уж Бог послал меня туда, чтоб я им помогала, то почему Он не даровал мне те знания и те лекарства, без которых никак невозможно исцелить раненых. Почему они должны были умереть?
Как бы Ранду хотелось найти слова, которые облегчили бы муки Силван, но он не знал этих слов.
А Силван продолжала ломким, надтреснутым голоском:
— И были такие, что меня проклинали. Но почти все цеплялись за меня в последней надежде. Никто не хотел умирать. И во всем этом не было ни отречения, ни смирения, ни достоинства. — Она замолчала, созерцая звезды, а Ранд затаил дыхание ожидая продолжения. — Был там один парень… Никогда мне его не забыть. Звали его Арнолд Джоунз. Здоровенный, как буйвол, а вот не пощадила его пуля, прямо в грудь угодила. Все считали, что он не очень умен, но это лишь потому, что он был всего лишь рядовым, самым заурядным солдатом. Свои страдания он переносил молча, чтобы не давать никому знать о той боли и о том ужасе, которые разрывали его изнутри. — Она повернулась к Ранду. — И трусом он не был. Нет, нет. Просто это был совсем еще молоденький мальчик. Он еще не брился, и подбородок у него такой гладкий был, словно его котенок долго вылизывал…
Ее голос сорвался, и Ранд почувствовал, что Силван на грани истерики. И как можно более спокойно спросил:
— Ну и помогла ты юному Арнолду Джоунзу?
Силван исступленно замотала головой и вдруг безудержно рассмеялась. Она хохотала, хохотала и хохотала. Задыхалась от хохота и не могла остановиться. Истерический смех все усиливался. Ранд выпрямился, и этот жест заставил Силван испуганно отпрянуть назад. Она выставила вперед руку, как бы защищаясь от удара, и тогда Ранд догадался, что это был не первый приступ истерики, из которого ее выводили самым решительным образом.
Он опустил ее руки и прижал их к себе. Силван — медленно, болезненно, с трудом — приходила в себя.
— Помогла ли я ему? — Ее голос дрогнул. — Если все время стараться удержать уходящую жизнь — значить помогать, тогда да. Какая-то инфекция попала в его легкие. Доктор, который удалил пулю из его груди, сказал, что одно легкое серьезно задето, так что ничего удивительного не было в том, что он.., ну, Арнолд просто хотел, чтобы рядом была чья-то теплая рука и чтобы ее можно было коснуться, хоть изредка. Родни у него не было, сам он рос на улицах Манчестера, значит, выжил только благодаря своей смекалке. Вот почему я точно знаю, что глупым он не был. Это потому, что он.
Она отодвигалась от Ранда, отгораживалась от него. И от повествования своего тоже отгораживалась. Очень осторожно он попытался вернуть ее к разговору:
— Так ты держала его за руку?
— Он так страдал, так мучился. И только я как-то управлялась с ним, ведь он был здоровенный, как буйвол. — Она замялась. — Может, зря я это все рассказываю?
— Здоровенный, как буйвол, — повторил Ранд. — Но тебя он слушался. Потому что ты поддерживала его своей нежностью и добротой.
— И еще он голоса моего слушался. Я ему пела. — Она попробовала засмеяться, но голос был болезненно надтреснутым. — А вкусы-то у людей разные. Другим больным в палате это не нравилось, но Арнолд обожал колыбельные и еще всякие детские песенки. Да он и был ребенком. Таким здоровенным ребенком, которого мне надо было лелеять и выхаживать. — Она подтянула колени к груди, обхватила плечи руками и стала раскачиваться вперед и назад, как будто это движение могло заглушить боль.
— И долго ты за ним ухаживала?
— Несколько недель. Он был в госпитале с того момента, как я туда пришла, и вплоть до моего ухода оттуда.
Только теперь до Ранда дошло, что Силван неспроста начала рассказывать историю об этом юном солдате. Здесь-то, верно, и крылись корни трагедии, и сейчас Ранду предстояло выслушать исповедь Силван. — Так он живой был, когда ты оттуда ушла, так, выходит? Голос Силван совсем упал.
— Случилось так, что однажды вечером я ушла из госпиталя.., потому что надо же было мне хоть иногда отдыхать. Как только я вернулась в больницу, то сразу же поспешила к Арнолду, проведать его. Я знала, что никто за меня этого не сделает, так что всегда начинала обход с него. — Дыхание ее сбилось, и это было особенно заметно, когда она пыталась вздохнуть. — А его уже простыней накрыли, всего, даже глаза. Ой, какие дураки. Решили, что он умер.
Ранд оцепенел. Что это она говорит такое?
— А он что, не умер?
— Нет, он не умер. Нанна правду говорила. Я его еженощно вижу, он просит, он умоляет: «Спой мне колыбельную». — Она уронила лицо в колени, и не было никакой возможности заглянуть ей в глаза. — Я и не помню, как все было взаправду. Мне говорили, что я тогда слегка тронулась.
Ее сдавленный голос мучил его, изводил его, причинял страшную боль. Но ему надо было это знать, а Силван просто необходимо было рассказать об этом.
— Тронулась?
— Я пробовала оживить его. Пела ему, говорила с ним, баюкала его.
Ранд подумал, что она, должно быть, плачет, но, когда Силван подняла глаза, оказалось, что щеки ее сухи, а подбородок тверд.
— А он уже не жил целых четыре часа. Он похолодел уже.
Ранд едва сумел сдержать свой ужас.
Теперь она глядела ему прямо в лицо и говорила:
— Вот почему доктор Морланд отослал меня. После этой истории от меня толку в госпитале уже не было, и доктор понял, что больше я ему не помощница. Я вернулась в Англию и поселилась в доме своего отца, не переставая думать о том, что я видала и что я делала.., и мне хотелось себя убить. Верно, так бы и произошло, если бы Гарт не явился и не спас меня.
Надо было что-то говорить, но нужных слов не находилось. Да и откуда было Ранду взять слова, способные выразить всю его ярость из-за ее муки, все его восхищение ее мужеством и стойкостью, всю его нежность и любовь к ней?
— Вот теперь ты все знаешь, и, верно, хочешь, чтобы я уехала?
— Это еще куда? — захлебнулся он. Потом заговорил громко и требовательно:
— Куда это ты собралась?
— Ну, в Лондон или, — она пожала плечами, — в дом своего отца. Не все ли равно?
— Как это — все равно?! Собралась бросить меня, и говорит еще: «не все ли равно»?!
— Да не хочу я уходить от тебя, но я понимаю, что тебе противно…
Он и не заметил, как вскочил на ноги.
— Чтоб я больше от тебя таких слов не слышал! Я восхищаюсь тобой и тем, что ты делала, твоей храбростью и твоей силой. Я, конечно, тебя не стою, но я тебя уже заполучил и из своих рук не выпущу.
Силван только глядела на него широко раскрытыми глазами, словно не верила его словам, и он понял, что именно сейчас ему придется сделать ей очень важное признание.
Не хотел Ранд говорить с нею об этом. Вся гордость его восставала — но другого способа завоевать доверие и сочувствие Силван у него не было. Всего три месяца назад он был жалкой развалиной, прикованной к креслу. Его терзали отчаяние и страшные подозрения, и он вымещал все это на родных, давая выход буйству и злобе. А потом в один миг все изменилось, он чудесным образом излечился, он избавился от своих подозрений — и стал вдобавок герцогом Клэрмонтским.
Подобно всем предшествующим герцогам, ему надлежало быть сильным, непреклонным и стойким. Никак нельзя признаваться в слабости — потому что не может быть слабым герцог Клэрмонт… Но что, если он потеряет Силван? Она сидела у его ног, но ее душа оставалась ему недоступной, более того, она уходила, она пряталась от него. Он взял с нее клятву, но какое это имело значение, если он знал, что стоит ему однажды отвернуться, и она уйдет, может быть, навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Я? — Все еще ошеломленная, Силван позволила Ранду помочь ей подняться.
— Да, ты. — Он легонько поцеловал ее. — Поехали домой.
Возвращение в карете в Клэрмонт-курт происходило бы, наверно, в полном молчании, если бы не Джеймс, который, сидя на заднем сиденье, тараторил без умолку.
— Говорил я тебе, что открытие фабрики — дурацкая, опасная затея. Ты все думаешь про люд этот в Малкинхампстеде, про нужды их, про их голодные утробы, а больше ни о чем думать не хочешь. Тебе и в голову не приходило, что такой вот сумасшедший может попросту прикончить тебя. А теперь ты знаешь, что могло случиться!
— А что могло случиться, Джеймс? — Ранд покрепче обхватил Силван, ему безумно захотелось, чтобы они остались одни. Вот тогда бы он мог и говорить, и слушать, и объяснять, и внимать объяснениям.
— А то, что мне бы пришлось становиться новым герцогом Клэрмонтским и, значит, я должен был бы думать про этих людей в Малкинхампстеде и про их ненасытные животы. — Джеймс хлопнул себя по лбу здоровой ладонью. — И тогда — прощай вся моя хорошая жизнь! Какая там политика, какие там путешествия, какие там легкомысленные интрижки! Пришлось бы искать подходящую женщину в жены, да еще произвести, сидя сиднем подле этой самой жены, кучу пострелят на свет Божий, и эта мелкота вечно бы под ногами путалась.
— Куча пострелят. — В голосе Ранда чувствовалось, пожалуй, какое-то удовольствие.
— Так ты понял, каково мне было, когда я Силван той ночью искал и слышал, как этот ненормальный скрипит и хрипит, пугая ее?
Силван села прямо.
— Так вы его слышали?
— Ну да, — сказал Джеймс.
— А почему вы в этом не признались? — Потому что не хотел зря тревожить вас!
Наклонившись вперед, Силван легонько шлепнула родственника по щеке.
— Ну и дурак же вы, кузен. Знаете, почему я вас в конторе заперла? Я-то думала, что это вы были тем шатающимся духом.
— Ох. — Джеймс потрогал щеку. — Мне такое и в голову не приходило.
Она снова откинулась назад, пристроив голову на груди Ранда, а Ранд ласково поглаживал ее по плечу.
Он, конечно, слышал, что говорила Нанна, какими словами она старалась утешить Силван. Нанна своим чутким сердцем поняла то, о чем уже давно догадывался Ранд: что-то мучает Силван, что-то не дает ей покоя, и пока она не поделится своей болью, облегчение не наступит. Нельзя допустить, чтобы Силван снова отгородилась от него и замкнулась в себе.
А Джеймс продолжал, пожав плечами:
— Ну да ладно. Ничего страшного не стряслось. Только вот мы с Джаспером, не сговариваясь, решили вас охранять и в результате бродили ночами по округе, как два злодея из мелодрамы и поминутно натыкались друг на друга.
Ранд не выдержал и покатился со смеху, уж очень нелепыми теперь казались тогдашние догадки Силван, да и его собственные домыслы выглядели не лучше.
Силван тоже фыркнула, видно, вспомнив свои подозрения:
— Так, выходит, это Джаспер охранял меня.
— Да. И как только мы с ним поняли, в чем дело, сразу стало легче. — Карета замедлила ход. Джеймс открыл дверцу, едва только колеса экипажа остановились у самой нижней ступеньки лестницы, ведущей на террасу, и выскочил первым. — Не стоит тревожить наших дам некрасивыми подробностями минувшего дня. Дело до утра потерпит. Не беспокойся, Ранд, я им сам все расскажу. А вы идите отдыхать — никто вам мешать не будет. Ночь-то какая чудесная!
Деликатность Джеймса удивила Ранда, и он — уже не в первый раз — подумал, что его двоюродный брат — не просто щеголеватый повеса, каким он обычно хочет казаться.
— Как ты успокоишь наших матерей?
Джеймс просунул голову внутрь кареты.
— Я собираюсь показать им свою руку. — Он поднял вверх ладонь с раздувшимися пальцами. — Пожалуюсь, что никогда больше не смогу играть на рояле.
— Ты же никогда и не играл на рояле, — удивился Ранд.
— Минут десять уйдет, пока они это сообразят, — и лукаво подмигнув, Джеймс взбежал по лестнице.
Джаспер придерживал дверцу, ожидая, пока хозяева выйдут, и Силван виновато сказала ему:
— Джаспер, я ошибалась насчет вас. Оказывается, вы меня столько времени охраняли?
— Так оно и было. Ох и заставили вы меня побегать, ваша милость. — Наклонившись внутрь кареты, Джаспер вытащил два дорожных одеяла и подал их Ранду.
— Я, конечно, хотел, чтоб лорд Ранд взял себе в жену девушку тихую и спокойную, но я ведь уже говорил вам, когда в первый раз вез сюда, у герцогов Клэрмонтских здравого смысла отродясь не бывало, а удобства и уют их не волнуют. Им лишь бы воевать да задираться. Вся эта семейка помешанная.
Ранд откинул голову и разразился бурным хохотом.
— Диву даюсь, как это Силван, выслушав такую рекомендацию, не велела поворачивать назад, даже не заезжая в имение.
— А, я-то сразу понял, что она тут задержится, еще когда она, не моргнув глазом, снесла ту бурю, которую вы ей устроили, как радушный хозяин. — Осторожно поддерживая Силван своей огромной лапищей, Джаспер наклонился над нею. — И, если дозволена мне такая дерзость, сказал бы я, что вы — герцогиня, достойная Клэрмонта.
Помирились! И Ранд облегченно вздохнул наблюдая церемонию заключения этого мирного договора. Потом Джаспер опять полез в карету! И, коснувшись кнутом полей своей шляпы, сказал:
— Как лорд Джеймс говорил, это замечательная ночка, чтоб посидеть на террасе. Надеюсь, что вам будет хорошо там. Счастливо.
Наконец они остались одни. Ранд взял руку Силван и поднес к своим губам. — Герцогиня, достойная Клэрмонта!
— Уж не знаю, почему это Джаспер сказал такое. — Она смущенно опустила руку и задумчиво посмотрела вокруг.
— С чего это они так уверены, что мы хотим остаться на террасе?
— Да ночь уж очень хороша. — Он показал сначала на верхний этаж дома, где в каждом окне мерцали огни свечей, а потом на узкую полосу горизонта, на край земли и неба, откуда лился призрачный свет луны. — Чудесно!
— Но у тебя наверняка болят ноги. Стоило бы дать им хоть немного покоя.
— Нашла о чем тревожиться! Мрамор — камень мягкий, да мы еще накроем его вот этим. — Ранд показал на одеяла, вынутые из кареты, которые он все еще держал под мышкой.
— Но ты же…
Приложив палец к ее губам, он сказал:
— Доверься мне.
Была уже глубокая ночь, и Ранд не мог видеть ее лица, но он знал, что в глазах Силван стоят слезы. Все замерло вокруг — и в этой глубокой тишине застыли двое. Потом Силван негромко сказала:
— Я тебе доверяю.
Ранд обнял ее и повел вверх по лестнице.
Когда они дошли до террасы, вдруг разом Погасли все окна в нижнем этаже, как будто кто-то нарочно задул свечи. Неужто все обитатели дома, вся прислуга прильнула в этот момент к окнам, чтобы проследить за тем, как разворачивается действие пьесы, актеры которой более, всего желали бы отсутствия всякого зрителя? Или же, напротив, все, встав на цыпочки, поспешили удалиться, чтобы супружеская пара была вольна в мире и покое разрешать все свои сомнения?
— Соглядатаи, — бросил Ранд в сторону окон нижнего яруса и направился в самый уединенный уголок террасы. Тут он расстелил одеяла и подал знак Силван. Она укуталась в одно из них, поджав под себя ноги и обхватив колени руками. Ранд сел рядом, накинув сверху второе покрывало так, чтобы обоим им не было холодно.
— Ты только погляди, — сказал он. — Не помню ночи, чтобы была так хороша, как эта.
Месяц светил достаточно ярко, чтобы он мог различить во мраке ее откинутую назад голову, но все же не настолько сильно, чтобы в лунном свете утонули звезды. А звезд высыпало… Их там, на небе, были миллионы.
— Миллионы, и миллионы, и миллионы, — задумчиво произнес Ранд. — Они испещряют черноту Вселенной причудливыми узорами. Куда ведут эти звездные тропинки, как ты думаешь?
— Я не знаю. — Запрокинув голову, Силван пыталась проследить всю светящуюся дорожку Млечного Пути, пересекающую небосвод. — Может, и мы однажды двинемся по этим тропинкам?
— Однажды, — как эхо, повторил он вслед за нею. — Столько звезд, мы никогда их не пересчитаем. Старые люди говорят, что звездочки — это души умерших людей. — Он положил руку на ее плечо. — Одна звездочка — это, значит. Гарт. Да?
Она повернулась к нему и улыбнулась.
— Хорошо бы так. — Потом улыбка слетела с ее губ. — А Брадли Доналду тоже звезда досталась?
— Вряд ли. — Ранд покачал головой. — Это, наверное, не всем дано — после смерти людям светить. А отец Доналд своей звезды лишился. В наказание за все, что он совершил.
— Да, это справедливо, — согласилась Силван.
— А как по-твоему, по звездочке на каждого парня, ну, из тех, что погибли у Ватерлоо, досталось?
Она шумно вздохнула.
— Я думаю, на всех хватило.
— По-моему, там они. Видишь, как задорно мигают? Это они для тебя мерцают, Силван. Им же иначе никак невозможно поблагодарить тебя.
— За что? — Она уже ни на него не глядела, ни на звезды — уставилась вниз, на свои ладони, разглаживающие плед.
— За то, что ты старалась вернуть их к жизни. И еще за то, что ты их оплакивала, когда…
— Когда я их убивала?
Он обхватил ее за плечи и притянул к себе так, что лицо Силван оказалось напротив его, а потом, когда она снова подняла глаза, твердо сказал:
— Ты их не убивала. — Я-то лучше знаю. — Она откинула волосы, упавшие ей на лицо. — Бывали такие солдатики, которых приносили до того израненными, что непонятно было, как они не умерли еще на поле боя. Но бывали такие, которые умирали потому, что мы не знали, как им помочь. Бог призвал их в лоно Свое, — так я себя утешала, но ведь коль уж Бог послал меня туда, чтоб я им помогала, то почему Он не даровал мне те знания и те лекарства, без которых никак невозможно исцелить раненых. Почему они должны были умереть?
Как бы Ранду хотелось найти слова, которые облегчили бы муки Силван, но он не знал этих слов.
А Силван продолжала ломким, надтреснутым голоском:
— И были такие, что меня проклинали. Но почти все цеплялись за меня в последней надежде. Никто не хотел умирать. И во всем этом не было ни отречения, ни смирения, ни достоинства. — Она замолчала, созерцая звезды, а Ранд затаил дыхание ожидая продолжения. — Был там один парень… Никогда мне его не забыть. Звали его Арнолд Джоунз. Здоровенный, как буйвол, а вот не пощадила его пуля, прямо в грудь угодила. Все считали, что он не очень умен, но это лишь потому, что он был всего лишь рядовым, самым заурядным солдатом. Свои страдания он переносил молча, чтобы не давать никому знать о той боли и о том ужасе, которые разрывали его изнутри. — Она повернулась к Ранду. — И трусом он не был. Нет, нет. Просто это был совсем еще молоденький мальчик. Он еще не брился, и подбородок у него такой гладкий был, словно его котенок долго вылизывал…
Ее голос сорвался, и Ранд почувствовал, что Силван на грани истерики. И как можно более спокойно спросил:
— Ну и помогла ты юному Арнолду Джоунзу?
Силван исступленно замотала головой и вдруг безудержно рассмеялась. Она хохотала, хохотала и хохотала. Задыхалась от хохота и не могла остановиться. Истерический смех все усиливался. Ранд выпрямился, и этот жест заставил Силван испуганно отпрянуть назад. Она выставила вперед руку, как бы защищаясь от удара, и тогда Ранд догадался, что это был не первый приступ истерики, из которого ее выводили самым решительным образом.
Он опустил ее руки и прижал их к себе. Силван — медленно, болезненно, с трудом — приходила в себя.
— Помогла ли я ему? — Ее голос дрогнул. — Если все время стараться удержать уходящую жизнь — значить помогать, тогда да. Какая-то инфекция попала в его легкие. Доктор, который удалил пулю из его груди, сказал, что одно легкое серьезно задето, так что ничего удивительного не было в том, что он.., ну, Арнолд просто хотел, чтобы рядом была чья-то теплая рука и чтобы ее можно было коснуться, хоть изредка. Родни у него не было, сам он рос на улицах Манчестера, значит, выжил только благодаря своей смекалке. Вот почему я точно знаю, что глупым он не был. Это потому, что он.
Она отодвигалась от Ранда, отгораживалась от него. И от повествования своего тоже отгораживалась. Очень осторожно он попытался вернуть ее к разговору:
— Так ты держала его за руку?
— Он так страдал, так мучился. И только я как-то управлялась с ним, ведь он был здоровенный, как буйвол. — Она замялась. — Может, зря я это все рассказываю?
— Здоровенный, как буйвол, — повторил Ранд. — Но тебя он слушался. Потому что ты поддерживала его своей нежностью и добротой.
— И еще он голоса моего слушался. Я ему пела. — Она попробовала засмеяться, но голос был болезненно надтреснутым. — А вкусы-то у людей разные. Другим больным в палате это не нравилось, но Арнолд обожал колыбельные и еще всякие детские песенки. Да он и был ребенком. Таким здоровенным ребенком, которого мне надо было лелеять и выхаживать. — Она подтянула колени к груди, обхватила плечи руками и стала раскачиваться вперед и назад, как будто это движение могло заглушить боль.
— И долго ты за ним ухаживала?
— Несколько недель. Он был в госпитале с того момента, как я туда пришла, и вплоть до моего ухода оттуда.
Только теперь до Ранда дошло, что Силван неспроста начала рассказывать историю об этом юном солдате. Здесь-то, верно, и крылись корни трагедии, и сейчас Ранду предстояло выслушать исповедь Силван. — Так он живой был, когда ты оттуда ушла, так, выходит? Голос Силван совсем упал.
— Случилось так, что однажды вечером я ушла из госпиталя.., потому что надо же было мне хоть иногда отдыхать. Как только я вернулась в больницу, то сразу же поспешила к Арнолду, проведать его. Я знала, что никто за меня этого не сделает, так что всегда начинала обход с него. — Дыхание ее сбилось, и это было особенно заметно, когда она пыталась вздохнуть. — А его уже простыней накрыли, всего, даже глаза. Ой, какие дураки. Решили, что он умер.
Ранд оцепенел. Что это она говорит такое?
— А он что, не умер?
— Нет, он не умер. Нанна правду говорила. Я его еженощно вижу, он просит, он умоляет: «Спой мне колыбельную». — Она уронила лицо в колени, и не было никакой возможности заглянуть ей в глаза. — Я и не помню, как все было взаправду. Мне говорили, что я тогда слегка тронулась.
Ее сдавленный голос мучил его, изводил его, причинял страшную боль. Но ему надо было это знать, а Силван просто необходимо было рассказать об этом.
— Тронулась?
— Я пробовала оживить его. Пела ему, говорила с ним, баюкала его.
Ранд подумал, что она, должно быть, плачет, но, когда Силван подняла глаза, оказалось, что щеки ее сухи, а подбородок тверд.
— А он уже не жил целых четыре часа. Он похолодел уже.
Ранд едва сумел сдержать свой ужас.
Теперь она глядела ему прямо в лицо и говорила:
— Вот почему доктор Морланд отослал меня. После этой истории от меня толку в госпитале уже не было, и доктор понял, что больше я ему не помощница. Я вернулась в Англию и поселилась в доме своего отца, не переставая думать о том, что я видала и что я делала.., и мне хотелось себя убить. Верно, так бы и произошло, если бы Гарт не явился и не спас меня.
Надо было что-то говорить, но нужных слов не находилось. Да и откуда было Ранду взять слова, способные выразить всю его ярость из-за ее муки, все его восхищение ее мужеством и стойкостью, всю его нежность и любовь к ней?
— Вот теперь ты все знаешь, и, верно, хочешь, чтобы я уехала?
— Это еще куда? — захлебнулся он. Потом заговорил громко и требовательно:
— Куда это ты собралась?
— Ну, в Лондон или, — она пожала плечами, — в дом своего отца. Не все ли равно?
— Как это — все равно?! Собралась бросить меня, и говорит еще: «не все ли равно»?!
— Да не хочу я уходить от тебя, но я понимаю, что тебе противно…
Он и не заметил, как вскочил на ноги.
— Чтоб я больше от тебя таких слов не слышал! Я восхищаюсь тобой и тем, что ты делала, твоей храбростью и твоей силой. Я, конечно, тебя не стою, но я тебя уже заполучил и из своих рук не выпущу.
Силван только глядела на него широко раскрытыми глазами, словно не верила его словам, и он понял, что именно сейчас ему придется сделать ей очень важное признание.
Не хотел Ранд говорить с нею об этом. Вся гордость его восставала — но другого способа завоевать доверие и сочувствие Силван у него не было. Всего три месяца назад он был жалкой развалиной, прикованной к креслу. Его терзали отчаяние и страшные подозрения, и он вымещал все это на родных, давая выход буйству и злобе. А потом в один миг все изменилось, он чудесным образом излечился, он избавился от своих подозрений — и стал вдобавок герцогом Клэрмонтским.
Подобно всем предшествующим герцогам, ему надлежало быть сильным, непреклонным и стойким. Никак нельзя признаваться в слабости — потому что не может быть слабым герцог Клэрмонт… Но что, если он потеряет Силван? Она сидела у его ног, но ее душа оставалась ему недоступной, более того, она уходила, она пряталась от него. Он взял с нее клятву, но какое это имело значение, если он знал, что стоит ему однажды отвернуться, и она уйдет, может быть, навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43