Впрочем, немалое место в его мысленном монологе занимали и проклятия в адрес чересчур живучего и пронырливого Лакассаня. Ну что ему стоило, в самом деле, взять и просто умереть? Люди вокруг гибли тысячами, а этому – хоть бы что... Да черт с ним, пускай бы жил, но где-нибудь подальше! Какое же нужно иметь везение, чтобы посреди огромного поля, в дыму и пламени, между двух сражающихся насмерть армий, повстречать именно того человека, видеть которого в данный момент ты совершенно не хочешь!Всякий раз, когда поблизости свистела пуля или низко над головой пролетало пушечное ядро, пан Кшиштоф оглядывался на Лакассаня, моля бога о том, чтобы француза убило. Но небо не слышало его молитв, и пан Кшиштоф, оглядываясь, все время видел издевательскую улыбку своего спутника, который, словно заколдованный, по-прежнему оставался цел и невредим. Он даже не пригибался, словно у него вовсе не было нервов, и с презрительным видом наблюдал за поклонами пана Кшиштофа.Вскоре они оказались в расположении русских войск и, будучи остановленными, узнали у окликнувшего их офицера, как проехать к командному пункту генерала Петра Ивановича Багратиона. Получив подробные указания, они пустились вскачь по разбитой снарядами деревенской улице, провожаемые сочувственными и одновременно завистливыми взглядами тех, кто стоял в резерве, до поры не имея возможности принять участие в баталии. Двое оборванных и окровавленных, но державшихся молодцами гусар, которые вернулись с батареи Раевского, вызывали всеобщее одобрение. Со всех сторон доносились вопросы, касавшиеся хода сражения; пан Кшиштоф на скаку коротко и неопределенно отвечал любопытным, а Лакассань, дурно изъяснявшийся по-русски, благоразумно помалкивал, ограничиваясь нетерпеливыми взмахами руки, означавшими, что он очень спешит.Чем ближе подъезжал пан Кшиштоф к указанному встреченным на околице офицером месту, тем чаще и сильнее билось у него в груди сердце. Еще оставалась надежда, что проклятого Лакассаня все-таки найдет какое-нибудь шальное ядро. В таком случае пан Кшиштоф исполнил бы поручение Ермолова, как минимум, наполовину, то есть разыскал бы Багратиона и передал ему слова оставшегося на батарее генерала, после чего он был бы свободен и мог убираться на все четыре стороны. Но по мере продвижения вперед эта надежда таяла: проклятый француз, словно заговоренный, как ни в чем не бывало ехал рядом, продолжая презрительно скалить зубы, жутко белевшие на покрытом грязью лице. Огинский плохо представлял себе, каким образом ему удастся выполнить безумный замысел Лакассаня – убить Багратиона. То есть, сделать это было не так уж сложно: просто подъехать вплотную, выстрелить в упор из пистолета и подохнуть, как собака, под клинками офицеров свиты. Беда была в том, что погибать пану Кшиштофу совершенно не хотелось, но он понятия не имел, как этого избежать.Наконец, впереди показалась плотная группа военных, стоявших на пригорке рядом с разрушенным сараем. Среди зеленых с красными отворотами мундиров мелькали офицерские плюмажи и золотое шитье генеральских мундиров. Обогнав пана Кшиштофа, туда проскакал человек в генеральской форме, и ехавший рядом Лакассань коротко бросил, как выстрелил:– Коновницын.Вокруг продолжался бой, земля дрожала от рева орудий и топота огромных масс конницы. На глазах у пана Кшиштофа ядро разнесло в щепы деревенскую избу; расщепленное бревно упало под ноги его лошади, и та шарахнулась в сторону, так что Огинский едва удержался в седле. Несмотря на то, что сражение длилось уже более семи часов, огонь с обеих сторон не только не ослабевал, но, казалось, усиливался с каждой минутой. Отупевший от гула и грохота, смертельно усталый пан Кшиштоф постепенно начал свыкаться с мыслью, что ему не уйти живым с этого поля. Он более не мог распоряжаться своей жизнью; все, что ему оставалось, это самому выбрать способ, которым он умрет.Позади него с треском разорвалась граната. Оглянувшись через плечо, он увидел, как лошадь Лакассаня встала на дыбы. В густом дыму мелькнули широко раскинутые в поисках опоры руки француза; пан Кшиштоф заметил отлетевший в сторону, страшно смятый осколком гусарский кивер и дал шпоры своему испуганному скакуну. Взмыленная лошадь рванулась вперед из последних сил. На всякий случай Огинский оглянулся еще раз и заскрежетал зубами от бессильной злости: невредимый Лакассань, по-прежнему крепко сидя в седле, скакал за ним следом, скаля зубы в безумной ухмылке. Голова его была непокрыта, и оставалось лишь сожалеть о том, что осколок гранаты, сбивший с француза кивер, не прошел на полвершка ниже.Пана Кшиштофа практически без задержки пропустили к Багратиону. Его растерзанный вид и густо перепачканный кровью мундир послужили ему наилучшим паролем – ни у кого из свиты генерала не возникло даже тени сомнения в важности привезенных окровавленным гусаром сведений. Лакассань остановил коня чуть поодаль и спешился, отвечая на вопросы окруживших его русских офицеров в основном жестами и междометиями. Пан Кшиштоф нашел в себе силы поразиться спокойному мужеству француза, граничившему с настоящим сумасшествием и позволявшему Лакассаню совершенно непринужденно держаться в столь небывалой и опасной ситуации. “Сумасшедший” – окончательно решил для себя пан Кшиштоф и, отвернувшись от своего безумного спутника, шагнул к Багратиону.– Ваше сиятельство, – хрипло отрапортовал он, – я только что с батареи Раевского. Генерал Ермолов послал меня выяснить положение дел на левом фланге, дабы я мог донести обо всем главнокомандующему. Спешу также сообщить вам, что геройскими усилиями наших войск под началом генералов Ермолова и Кутайсова батарея отбита у неприятеля.– Здесь генерал-квартирмейстер Толь, – ответил Багратион. – Он только что от светлейшего и собирается скакать обратно. Тем не менее, благодарю вас. Судя по вашему виду, вы побывали в самом пекле и, получив ранение, остались в строю. Назовите ваше имя, сударь, чтобы Россия знала, чьей кровью куплено ее освобождение от супостата.“Да уж, – подумал пан Кшиштоф, – чтобы Россия знала... Право, если я сделаю то, зачем сюда приехал, мое имя действительно войдет в анналы истории рядом с именами Герострата и тех римских сенаторов, что закололи кинжалами Цезаря. Правда, что касается меня, то я предпочел бы небольшую пожизненную ренту даже самой громкой посмертной славе, но, увы, от меня сейчас зависит очень мало, почти ничего...”– N-ского гусарского полка поручик Огинский, – механически представился он именем своего кузена, надеясь на то, что трюк, который сработал с Ермоловым; сойдет и для Багратиона.Эффект, однако, получился несколько неожиданным. Багратион вздрогнул, удивленно поднял густые черные брови и внимательно вгляделся в лицо пана Кшиштофа.– Позвольте, – сказал он с несвойственной ему растерянностью, – если вы Огинский, то с кем же я имел удовольствие беседовать не далее как вчера? Или вы за ночь так сильно постарели, что сделались непохожи на самого себя?Пан Кшиштоф понял, что попал впросак. Он никак не предполагал, что кузен Вацлав успел не только добраться до расположения русских войск, но и повидаться с самим Багратионом. Ситуация складывалась самая что ни на есть щекотливая, и пан Кшиштоф принялся выкручиваться.– Виноват, ваше превосходительство, – почтительно сказал он, – но это недоразумение, к которому я давно привык. У меня есть кузен, который служит со мной в одном полку. Он моложе меня, но быстрее продвигается по службе, так что мы оба поручики, хотя и служим в разных эскадронах. Из-за нашей фамилии столь часто возникает путаница, что я давно подумываю о переводе в другой полк. Жаль лишь расставаться с товарищами...Пан Кшиштоф врал напропалую, почти не слыша собственного голоса и не слишком заботясь о правдоподобии. Уже на середине своей речи он вдруг сообразил, что признаваться в родстве с Вацлавом Огинским ему не стоило: проклятый кузен вполне мог рассказать князю о роли своего родственника в похищении иконы Святого Георгия. “Матерь божья, – в отчаянии подумал пан Кшиштоф, – ну что мне стоило назваться любой из тысяч известных мне фамилий! Вот и все, теперь я пропал окончательно. В лучшем случае меня ждет Сибирь, в худшем – виселица...”– Любопытно, – сказал Багратион. – Любопытно и не слишком...Вероятно, он хотел сказать: “не слишком правдоподобно”. Пану Кшиштофу почудилось даже, что он услышал это собственными ушами, и его спина мигом покрылась липкой испариной. Он невольно напряг мускулы ног, готовясь бежать, как заяц, кулаками и зубами прокладывая себе путь к спасению, но тут земля у него под ногами слегка содрогнулась, словно где-то рядом сильно ударила копытом лошадь, и прямо у себя над ухом пан Кшиштоф услышал чей-то испуганный крик: “Граната!”Он резко обернулся, и его глаза, словно притянутые магнитом, мигом отыскали бешено крутившийся на земле черный мячик гранаты, окутанный белым дымком от горевшего и рассыпавшего во все стороны снопы оранжевых искр запала. До гранаты было никак не более трех шагов, и пану Кшиштофу стало окончательно ясно, что он погиб – на сей раз решительно и бесповоротно. Слова, которые собирался сказать Багратион, не имели теперь никакого значения. “Мертвые сраму не имут”, – некстати вспомнилось пану Кшиштофу.Он оцепенел, не в силах пошевелиться от леденящего ужаса, навеянного дыханием близкой смерти. Его взгляд был намертво прикован к вертевшемуся на голой вытоптанной земле ядру, и в то же время он с необыкновенной ясностью видел все, что его окружало, – казалось, даже то, что было сзади и никак не могло попасть в поле его зрения. Он видел пригнувшихся, присевших, даже упавших на землю офицеров и генералов, застывших в нелепых и неестественных позах; он видел вспухавшие над полем далекие и близкие дымы и острый блеск оружия; и еще он видел Лакассаня, который, всеми забытый и никем не замечаемый, стоял в свободной, даже небрежной позе и целился куда-то из пистолета. Огинскому показалось, что Лакассань целится в него, и он удивился: зачем, если он и так, можно сказать, мертв? В следующее мгновение он понял, что француз, воспользовавшись удобным случаем, задумал застрелить Багратиона.Пистолетный выстрел слился с кашляющим треском лопнувшей гранаты. Пан Кшиштоф увидел дымок на срезе пистолетного ствола, а секундой позже грубая нечеловеческая сила швырнула его оземь так, что весь воздух в одно мгновение выскочил из его легких. Борясь с удушьем и не понимая, жив он или уже умер, Кшиштоф Огинский лежал на земле и слушал комариный писк в ушах, пришедший на смену всем остальным звукам.Вокруг суетились какие-то люди, не обращавшие на него внимания, словно он и впрямь был неживым предметом. Они размахивали руками, как провинциальные актеры-трагики, разевали в бесшумном крике рты и метались из стороны в сторону, словно у них в доме случился пожар. Собрав все силы, пан Кшиштоф приподнялся на локте и, с огромным трудом держа словно налитую свинцом голову прямо, огляделся по сторонам. Он почти сразу увидел лежавшего на земле в двух шагах от него Багратиона, вокруг которого суетились офицеры свиты. Шпага и треуголка князя валялись на земле, и кто-то возился с левой ногой генерала, перевязывая ему колено. Пан Кшиштоф не знал, что послужило причиной ранения – французская граната или пуля Лакассаня, да это его и не интересовало. Он был уверен, что умирает, и все, что происходило вокруг, потеряло для него какое бы то ни было значение. “Как нелепо”, – подумал пан Кшиштоф и, опустившись на землю, стал ждать прихода смерти.Кшиштоф Огинский не умер. Вероятно, в списках, заготовленных смертью на этот страшный день, его имя не значилось. На перевязочном пункте, куда его доставили в тряской двуколке, запряженной худой обозной клячей, валившийся с ног от нечеловеческой усталости пожилой хирург осмотрел его и удивленно поднял брови: после своих приключений на батарее пан Кшиштоф имел вид смертельно раненого, истекающего кровью и находящегося при последнем издыхании человека, тогда как на самом деле полученные им увечья ограничивались легкой контузией, широкой царапиной на лбу и небольшой рваной раной левого предплечья. Узнав от врача о том, что его жизни ничто не угрожает, Огинский поначалу не поверил, но, когда перевязка закончилась и ему было предложено покинуть перевязочный пункт своим ходом, стало окончательно ясно, что хирург и не думал шутить. Пан Кшиштоф осторожно спустил ноги с дощатого стола, на котором его перевязывали, и неуверенно встал. Голова у него кружилась и болела, в ушах звенело от контузии, ныла перевязанная рука, но все остальное как будто и впрямь было цело и невредимо. Пан Кшиштоф сразу почувствовал себя лучше, и липкий холодный пот, который не переставая сочился из всех его пор на протяжении последнего ужасного часа, мигом высох. Огинский понял, что смерть и на этот раз обошла его стороной, и несколько воспрянул духом.На утоптанной до каменной твердости, залитой кровью площадке вокруг полотняной палатки перевязочного пункта яблоку негде было упасть от лежавших и сидевших прямо на земле раненых. Многие из них издавали мучительные стоны, кто-то громко молился, кто-то матерно ругался слабым задыхающимся голосом; иные, самые тяжелые, лежали молча и неподвижно, очевидно, находясь между жизнью и смертью. Пан Кшиштоф подумал, что мог бы сейчас выглядеть точно так же, как эти несчастные, а может быть, и хуже. Граната взорвалась совсем рядом, и то, что он отделался царапинами, было настоящим чудом. Тут до него дошло, что Лакассань, скорее всего, посчитал его убитым, и пан Кшиштоф возликовал: избавление от этого жуткого типа казалось ему подарком судьбы – не менее драгоценным, чем чудесным образом обретенная заново жизнь.К перевязочному пункту то и дело подъезжали телеги с ранеными. Бородатые ополченцы в полувоенной одежде и фуражных шапках, с заткнутыми за пояс остро отточенными топорами правили лошадьми и помогали санитарам сгружать раненых с подвод. Они переговаривались между собой грубыми голосами, так коверкая на свой лад многие слова, что их язык был почти непонятен пану Кшиштофу. Проходя мимо Огинского, они косились на него с опасливым уважением: вид рослого черноусого гусара в испачканном землей и кровью мундире, с обмотанной кровавым бинтом головой и висящей на перевязи забинтованной рукой поневоле внушал почтение. На груди у пана Кшиштофа болтался чужой орден, на боку висела большая сабля с серебряным офицерским темляком; по старой привычке Огинский держал грудь колесом, как оперный тенор или балетный танцор, что в сочетании с бинтами, шпорами и саблей действительно придавало ему весьма внушительный и воинственный вид. Уразумев, что непосредственная опасность миновала, трусливый авантюрист мигом оправился, встряхнулся, как это делает выбравшаяся из-под крыльца курица, расправил перышки и преобразился в героя, не щадившего живота своего за отечество.Он видел, как из соседней палатки вынесли носилки, на которых кто-то лежал, по грудь укрытый испачканной кровью простыней. Вокруг носилок, мешая санитарам, увивались какие-то люди в адъютантских мундирах. Лицо человека, лежавшего на носилках, показалось Огинскому знакомым, но только встретившись с этим-человеком глазами, пан Кшиштоф сообразил, что видит Багратиона.Багратион был жив и находился в сознании. Это означало, что попытка Лакассаня застрелить князя по какой-то причине провалилась. Возможно, французу помешала та самая граната, а может быть, что-то еще – пану Кшиштофу это было неинтересно. Для него не имело ни малейшего значения, жив Багратион или уже умер. Главное, что Лакассань куда-то исчез, и пан Кшиштоф от души надеялся, что кровожадный урод остался лежать среди изувеченных трупов на поле боя, сам такой же неподвижный и холодный, как и они. Теперь можно было с легким сердцем возвращаться к Мюрату и доложить маршалу, что от его, пана Кшиштофа Огинского, руки пал генерал Кутайсов, а Багратион, хотя и остался в живых, надолго выведен из строя. Не беда, что не осталось ни одного свидетеля, который мог бы это подтвердить: отсутствие Кутайсова и Багратиона в рядах русской армии скажет само за себя. Мюрат, конечно, предпочел бы, чтобы вместо Лакассаня погиб Огинский, но деваться ему будет некуда: он обещал заплатить, и он заплатит.Багратион повернул неестественно бледное лицо к одному из адъютантов и что-то сказал. Адъютант, низко склонившись к носилкам, выслушал его, кивнул и, придерживая шляпу, быстрым шагом направился к пану Кшиштофу. Огинский насторожился, вспомнив неприятный эпизод, имевший место во время его беседы с князем. Что, если Багратион заподозрил в нем шпиона?Пан Кшиштоф огляделся, постаравшись сделать это как можно незаметнее.
1 2 3 4 5 6 7