– Этот слизняк не сможет причинить мне вреда. Он раздавлен, неужели вы не видите?Когда веревки были перерезаны, Мюрат нетерпеливым жестом удалил из палатки посторонних и снова повернулся к Огинскому, который, по-прежнему не поднимая головы, растирал затекшие запястья.– Отлично, – негромко, но очень ядовито проговорил маршал. – Бесподобно, черт подери! Признаться, в жизни своей не видел более жалкого зрелища, а я, поверьте, повидал немало. Любопытно, есть ли у вас что-нибудь, что могло бы послужить если не оправданием, то хотя бы объяснением ваших странных и нелепых поступков? Что это за вид? Где вы пропадали столько времени? И где, наконец, икона, за которой вы были посланы? Я знаю, что она была у вас в руках уже почти месяц назад. Где вас носило все это время?– Мне нечего сказать, сир, – после долгой паузы глухо проговорил Огинский, не поднимая головы. – Я сделал все, что мог, но этого оказалось недостаточно. Теперь моя жизнь в ваших руках. Вы вольны отнять ее, если вам угодно.Мюрат в великом раздражении сломал перо, скомкал его в кулаке и отшвырнул в сторону.– Ба! – воскликнул он, резким движением садясь прямо и подаваясь вперед. – Отнять! Отнять вашу жизнь! Да с чего вы взяли, что она мне нужна? Каждый день я отнимаю жизни сотнями, а то и тысячами – на то и война, знаете ли. На что мне ваша жизнь? Мне нужна была икона – икона, а не ваша никчемная жизнь, понимаете ли вы это, сударь?! Я мог сделать вас человеком, а вы предпочли превратиться в бездомного пса, пытающегося укусить руку, которая его кормит. Отнять вашу жизнь! Бог мой, как это пошло! Вы жалкий комедиант, Огинский. Вы покойник независимо от того, прикажу я вас повесить или отпущу на все четыре стороны. Для вас все кончено. Вы лишились моего покровительства, и лучшее, на что вы теперь можете рассчитывать, это быть прирезанным в каком-нибудь грязном притоне за карточное плутовство.Сердитым жестом налив себе вина, Мюрат залпом осушил бокал. Пан Кшиштоф при этом с трудом сглотнул и поспешно отвел глаза: гневные речи маршала трогали его гораздо меньше, чем мучительная жажда, которую он испытывал в течение нескольких последних часов. Все, что говорил Мюрат, было пустым звуком: Огинский давно приготовился к худшему. Он не нуждался в напоминаниях о том, что его жизнь закончена. У пана Кшиштофа не осталось ровным счетом ничего, чем он мог бы дорожить, и он не видел способа исправить положение. Даже его честолюбивые мечты стать человеком, который подорвал боевой дух русской армии, похитив высокочтимую икону святого-воителя, рухнули: он уже знал о том, что икона объявилась в лагере русских.– Ну, – раздраженно бросил Мюрат, – вы так и будете молчать?Огинский провел ладонью по своему небритому грязному лицу и пожал плечами.– Я не знаю, что сказать, сир, – ответил он. – Я виноват перед вами и жду решения своей судьбы. Обстоятельства оказались сильнее меня. Я проиграл и готов оплатить проигрыш.Мюрат внимательно всмотрелся в его жалкую фигуру и незаметно усмехнулся. Перед ним стоял, несомненно, конченый человек – не человек, собственно, а лишь его пустая, ни на что не годная оболочка. Но изворотливый ум гасконца уже нашел решение проблемы. Сломанный клинок не годится для боя, но его можно использовать для одного-единственного смертельного удара в спину. Моральная сторона дела не волновала маршала: он давно усвоил, что на войне храбрость без хитрости немногого стоит.– Слова, – проворчал он, снова наполняя свой кубок. – Слова, слова, слова... Из всей этой кучи слов чего-то стоит только одно. Вы сказали, что виноваты, и я с этим согласен. И какой же вывод следует из этого сделать?– Я уже сказал... – начал Огинский, не вполне понимая, чего от него хотят, и желая только, чтобы эта пытка поскорее закончилась.– Я слышал, что вы сказали, – перебил его Мюрат. – Вы сказали выспреннюю чушь, лишенную всякого смысла. Вы сказали, что готовы оплатить проигрыш, но что это значит? Значит ли это, что вы готовы безропотно сунуть голову в петлю? Признаюсь, созерцание того, как вы сучите ногами в воздухе, доставило бы мне некоторое удовольствие – увы, кратковременное и давно утратившее прелесть новизны. И потом, ваше согласие или несогласие в таком случае не имеет ни малейшего значения. Короче говоря, ваша смерть не послужит для меня достаточным удовлетворением. Поищите другой ответ, сударь.Пан Кшиштоф медленно поднял голову, и в его потухших глазах сверкнула искра надежды. Он видел всепонимающую, презрительную усмешку, игравшую на смуглом горбоносом лице Мюрата, но эта оскорбительная усмешка ничуть его не трогала. Зато пышная пена кружев на белоснежной рубашке маршала, его унизанная перстнями рука, изящно сжимавшая драгоценный бокал, парчовое покрывало кровати, резные ножки столика и даже полотняные стены шатра вдруг предстали перед Кшиштофом Огинским в своем истинном значении. Это была настоящая жизнь – привольная, роскошная, ни в чем не знавшая отказа и разительно отличавшаяся от того полузвериного существования, которое пан Кшиштоф вел на протяжении нескольких последних недель. А ведь это было всего лишь жалкое подобие того великолепия, которое могло бы окружать его в Париже или Варшаве!Огинский осторожно потянул носом и почувствовал тонкий запах духов, которыми пользовался Мюрат. В следующее мгновение он внезапно ощутил жуткую вонь, исходившую от его собственного немытого тела, и содрогнулся от отвращения к тому, во что превратился. Умирать в таком непотребном виде было чертовски обидно.Выражение лица Мюрата яснее всяких слов говорило о возможности выбора между жизнью и смертью. Пан Кшиштоф не сомневался, что проклятый гасконец опять измыслил какой-то изуверский и совершенно невыполнимый план, но терять было нечего. Пан Кшиштоф вдруг понял, что хочет жить во что бы то ни стало, и не просто жить, а жить хорошо, богато и независимо. Нужно только немного отдохнуть, и он снова будет готов драться за свое благополучие до последней капли крови – чужой крови, естественно, а не своей. Обрести покой в смерти, – господи Иисусе, какая чушь! Такими мыслями можно утешаться, только потеряв всякую надежду. Теперь пан Кшиштоф понял свою основную ошибку. Он решил, что Мюрат будет жаждать его крови, недооценив тем самым гасконского хитреца. В самом деле, какая ему польза от мертвого Огинского? Зато Огинского живого можно снова послать на смерть...– Сир, – осторожно сказал он, – неужто вы подаете мне надежду на прощение?– Прощение нужно заслужить, – резко ответил Мюрат, – и поверьте, сударь, сделать это будет очень непросто.– Я готов на все, – делая шаг вперед, горячо ответил пан Кшиштоф. – Моя жизнь принадлежит вам, сир.Горячность его была сильно преувеличена, но он чувствовал, что это именно то, чего ждет от него Мюрат.Маршал выставил перед собой ладонь.– Отлично, сударь, отлично, – поспешно сказал он. – Я ценю вашу преданность, но не соблаговолите ли вы вернуться на свое место? От вас разит, как от дохлой свиньи, Огинский. Это, если угодно, запах дезертирства... Вам необходимо смыть его, мой друг.– Я готов, – повторил Огинский, возвращаясь на свое место у входа и делая вид, что не заметил оскорбления. Полная опасностей и унижений жизнь авантюриста привела к тому, что честь пана Кшиштофа сделалась весьма гибкой и растяжимой, как каучук, – словом, такой, что из нее можно было при желании вить веревки. – Приказывайте, сир.– Учтите, сударь, – сказал Мюрат, – что выполнить мое поручение будет очень трудно. Это предприятие почти так же опасно, как восхождение на эшафот, но при этом еще и намного сложнее и хлопотнее. Шансов уцелеть у вас почти не будет, зато, если вы вернетесь с победой, я не поскуплюсь, даю вам слово чести. Впрочем, вы можете отказаться. В таком случае я просто прикажу вас повесить, и вы умрете быстро и без хлопот. Ну, что скажете?– Я готов, – в третий раз повторил пан Кшиштоф и с удивлением почувствовал, что действительно готов снова схватиться один на один со своей несчастливой судьбой.Около полудня 26 августа пан Кшиштоф спрыгнул с седла на устланное опавшей листвой дно неглубокого, поросшего кустами оврага менее чем в полуверсте от деревни Семеновское. Оглядевшись по сторонам, он не заметил ничего подозрительного и только было собрался вздохнуть с облегчением, как в небе, прямо у него над головой, со страшным треском лопнула граната. Огинский инстинктивно присел, удерживая за повод рванувшуюся в сторону лошадь. Один из сопровождавших пана Кшиштофа кавалеристов покачнулся в седле, завалился назад и боком, очень тяжело и некрасиво, свалился с коня.Еще одна граната разорвалась на склоне оврага, выбросив султан белого дыма и брызнув во все стороны комьями земли и горячими осколками. Сквозь трескотню ружейных залпов и непрерывный гул артиллерии откуда-то слева донеслось приглушенное расстоянием “ура!”, означавшее, что русская пехота опять пошла в контратаку. Через овраг то и дело с отвратительным, леденящим душу визгом перелетали черные мячики пушечных ядер. За некоторыми тянулись едва заметные дымные хвосты – это были гранаты.Пан Кшиштоф отер белой перчаткой потное, покрытое пороховой копотью лицо, отчего перчатка мгновенно сделалась серой, и вынул из кармана короткую трубку. Вокруг кипела самая страшная битва из всех, которые доводилось видеть Огинскому, и он испытывал настоятельную потребность немного перевести дух и успокоиться, прежде чем снова очертя голову броситься в этот ревущий и вопящий на разные голоса ад. Кроме того, ему следовало как следует обдумать свои дальнейшие действия. Составленный для него Мюратом черновой план никуда не годился, как всегда оказываются ни на что не годными все составленные накануне сражения подробные диспозиции. Русские войска стояли и перемещались по полю совсем не так, как ожидалось, и пан Кшиштоф, который, согласно плану Мюрата, должен был нанести русской армии удар в спину, никак не мог эту спину отыскать. Всюду, куда бы он ни направился, его встречали стены штыков, частоколы грозно уставленных пик, молнии обнаженных сабель и свинцовый град пуль. Он потерял уже пятерых членов своего небольшого отряда – потерял безо всякой пользы для дела, просто потому, что без потерь провести группу людей через это грохочущее пекло не было никакой возможности.В момент выхода из лагеря в отряде Огинского было два десятка кавалеристов – отчаянных рубак и отборных сорвиголов, как отрекомендовал их пану Кшиштофу сам Мюрат, знавший толк в кавалерии и наездниках. Пана Кшиштофа удивила та воистину волшебная быстрота, с которой был сформирован этот отборный отряд. Этому могло быть множество объяснений, но наиболее правдоподобными Огинскому казались два: первое – что отряд был сформирован заранее и только ждал случая быть пущенным в дело, и второе – что Мюрат сам не верил в успех своего замысла и послал на верную погибель первых подвернувшихся под руку людей во главе со своим провинившимся порученцем. Так или иначе, теперь под началом пана Кшиштофа Огинского осталось полтора десятка сабель, с которыми, по замыслу маршала, он должен был если не решить исход сражения, то, по крайней мере, бросить на чашу весов жизнь одного из самых прославленных и талантливых русских полководцев.“Исход сражения, – сказал ему Мюрат в тот памятный вечер, – сплошь и рядом зависит от нелепейших мелочей: не вовремя пролившегося дождя, застрявшего в грязи обоза, изданного каким-нибудь идиотом панического вопля или случайной пули, оборвавшей жизнь храброго генерала. Я не господь бог и не могу пролить дождь на головы русских. Не в моей власти поразить Кутузова молнией, но организовать шальную пулю, которая в нужное мне время просвистит в заранее выбранном месте, я, как мне кажется, могу. Поправьте меня, если я ошибаюсь”. – “О нет, сир, – отвечал на это пан Кшиштоф, – вы совершенно правы. Вопрос лишь в том, что это за место и что за время. Рука же, которая наведет пистолет в цель и спустит курок, находится в вашем полном распоряжении”. – “Прекрасно, – сказал Мюрат, – превосходно! Я не сомневался в вашей преданности. Однако мне кажется, что существует еще один вопрос, который необходимо решить прежде, чем вы отправитесь в путь. Преданность требует награды, не так ли? Я хочу, чтобы вы знали: в случае успеха вас ждет богатство и моя горячая дружба. Что же касается неудачи... Единственным оправданием в таком случае для меня будет ваша смерть на поле боя. Если же вы не выполните моего поручения и останетесь при этом в живых, я лично позабочусь о том, чтобы ваша жизнь была короткой и полной неприятностей. Это не угроза, сударь. Я лишь хочу, чтобы вы как следует уяснили свое положение. Вы обязаны все время находиться в самом пекле, лезть из кожи вон, не жалеть себя и своих людей ради достижения поставленной перед вами цели: обезглавить русскую армию, вывести из строя как можно больше генералов, внести в ряды русских путаницу и неразбериху и тем содействовать победе французского оружия. Вы понимаете, надеюсь, о чем я говорю. Убитый командир полка – это уже хорошо, но меня интересует дичь покрупнее”. – “Кутузов, сир? – спросил пан Кшиштоф, уже успевший понять, что поручение Мюрата – лишь другой, более изощренный вид казни. – Вам нужна голова фельдмаршала?” – “Это было бы просто превосходно, – ответил Мюрат. – Но будем реалистами: Кутузова вам, скорее всего, не достать. Старик не полезет на поле боя с саблей наголо, а прорваться в его ставку – дело немыслимое. Кутузов – мозг русской армии, но даже самый могучий мозг будет беспомощен, если отделить его от тела. Убейте Багратиона, убейте Ермолова, Воронцова, Коновницына, и перед нами окажется руководимое кучкой бездарей стадо, как это было при Аустерлице...”Пан Кшиштоф вынул из другого кармана кожаный кисет, и тут на его плечо опустилась чья-то ладонь. Он обернулся и увидел узкоплечего невзрачного человечка с пустым взглядом холодных рыбьих глаз и вытянутым унылым лицом, которое по обыкновению казалось сонным и как бы не вполне живым. Венгерка и ментик русского гусара смотрелись на нем, как седло на корове, простреленный навылет кивер косо сидел на поросшей редкими бесцветными волосами остроконечной, похожей на огурец голове. Это нелепое создание прозывалось Лакассанем и было опаснее лесной гадюки. Пан Кшиштоф не раз слышал об этом бесцветном убийце, верой и правдой служившем своему господину, и теперь получил возможность познакомиться с ним накоротке благодаря сомнительной любезности короля Неаполя.Лакассань был ядовитым зубом во рту Мюрата, его верным кинжалом и не дающим промаха пистолетом. Это был прирожденный шпион и наемный убийца, и то, что Мюрат приставил его к Огинскому, яснее всяких слов говорило о степени доверия, которое маршал испытывал к пану Кшиштофу. Пока этот похожий на трупного червя человек находился рядом, у пана Кшиштофа не было ни малейшей возможности уклониться от выполнения полученного задания.– Что вам нужно? – несколько резче, чем следовало, спросил он у соглядатая.– То же самое я хотел спросить у вас, – прошелестел Лакассань. Голос его, такой же бесцветный, как и внешность, был едва различим в грохоте сражения. – Мне показалось, что вы намерены объявить привал, в то время как бой в самом разгаре, и наша миссия до сих пор остается невыполненной.– Послушайте, Лакассань, – сдерживаясь, сказал пан Кшиштоф, – насколько я понял, маршал поручил командование отрядом мне. Вы приставлены к моей персоне в качестве помощника, так помогайте, черт бы вас побрал, и не смейте мешать! Лезть на рожон – невелика премудрость. Мы потеряли пятерых, не успев даже как следует осмотреться. Если я попру напролом, мы погибнем все до одного без малейшей пользы для дела. Я должен обдумать свои действия, вам понятно? Я не умею думать с пулей в голове, а вы?– Пять минут, сударь, – прошелестел Лакассань. – По истечении этого срока вам придется на практике проверить свое последнее утверждение.С этими словами он словно невзначай положил ладонь на рукоять торчавшего у него за поясом пистолета. Другой рукой он достал из кармана массивные золотые часы, подаренные ему, по слухам, самим Мюратом, и демонстративно засек по ним время.– Учтите, сударь, – процедил взбешенный Огинский, – что я испытываю сильнейшее желание пристрелить вас прямо на месте, и только уважение к маршалу Мюрату удерживает меня от приведения этого намерения в исполнение.– Это те самые слова, сударь, которые я хотел и не решался адресовать вам, – ответил Лакассань. – Мы с вами делаем общее дело, нам не следует ссориться. Кроме того, ссора отнимает у вас время, которое, по вашим словам, столь необходимо вам для размышлений.– К черту размышления! – раздраженно воскликнул пан Кшиштоф, поняв, что отсидеться в овраге не удастся. – В седла, господа!
1 2 3 4 5 6 7