Ее энергия неиссякаема, а глаза излучают такую спокойную уверенность в том, что ее энтузиазм разделяется всеми, что отказать ей невозможно. Туристические походы, рюкзаки, песни у костра — это самое прекрасное, что может быть в жизни. Но поскольку на палубе костра не разведешь, Валя решила вовлечь всех в соревнования КВН. И я послушно записываю указания.
— Подумаешь, КВН, — пренебрежительно говорит Женя. — Не тот отдых. На одном острове в Карибском море недавно нашли клад — сундук с монетами и драгоценностями. Вот бы куда попасть, а, Валя?
— А как они нашли? — живо интересуется Валя.
— В подводной пещере. У них пиратская карта была. Спустились с аквалангами и раскопали.
— А мы бог знает чем занимаемся, — подыгрывает Саша. — Выколачиваем дополнительную партию радиозондов, когда нам нужны лопаты.
— Ты забыл про кирки, — добавляет Женя. — Создавай, Валя, инициативную группу и уговори капитана искать необитаемый остров.
Пора заняться настоящим делом!
— Ну, готово? — входя, нетерпеливо спрашивает Генрих Булдовский.
Клады и КВН забыты, четверка москвичей погружается в работу.
Генрих готовится к своему завтрашнему выступлению на теоретической конференции, которое, как возвестил коллектив отряда синоптического анализа, «откроет перед человечеством новые горизонты»: получены любопытные данные о поведении атмосферы в малоисследованных районах Тихого океана. Я тихонько выхожу и сталкиваюсь с начальником радиостанции Леонтием Григорьевичем Братковским.
— Пишут, — отвечает он на мой немой вопрос. — Заходите на чашку чая, я сорок минут свободен.
Радист на судне — важная и влиятельная персона. Он знает больше, чем обычные люди, и это накладывает на его поведение особый отпечаток. Говорит радист лаконично, лицо его непроницаемо и в то же время столь значительно, что все убеждены: ему уже известна какая-то тайна. Обычно это так и бывает, потому что в море даже самая, казалось бы, пустяшная новость обретает особый смысл, а ведь новости бывают и далеко не рядовые. Малость-то, какая: ты обедаешь, а радист подходит и вручает тебе радиограмму, которую ты с лютым нетерпением ждешь две недели; ты бы и так ее получил часа через три-четыре, но этот знак внимания очень трогает и заставляет тебя проникаться особым уважением ко всемогуществу хозяина эфира.
Мы пьем чай, и я для «затравки» рассказываю Братковскому о том, что мы решили просить капитана менять курс и искать остров с пиратским кладом, для затравки — потому, что Леонтия Григорьевича надо расшевелить, и тогда он наверняка извлечет из своей памяти какую-нибудь историю.
— Лет двадцать назад я плавал на небольшом, стареньком — суд не, — по ассоциации вспоминает Братковский. — Шли мы проливом Лаперуза. В этот рейс нам дали нового старпома, и как раз была его вахта. Вдруг подходит к нему повариха, говорит: «Меняйте курс» — и удаляется. Старпом чуть не превратился в камень от такой наглости — ишь, какой капитан нашелся! — и осведомился у вахтенного матроса, не страдает ли повариха завихрениями. Тот ответил, что вроде не замечалось, и старпом решил отнестись к данному происшествию как к шутке. Вечером все идут на ужин — нет ужина! Капитан — поварихе: «Почему не приготовила, трам-там-там?» А она: «Вы не с меня, вы со старпома спрашивайте, я же ему говорила, чтоб менял курс!» Тут только старпом и узнал, что когда на камбузе разжигали печь, то штурман временно менял курс, чтобы ветер не мешал.
Мы пьем чай и беседуем о всякой всячине. Благословенный чай!
Если бы не этот любимый полярниками, моряками и летчиками напиток, я бы возвращался домой с полупустыми блокнотами. Как и на полярных станциях, чай на корабле не просто средство утоления жажды; «чаи гоняют» в свободное от работы время, и не в одиночку, а обществом, стряхивая с себя заботы и расковываясь; в эти минуты дружеского общения можно услышать столько интересных историй, что голова пухнет — не забыть бы чего. Меня потому и тянет к полярникам, морякам и летчикам, что и рассказчики они интересные и работяги отменные. Такие уж у них профессии, что болтуну и халтурщику невозможно спрятаться за чужой спиной, само дело выталкивает его на всеобщее обозрение, а естественный отбор довершает остальное.
Трудно халтурщику во льдах, на море и в воздухе, так трудно, что приходится менять профессию на другую, где заваленное дело можно превратить в успех при помощи потока красивых слов.
Однако чай выпит, и мне пора идти на швартовую палубу: для проведения гидрологических работ судно легло в дрейф, а это значит, что рыбаки и охотники на акул начали свою кипучую деятельность. Я прихожу как раз в ту минуту, когда под дружное: «Ах!» — с крючка срывается здоровенная трехметровая акула.
— Надо было поводить ее как следует, — поучает обескураженного Сашу Мягкова и трех его помощников многоопытный Анатолий Кошельков. — Даже щуку рывком не возьмешь, а это все-таки ее сиятельство акула!
Настроение Саши падает еще на несколько градусов, когда он обнаруживает, что акула не просто ушла, а захватила с собой на память великолепный стальной крючок, купленный в Рабауле. Потеря трудновосполнимая, но Саша унывает недолго. Москвич, инженер-локаторщик, он с детства мечтал о море, впервые попал на корабль и на редкость быстро акклиматизировался: у команды он уже «свой в доску»., и даже опытный глаз не определит, что Саша — новичок.
Акул губит ненасытное любопытство. Казалось бы, что им делать у корабля, от которого можно ожидать одни неприятности? Так нет, окружили его стаей, носятся вокруг него с огромной скоростью и хватают все, что оказывается на поверхности воды. Вот две акулы вцепились в картонный ящик из-под макарон, третья волочит куда-то обломок доски, четвертая, как редкое лакомство, заглатывает газету.
— Кушайте на здоровье! — — предлагает Кошельков, бросая за борт насаженный на крюк мясистый кусок рыбы. На ловко отпускающего капроновый конец Анатолия ревниво смотрит начальник гидрологического отряда Степан Иванович Гись. Говорят, в прошлые рейсы не было рыбака удачливее его, но разве можно жить былыми успехами?
Ныне Степан Иванович не просто неудачник, а человек, от которого фортуна отвернулась решительно и бесповоротно. Не везет ему фантастически, за целый месяц Степан Иванович не поймал ничего: у него не клюет. Ни у кого нет таких замечательных удочек, лесок и крючков, да и сноровки, опыта у Степана Ивановича побольше, чем у других, но хоть криком кричи — не клюет! Будто вся рыба в океане договорилась о том, чтобы отомстить Гисю за все его прошлые удачи. Вот и сейчас Анатолий Кошельков, который и пришел-то десять минут назад, уже водит акулу, а на крючок Степана Ивановича с мастерски насаженной наживой ни одна рыбина и смотреть не хочет.
Кошельков водит акулу красиво, по всем правилам: позволяет ей уходить, снова подтягивает, утомляет и снова отпускает — дает порезвиться. Акула борется за жизнь отчаянно, ее мощное тело извивается дугой, она бьет мускулистым хвостом по воде и яростно бросается из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Но минуты ее сочтены, слишком глубоко засел крючок. Потом, уже вытащенная на швартовую палубу, она еще долго бьется в конвульсиях, и упаси вас бог потерять бдительность и решить, что раз акула неподвижна, то она уже уснула. Вовсе нет! Ее жизненная закваска такова, что бывает, и через час акула может устроить на палубе «пляску смерти», и тогда, — горе неосторожному! Щелк — и ноги как не бывало.
Поэтому пойманную акулу либо убивают, либо сталкивают баграми за борт — в зависимости от мотивов, которыми руководствовался охотник. Если просто ради острых ощущений — живи, а если нужны челюсти, плавники как сувениры — тогда «высшая мера».
Против такого жестокого обращения с акулами иные возражают, но их голоса не очень многочисленны: из поколения в поколение моряки воспитывают в себе ненависть к акулам. На них не без основания возлагается ответственность за гибель потерпевших кораблекрушение в открытом море, а раз так, то к черту всякую сентиментальность. И спорить с моряками на эту тему бесполезно, они судят акулу по кодексу, в котором нет места смягчающим обстоятельствам.
Вечер я провожу у Юрия Прокопьевича. Обычно после ужина первый помощник занимается математикой с мотористом Прокофием Бойко, но сегодня у того неотложные ремонтные дела, и Ковтанюк устраивает большое чаепитие. Упорство и ученика и учителя поражает. Бойко уже под сорок; обстоятельства его жизни сложились так, что среднюю школу он не закончил и остался без образования. Практик он превосходный, но техника на современных кораблях становится все сложнее, да и дипломированная молодежь поджимает. Вот и решил Прокофий наверстать упущенное, чтобы поступить в заочную среднюю мореходку. Работа у моториста едва ли не самая тяжелая на судне, после вахты товарищи отдыхают — смотрят кино, читают, играют на корме в шахматы, а Бойко с учебниками и тетрадками отправляется к первому помощнику. За месяц одолел программу пятого и шестого классов, принялся за седьмой, но мало кто знает, чего стоит Прокофию после занятий с учителем допоздна сидеть над домашними заданиями, а потом снова идти на вахту…
Пока Юрий Прокопьевлч заваривает крепчайший и ароматнейший чай, я рассматриваю фотографии, лежащие на столе под стеклом, «Академик Королев» в разных ракурсах, друзья и, конечно, семейные фото — жена и дочка.
— Иллюстрация к судьбе моряка, — замечает Юрий Прокопьевич. — Утром я ушел в море, а вечером того же дня родилась Танюша.
Возвратился из плавания, когда ей было пять месяцев, снова ушел и вернулся почти через год. Теперь представьте, каково морякам дальнего плавания воспитывать детей. Жена требует: «Дочка шалит, накажи!» — а мне не наказывать, мне приласкать ее хочется!
На огонек заходит Олег Ананьевич. У него родительский стаж побольше, чем у первого помощника, — две. взрослые дочки-студентки, воспитанием которых он занимается тоже главным образом при помощи радиограмм. Олег Ананьевич уже около двадцати лет капитанит на разных судах, и за эти годы выработал устойчиво-спокойное отношение к своей судьбе, хотя, как я догадываюсь, спокойствие это чисто внешнее. Когда месяц спустя младшая дочь начала сдавать вступительные экзамены в институт, капитан ожидал радиограмм с нетерпением простого смертного, точно так же, как все мы, возмущаясь задержками домашней информации.
Радиограммы — тема вечная и неистощимая. Я вспоминаю один эпизод из антарктической жизни. На станции Молодежная отзимовал год механик Васильев , сменить его шел на «Профессоре Зубове» тоже Васильев, его однофамилец. И произошла нередкая в таких случаях путаница: Васильеву на Молодежной вручили радиограмму, предназначавшуюся сменщику на «Зубове»: «Ухожу декретный отпуск целую тебя твоя ласточка». Отзимовавший Васильев рвал и метал, а на станции умирали со смеху.
Об Антарктиде я вспомнил с умыслом, потому что люблю слушать рассказы капитана о китах. Восемь антарктических рейсов остались в памяти Олега Ананьевича как самый интересный и насыщенный событиями период его морской жизни, и мне кажется, что он до сих пор жалеет о том, что несколько лет назад променял суровые моря Антарктики на тропическую экзотику. В рассказах капитана меня восхищает и его лексикон: нет-нет и мелькнет словечко, которое просто ошеломляет своей неожиданной красочностью. Например, одна история с подвыпившим моряком завершилась таким оборотом:. «Добрел до дома противолодочным зигзагом, выспался, а утром пришел в меридиан, подсчитал убытки и начал рвать на себе пушнину».
Мой расчет оказался верным: Ростовцев тут же перенесся в Антарктику и стал вспоминать о знаменитых китобоях.
— Самый опытный и удачливый был, конечно… — Капитан назвал фамилию своего коллеги. — Он давал такой план, что мог себе позволить без доклада войти к министру; тех, кто рангом пониже министра, за начальство не считал, ну, а с коллегами обращался и вовсе бесцеремонно. Встречаемся в море, и он всякими уловками уводит нас в сторону: «Куда идете? Только что оттуда, пусто, как у бича в кармане!» — а у самого данные разведки, что стадо именно в том районе.
Делал вид, что идет в противоположном направлении, потом тихонько разворачивался, на всех парах несся к стаду и с песней вырубал китов, И Олег Ананьевич допоздна рассказывает о своих странствиях в полярных широтах. До Антарктики он несколько лет капитанил на зверобоях, добывал моржа и тюленя в Арктике. Вот и снятся ему в жарких тропиках «белые сны».
Впрочем, и Юрий Прокопьевич достоин зависти: двадцать лет, почти полжизни, плавает он на научных судах и повидал весь мир. Он побывал в доброй сотне портов; ходил по земле древних инков, здоровался за руку с патагонцами, гулял по Гонолулу и Сан-Франциско, «пил кофе на Мартинике», стоял с непокрытой1 головой у могилы великого Стивенсона на Таити, покупал сувениры у австралийских аборигенов и бродил по воспетым Джеком Лондоном полинезийским островам, где еще не так давно, путешественников пугали — и не только в шутку — людоедами.
Поздним вечером мы расходимся по каютам. И последнее впечатление дня: из кают-компании доносятся звуки «Патетической сонаты» Бетховена. Я осторожно заглядываю: за пианино сидит Виктор Турецкий и самозабвенно бьет по клавишам, забыв обо всем на свете…
Да будет шторм!
Сегодня я узнал, что всю сознательную жизнь заблуждался и, более того, вводил в заблуждение читателя. Я злопыхательски отзывался о штормах и гневно бичевал их как слепую и темную силу природы. Не заглядывая в суть явлений, я легко скользил по поверхности. Одним словом, проявил верхоглядство, шапкозакидательство и научную несостоятельность. Оказывается, шторма океану не только до чрезвычайности полезны, они просто необходимы! Ну, скажем, так, как твоему организму, читатель, необходим обмен веществ. Или теплообмен. Ну, что— то в этом роде.
На море принято человека разыгрывать, чтобы он не зазнавался и не забывал, где находится. Неоднократно будучи объектом розыгрышей, я выработал к ним определенный иммунитет, хотя время от времени «заглатывал наживу». Но Виталию Сергеевичу Красюку я почему-то поверил сразу. Пусть одессит, но серьезный человек, старший научный сотрудник Гидрометцентра. Именно он преподнес мне эту еретическую мысль — насчет штормов.
До сих пор Вилли ускользал от бесед на ученые темы; то подсовывал мне полупудовые монографии, то ловко трактовал мой вопрос таким образом, что я выслушивал очередную историю о Фишкине или о преимуществах Одессы над другими городами мира. На этот раз, однако, Вилли не выкрутился. В свободные от других мероприятий вечера я проводил в столовой команды беседы о литературе, международных делах и разных прочих вещах, и некоторые мои высказывания показались ему спорными. И когда он потребовал от меня доказательств и разъяснений, я предложил честную сделку: «Ты рассказываешь мне, я — тебе». Вилли сразу поскучнел и забормотал было, что ему очень, очень некогда, но я покивал головой и с холодной беспощадностью повторил: «Ты — мне, я — тебе. Некогда — подождем». Схваченный за горло, Вилли сдался и экспромтом прочитал нижеприведенную лекцию.
— Если ты человек наблюдательный, — начал Вилли, — то, задирая голову, наверное, замечал, что в дневное время по небу прогуливается Солнце. Помнишь, такое круглое, бело-желтое и яркое, как электрическая лампа? По твоему лицу вижу, что помнишь. Так вот, Солнце снабжает Землю лучистой энергией, и мы попробуем проследить путь его луча от внешней границы атмосферы до морских глубин.
Ухватим, так сказать, этот луч за хвост…
Далее я узнал, что каждую минуту один квадратный сантиметр внешней атмосферы совершенно безвозмездно получает от Солнца две малых калории тепла. Это очень много, куда больше, чем нам с вами надо, даже с учетом мирового энергетического кризиса. Проходя через атмосферу, где имеются водяные пары, азот и всякая прочая ерунда 1, солнечная радиация поглощается и рассеивается; кроме того, здоровый куш отхватывают и разного рода облака. В результате к поверхности планеты тепла приходит примерно столько, сколько Земля заказывала: процентов 40-50 радиации, а зимой и того меньше.
В данном случае нас интересует только поверхность Мирового океана. Она частично поглощает лучи, а частично отражает. Отношение отраженной радиации ко всей приходящей называется «альбедо» . Вилли по буквам продиктовал это слово и взял с меня клятву, что я запомню его на всю жизнь.
Океан обладает такой особенностью: все приходящее от Солнца тепло поглощается лишь тонким верхним слоем воды. И если бы Мировой океан был абсолютно спокойным, без всяких волнений, штормов и течений, этот верхний слой буквально бы кипел! Представляете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17