Учтя, что девятьсот тысяч франков пришлось взять под ростовщические проценты, вы без труда получите миллион.
— О черт! — воскликнул старый нотариус. — Дальше?
— Ну, мне захотелось дополнить бриллиантовый убор моей жены, начало которому было положено серьгами ее матери и жемчужным ожерельем с фамильным алмазом «Дискрето» в застежке. Я заплатил сто тысяч за веночек из алмазных колосьев. Итак, вот уже миллион сто тысяч. И наконец я должен вернуть жене ее приданое, то есть триста пятьдесят шесть тысяч франков.
— Однако, — возразил Матиас, — если бы графиня заложила свои бриллианты, а вы сделали бы заем под будущие доходы со своих имений, то это дало бы вам, по-моему, еще тысяч триста, с помощью которых вы могли бы утолить аппетиты кредиторов.
— Ничем нельзя помочь делу, Матиас, когда человек попал в беду, когда имения заложены и перезаложены, когда, прежде чем удовлетворить кредиторов, надо выделить имущество жены, когда наконец грозит протест векселей на сто тысяч франков… Надеюсь, мне удастся заплатить по ним, если земли мои не будут проданы за бесценок. А расходы по их отчуждению!
— Ужасно! — воскликнул старый нотариус.
— К счастью, удалось отменить наложенный запрет; имения можно продать, и разгоревшийся пожар удастся потушить.
— Продать Бельроз, — воскликнул Матиас, — когда вино тысяча восемьсот двадцать пятого года еще в погребах?
— Ничего не поделаешь. — Ведь одно Бельроз стоит шестьсот тысяч!
— Натали купит его по моему совету.
— Оно обычно дает шестнадцать тысяч дохода, не говоря о таких удачных годах, как тысяча восемьсот двадцать пятый год! Да я сам берусь продать Бельроз за семьсот тысяч, а фермы — по сто двадцать тысяч.
— Тем лучше! Я расплачусь со всеми кредиторами, если вдобавок удастся продать мой дом в Бордо за двести тысяч.
— Солонэ заплатит и больше, ведь он давно на него зарится. Он уходит от дел, располагая доходом в сто тысяч с лишним, нажитым махинациями с низкосортным вином. Он продал свою контору за триста тысяч и женится на богатой мулатке. Ее богатства взялись бог весть откуда, но, говорят, у нее миллионы. Нотариус занимается коммерческими операциями! Нотариус женится на мулатке! Ну и времена! Говорят, он разжился, пустив в оборот деньги вашей тещи.
— Она очень заботилась о благоустройстве Ланстрака и хорошо вела хозяйство; этим она с лихвой заплатила за предоставленное ей пристанище.
— Я никогда не думал, что она способна вести себя так примерно!
— Она очень добра и предана мне; она платила долги Натали, когда проводила с нами в Париже три месяца в году.
— А почему бы и нет, ведь она жила на доходы, приносимые Ланстраком, — возразил Матиас. — Она стала бережливой! Вот чудеса-то! Она только что купила имение Гренруж, между Ланстраком и Грассблем, и если аллею, ведущую из Ланстрака, продолжат до большой дороги, то на протяжении полутора лье будут тянуться только ваши земли. Она заплатила за Гренруж сто тысяч франков наличными, а приносит он чистоганом тысячу экю в год.
— Госпожа Эванхелиста все еще красива, — заметил Поль. — Благодаря жизни в деревне она прекрасно сохранилась. Я не поеду прощаться с нею; она захочет пожертвовать для меня последним, что у нее есть.
— Да вы понапрасну и съездили бы в Ланстрак, она сейчас в Париже. Быть может, она приехала в столицу в то самое время, когда вы уезжали.
— Она, должно быть, узнала о продаже моих имений и поспешила ко мне на помощь. В сущности, мне не на что жаловаться. Ведь меня горячо любят — сильнее нельзя любить в этом бренном мире! Меня любят обе женщины, соперничая друг с другом; одна ревнует к другой: дочь упрекает мать за то, что последняя слишком любит меня, мать упрекает дочь за расточительность. Их привязанность и погубила меня. Ну, как не стараться исполнить малейшие прихоти любимой женщины? Как ей отказать? И опять-таки, как же согласиться, чтобы она всем пожертвовала ради меня? Да, конечно, мы могли бы расплатиться со всеми долгами и переехать в Ланстрак; но я предпочитаю отправиться в Индию за новым богатством, только бы не лишать Натали привычной роскоши, которую она так любит. Поэтому я сам предложил выделить ее имущество. Женщины — ангелы, житейские заботы не должны их касаться.
Старый Матиас слушал Поля с явным недоверием и удивлением.
— Есть ли у вас дети? — спросил он.
— К счастью, нет, — ответил Поль.
— Я иначе представляю себе смысл брака, — откровенно заявил старый нотариус. — По-моему, жена должна делить с мужем все — и радость и горе. Я слыхал, что у новобрачных, страстно любящих друг друга, не бывает детей. Но разве наслаждение — единственная цель брака? Разве его целью не является скорее семейное счастье и продолжение рода? Правда, вам было всего двадцать восемь лет, а графине — лишь двадцать; вполне естественно, что вы думали только о любви. Тем не менее и ваше имя и условия вашего брачного договора — скажу это как истый нотариус — все это обязывало вас поскорее произвести на свет здорового мальчугана. Да, граф, даже в том случае, если бы у вас стали рождаться дочери, не следовало бы останавливаться до тех пор, пока не появится ребенок мужского пола; иначе зачем было основывать майорат? Ведь графиня вполне здорова, ей нечего бояться материнства. Вы скажете, что это устаревшие взгляды наших предков; но в знатных семействах, граф, законная супруга обязана рожать и воспитывать детей. Назначение женщины, как говорила герцогиня Сюлли, жена великого Сюлли, — отнюдь не в том, чтобы доставлять наслаждения: жена олицетворяет честь и доброе имя семьи.
— Вы не знаете женщин, добрый мой Матиас, — сказал Поль. — Чтобы быть счастливым, нужно любить их так, как им этого хочется. Разве не жестоко сразу же лишать свою молодую жену ее преимуществ, наносить ущерб ее красоте, не дав насладиться жизнью?
— Если бы у вас появились дети, в ней заговорила бы мать, она не была бы так расточительна, чаще оставалась бы дома.
— Если бы вам удалось убедить меня в справедливости ваших слов, — сказал Поль, нахмурившись, — то я был бы несчастнейшим человеком на свете. Не усугубляйте же моего горя, не читайте мне нравоучений задним числом; дайте мне уехать без горького осадка в душе.
На другой день Матиас получил вексель на полтораста тысяч франков, с уплатой по предъявлении, посланный графом Анри де Марсе.
— Вот видите, — сказал Поль, — оказывая мне неоценимую услугу, он даже не пишет при этом ни слова. У Анри самый непоследовательный и в то же время самый чудесный характер, какой я только знаю. Если бы вы видели, с каким чувством собственного превосходства этот еще совсем молодой человек рассуждает о любви, об общественных делах, о политике, — вы удивились бы не меньше моего, что он способен проявлять такую сердечность.
Матиас попытался было повлиять на Поля, чтобы тот переменил свое решение, но оно было непреклонно и опиралось на столь веские доводы, что старый нотариус оставил попытки отговорить своего клиента.
Редко случается, чтобы ставшие под погрузку суда отплывали в точно назначенный срок; но по роковому для Поля стечению обстоятельств ветер был благоприятный, и на другое утро «Прекрасная Амели» была готова распустить паруса. Ко времени отплытия корабля на пристани, как обычно, теснились родственники и друзья уезжающих и просто любопытные. Многие в этой толпе хорошо знали Манервиля. Если раньше он славился своим богатством, то теперь прославился своим разорением. Всех охватило живейшее любопытство, каждый спешил вставить словечко. Матиас провожал Поля, и ему было очень тяжело слышать долетавшие до него замечания.
— Взгляните-ка на человека, что стоит вон там, рядом со старым Матиасом, — кто бы мог узнать в нем того самого денди, который был прозван «душистым горошком» и пять лет назад задавал тон всему Бордо!
— Как, этот толстяк небольшого роста, в люстриновом сюртуке, смахивающий на кучера, — граф Поль де Манервиль?
— Да, душенька, тот самый, что женился на мадемуазель Эванхелиста. А теперь, разорившись, без гроша в кармане, он отправляется в Индию искать ветра в поле.
— Но как он мог разориться? Ведь он был так богат!
— О! Париж, женщины, игра на бирже, карты, привычка к роскоши…
— К тому же, — заметил кто-то, — Манервиль всегда был ничтожным человеком. Умом он недалек, характером мягок, как воск. Его ощипывали все, кому не лень; способностей у него нет никаких; право же, он рожден, чтобы разориться.
Поль пожал старику руку и поспешил на корабль, подальше от толпы. Матиас остался на пристани, провожая взглядом своего прежнего клиента, который, облокотившись на перила, стал презрительно разглядывать зевак. Когда матросы уже поднимали якоря, он вдруг заметил, что Матиас подавал ему знаки, размахивая носовым платком. Старик, по-видимому, был взволнован каким-то важным известием, которое сообщила подбежавшая к нему впопыхах ключница. Поль попросил капитана задержаться на несколько минут, послать шлюпку и узнать, что нужно старику нотариусу, который энергичными знаками призывал его сойти на берег. Чувствуя, что у него не хватит сил самому взойти на палубу, Матиас передал одному из матросов, приехавших со шлюпкой, два письма.
— Этот пакет, голубчик, — сказал бывший нотариус, указывая на одно из вручаемых писем, — вот этот, не спутай, только что доставлен нарочным, проскакавшим весь путь от Парижа до Бордо за тридцать пять часов.
Скажи это графу; возможно, что тогда он переменит решение.
— И придется высадить его на берег? — спросил матрос.
— Да, братец, — неосторожно ответил нотариус. Матросы, к какой бы нации они ни принадлежали, народ особенный, питающий глубочайшее презрение к людям сухопутным. А уж с каким-нибудь буржуа у них совсем нет общего языка; буржуа им совершенно чужд, они издеваются над ним, обкрадывают его при первом удобном случае, отнюдь не считая, что поступают бесчестно. Этот матрос, по воле случая, был из Нижней Бретани; из всего, что сказал ему старый Матиас, он понял только одно.
— Вот еще! — проворчал он, гребя обратно. — Высадить его на берег! А капитан-то потеряет пассажира! Коли слушать всех этих господ, так всю жизнь только и придется, что отвозить их на судно и снова высаживать на берег. Попросту старикан боится, как бы сынок не схватил насморк!
И матрос отдал Полю письма, ничего не передав на словах. Узнав почерк жены и де Марсе и догадываясь, о чем они могли ему писать, Поль решил не поддаваться искушению и не принимать жертв, внушенных великодушием. И с напускной беззаботностью он сунул письма в карман.
— Вот зачем отрывают нас от дела! По разным пустякам! — сказал матрос капитану на своем нижнебретонском наречии. — Если бы тут в самом деле было что-нибудь важное, как говорил тот старый хрыч, разве граф опустил бы пакет в свой люк?
Полный грустной задумчивости, которая в такие минуты овладевает даже сильными людьми, Поль махал рукой старому другу, со стесненным сердцем глядя на быстро удаляющиеся здания Бордо и прощаясь с Францией. Он сел на свернутые в круг канаты. Ночь застала его на том же месте, погруженным в думы. Когда наступили сумерки, в его душу нахлынули сомнения, он пытался заглянуть в будущее, но там не было ничего, кроме опасностей и неизвестности. Он спрашивал себя, хватит ли у него мужества для предстоящей борьбы. Его томила смутная тревога при мысли, что Натали предоставлена отныне самой себе; он начинал раскаиваться в принятом решении, ему было жаль Парижа, жаль прожитых дней. Вскоре он почувствовал приступ морской болезни. Всем известно ее действие; но самое ужасное из причиняемых ею, хоть и не опасных для жизни страданий — полная атрофия воли. Необъяснимое расстройство ослабляет все жизненные силы; душа как бы мертвеет, больной становится равнодушен ко всему на свете: мать забывает о ребенке, любовник перестает думать о возлюбленной, самый энергичный человек лежит безжизненным телом. Полю помогли спуститься в каюту, где он оставался трое суток, лежа пластом; его мучила рвота, матросы поили его грогом, он ни о чем не думал, погруженный в забытье. Затем он начал поправляться, здоровье вернулось к нему. Почувствовав себя лучше, он вышел на палубу погулять и подышать морским воздухом новых широт. Засунув руки в карманы и обнаружив там письма, он поспешил вынуть и прочитать их, начав с письма Натали. Для того, чтобы по достоинству оценить письмо графини де Манервиль, следует сначала привести здесь письмо, оставленное Полем жене при отъезде из Парижа. Вот оно.
Письмо Поля де Манервиля своей жене
«Моя дорогая, когда ты прочтешь эти строки, я буду уже далеко от тебя. Быть может, я буду уже на корабле, плывущем в Индию, где я собираюсь поправить наши дела, пришедшие в расстройство. Я не в силах был сказать тебе о своем отъезде. Я обманул тебя, но не мог поступить иначе. Зачем было понапрасну причинять тебе беспокойство? Ведь ты захотела бы пожертвовать ради меня своим состоянием.
Милая Натали, твоя совесть может быть вполне спокойна, я ни о чем не жалею. Вернувшись к тебе с миллионами, я последую примеру твоего отца: я сложу их к твоим ногам, как он сложил свои богатства к ногам твоей матери, и скажу: «Все это — твое». Я безумно люблю тебя, Натали; говоря это, я не боюсь, что ты воспользуешься моим признанием, чтобы упрочить свою власть надо мной. Этого страшатся только люди бесхарактерные. К тому же твоя власть надо мной была безгранична с первого же дня нашей встречи. Любовь к тебе — вот единственная причина моего разорения. По мере того как я разорялся, я испытывал исступленную радость игрока. Чем меньше у меня оставалось денег, тем ярче было мое счастье. Высшим наслаждением для меня было тратить свое богатство, чтобы доставлять тебе удовольствия. Мне хотелось, чтобы у тебя было еще больше причуд. Я знал, что иду к пропасти, но шел с сияющим от радости лицом. Заурядные люди не в силах понять таких чувств. Я поступал, как те влюбленные, что поселяются вдвоем на год или на два в домике на берегу озера, с твердым намерением покончить с собой, переплыв океан наслаждений, умереть, когда их чудесный сон, их любовь достигнет апогея. Я всегда находил, что такие люди поступают чрезвычайно разумно.
Ты ничего не знала ни о моих радостях, ни о моих жертвах. Разве скрывать от любимой женщины, во что обошлась ее прихоть, не высшее блаженство? Теперь я могу открыть тебе эти маленькие тайны. Ведь я буду далеко от тебя, когда ты прочтешь эти строки, дышащие любовью. Хоть я и лишен радости услышать твою благодарность, зато мое сердце не сжимается, как сжалось бы оно при разговоре с тобой обо всем этом. И потом, любимая, открыть тебе глаза, когда все уже в прошлом, — для меня прямая выгода: это упрочит нашу любовь в будущем. Но разве она нуждается в этом? Разве мы не любим друг друга истинной любовью, которая не ищет доказательств, не боится ни времени, ни расстояния, — любовью самодовлеющей?
О Натали! Я встал из-за стола, за которым пишу у камина эти строки, и подошел взглянуть, как ты спишь, ни о чем не подозревая, спишь по-детски, свесив одну руку с постели. Я уронил слезу на подушку, свидетельницу наших восторгов.
Созерцая твой мирный сон, я почувствовал прилив бодрости и уезжаю безбоязненно, уезжаю в надежде добиться душевного спокойствия, добиться богатства, достаточного, чтобы никакие тревоги не омрачали нашего счастья, чтобы ты могла удовлетворять все свои прихоти. Ведь ни я, ни ты не в состоянии отказаться от той жизни, какую мы ведем, от удовольствий, ставших привычными. Я — мужчина, у меня хватит твердости, на мне одном лежит обязанность достать необходимые средства. Быть может, ты вздумаешь последовать за мной, поэтому умолчу о названии судна, месте и времени отплытия. Один из моих друзей расскажет тебе все, когда уже будет поздно что-нибудь предпринять.
Натали, моя любовь к тебе безгранична; я люблю тебя, как мать — свое дитя, как любовник — свою возлюбленную, самоотверженно и бескорыстно. Я буду трудиться, чтобы тебе весело жилось; пусть моим уделом будут страдания, а твоим — счастливая жизнь. Развлекайся, ни в чем себя не стесняй, посещай Итальянский театр, Опару, балы, почаще бывай в свете, я все это разрешаю. Но, возвращаясь в гнездышко, где мы целых пять лет вкушали дивные плоды нашей любви, — вспоминай обо мне, мой ангел, вспоминай на короткий миг о своем друге и засыпай с мыслью о нем. Вот все, о чем я тебя прошу.
Я же буду мечтать о тебе всегда, моя ненаглядная! Буду ли я под палящими лучами солнца трудиться для нашего общего счастья, побеждая препятствия, или же, усталый, позволю себе отдохнуть, мечтая о возвращении, — мои думы всегда будут с тобой; ведь в тебе — вся моя жизнь. Я постараюсь мыслями переноситься к тебе, буду утешаться тем, что ты беззаботна и счастлива. Ночью люди живут иной, особенной жизнью; во сне все иначе, чем наяву; вот и у меня будет две жизни:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18